Разгребаю папки со старыми текстами

[dia-shikigami]

Название: Где брат твой?
Размер: 23 700 слов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй|Минамото-но Хиромаса, Минамото-но Ёсицунэ/Сидзука-годзэн, Сато Таданобу, Мусасибо Бэнкэй, Кудзуноха и другие
Категория: джен, гет, броманс
Жанр: AU, мистика, приключения, ангст, херт-комфорт
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: насилие, смерть персонажа
От автора: Написано для команды Абэ-но Сэймэя на ФБ-2016. Идея родилась после прочтения краткого содержания (увы, другого источника информации не нашлось) пьесы "Ёсицунэ и тысяча вишневых деревьев". История лиса-оборотня, охотящегося за волшебным барабанчиком, выглядела очень многообещающе, но в процессе проработки материала изначальный замысел развернулся почти на сто восемьдесят градусов.
А ещё это второй из моих текстов, к которому есть иллюстрация. Замечательный художник  Ивандамарья Яиц нарисовала мне Сэймэя, творящего обряд очищения!

1.

На втором подъёме Таданобу начал сдавать. Само собой, он не жаловался — только крепче стискивал зубы да с каждым шагом тяжелее опирался на копьё, что служило ему костылём. Но к тому времени, как они выбрались со склона на ровное место, лицо воина стало уже совершенно серым, и дыхание ходило в горле со свистом, как лезвие по точильному камню.
Сидзука знала, что он не попросит отдыха, пока не упадёт без сил, а когда упадёт — будет уже поздно. Поэтому она остановилась сама и, придержав Таданобу за рукав, указала на редкие красные пятнышки, оставшиеся за ним на тропе.
— Боюсь, что враги быстро найдут нас по этому следу, — сказала она. — Присядьте здесь под деревом, я стяну повязки потуже.
Таданобу ничего не сказал в ответ, но подковылял к дереву и неуклюже опустился на узловатое сплетение корней, наполовину вымытых дождями и снегом из каменистой почвы. Сидзука сбросила наземь котомку и присела рядом у его ног. Быстро распустила завязки и сняла набедренник, чтобы взглянуть на рану. Так и есть — полоски ткани, которыми она перевязала ногу Таданобу, намокли и ослабли, и штанина до колена пропиталась кровью.
Перетянув рану заново, она приладила набедренник на место и принялась осматривать руку Таданобу. Особой нужды в этом не было: стрела, пронзившая кольчужный рукав, ушибла плечо и вбила под кожу концы разорванных стальных звеньев, но глубоко в плоть не вошла. Рана кровоточила не так сильно, да и ходить не мешала, но Сидзука всё же проверила повязки, давая Таданобу ещё немного времени на передышку. Совсем немного — потому что они не могли себе позволить долгого отдыха. Один Будда знал, насколько им удалось опередить погоню и много ли ещё предстоит пройти до конца дня. К закату они должны были найти хоть какое-нибудь людское жильё и либо посулами, либо угрозами напроситься на ночлег. Без помощи и укрытия на ночь у раненого мало надежды выжить — это они понимали оба.
Для виду она поправила повязку на руке Таданобу и опустила наплечник на место. В который раз подумалось, что ему было бы намного легче идти без всей этой тяжести, без наплечников и панциря из дублёной кожи, без латных набедренников и рукавов, плетёных из железной проволоки, — но Сидзука знала, что воин ни за что не расстанется с доспехами. Как не бросит и второй меч, подарок господина Ёсицунэ. Как и сама она, даже умирая от усталости, не бросила бы драгоценный барабанчик-цудзуми, который господин вручил ей на прощание.
А между тем не было похоже, чтобы отдых сильно подбодрил самурая. Поднимаясь, он изо всех сил навалился на копьё, и рука, сжимавшая древко, заметно дрожала. Сидзука подставила было плечо, но Таданобу молча мотнул головой и выпрямился сам — лишь лицо непроизвольно дёрнулось, когда он перенёс вес на раненую ногу.
Он осилил целых три или четыре шага, прежде чем Сидзука обогнала его и встала на пути.
— Если вы стыдитесь показать слабость перед женщиной, — упрямо проговорила она, — то давайте забудем, что я женщина. На мне мужская одежда, я ношу оружие, как вы, и мы служим одному господину. Будь я отроком из его дома — разве вы отказались бы от моей помощи?
Таданобу и на этот раз ничего не сказал — но, помедлив, всё-таки переложил копьё в левую руку и не воспротивился, когда Сидзука забросила его правую руку себе на плечи. И только через десяток шагов разлепил губы:
— Простите.
— Не стоит, — выдохнула она. Идти, удерживая на себе даже часть веса рослого мужчины в доспехах, было нелегко, и речь против воли выходила отрывистой. — Это я должна просить прощения. Без меня вы не оказались бы здесь. И не попали бы в засаду.
— Я о другом. — Таданобу тоже с трудом переводил дыхание — ронял слова порознь, с долгими промежутками. — Я был среди тех, кто... советовал господину отослать вас. Мне казалось, так будет лучше для всех. Я думал, ваш ребёнок... может быть, вам удастся его сберечь. Ведь удалось же матушке господина... спасти своих детей. Вдруг вам повезёт... и род господина не прервётся...
Сидзука крепко закусила губу, чтобы не застонать от отчаяния. Да, госпожа Токива спасла своих детей. Выкупила их жизни своим телом, разделив ложе с убийцей мужа. Но Повелитель Камакуры тоже знает эту историю и именно поэтому не повторит ошибки Киёмори, не оставит в живых потомков брата, ставшего врагом. И ни унижением, ни позором Сидзука не вымолит у него пощады для нерождённого ребёнка Куро Ёсицунэ.
Остаться рядом — смерть, и уйти — тоже смерть. Так ей казалось, когда она, слепая от слёз и полумёртвая от горя, уходила из монастыря Дзао, повинуясь приказу любимого — возвращаться в столицу. Но опасность пришла не от воинов сёгуна, а от тех, кого уже не считали угрозой: от выживших вассалов Тайра, устроивших засаду на перевале.
— Я поклялся доставить вас домой живой и невредимой, — Таданобу оступился на покатом камне и навалился ей на плечо, явственно скрипнув зубами. — А теперь не знаю, смогу ли хотя бы вернуть вас к господину.
— Если бы не вы, я уже была бы мертва. — Сидзука ухватилась свободной рукой за пояс самурая, помогая ему удержать равновесие. — А пока мы оба живы, помолимся, чтобы нам благополучно добраться до Срединной обители.
Тропа перерезала отлогое плечо горы и пошла вниз, но легче не стало. Таданобу упирался концом копья в каменистые наплывы, чтобы удержаться на крутом спуске, но его всё равно шатало, как дерево в бурю, и у Сидзуки поминутно обрывалось сердце. Вот-вот подведёт, оскользнётся нога в мокром от крови сапоге — и Таданобу покатится вниз, против воли увлекая Сидзуку за собой. Страшно умереть в диком месте, без поминальной молитвы и даже без могилы, где одни только стервятники приберут остывшие тела...
Таданобу остановился так резко, что Сидзука от неожиданности вцепилась в него обеими руками. Но он не собирался падать — наоборот, выпрямился и указал копьём куда-то вперёд и вниз.
— Боги услышали нас, — через силу выдохнул он.
Сидзука проследила его взгляд. Склон горы, уже одетый сумерками, тонул в буйных зарослях бамбука и молодых криптомерий. Тропа уходила в эти заросли и терялась без следа. Но там, дальше, среди густой зелени виднелось более светлое пятно — крытая соломой кровля. И в вечереющее небо, почти невидимый на таком расстоянии, тянулся прозрачный столбик дыма.
Как оно всегда и бывает, путь до желанного крова оказался дальше и труднее, чем мерещилось при взгляде сверху. К тому часу, как они добрались до рощи, солнце уже село, и пришлось брести через заросли впотьмах, кланяясь острым веткам и спотыкаясь о корни. Когда вконец измученный Таданобу наткнулся на поваленный ствол и упал, Сидзуке показалось, что он больше уже не поднимется. Но он встал, хотя из-под сбившихся повязок снова потекла кровь, и прошёл последние две или три сотни шагов, отделявшие их от цели.
Это была не одна, а целых три хижины, построенные на небольшой вырубке возле ручья. Когда-то здесь расчистили поляну и из нарубленного дерева возвели три крепкие кельи, но это, как видно, случилось уже давно. С тех пор молодая поросль затянула вырубку и подступила вплотную к постройкам, а сами кельи осели, почернели и обросли мхом. Похоже, у тех, кто проходил аскезу в этой глуши, уже не хватало сил чинить и подновлять своё жильё — либо сами отшельники уже отправились в Западный рай, а в их кельях поселился кто-то менее праведный и более ленивый.
"Только бы не разбойники", — успела подумать Сидзука, когда покосившаяся дверь ближайшей хижины отворилась, и наружу вышел монах с горящей масляной плошкой в руке.
Не каждый, кто носит рясу и оплечье, безобиден. В нынешние беззаконные времена монастырская братия частенько наводила на мирян побольше страху, чем кичливые воины Тайра или отчаянные сорвиголовы Минамото. Да что там долго вспоминать — тот же Бэнкэй, несмотря на монашеское звание, отличался крутым нравом и нечеловеческой силой, а уж в драке, да с нагинатой в руках, один стоил целого отряда. Повстречать такого — всё равно что на тигра в чаще наткнуться.
Но здешний насельник не тянул даже на четверть Бэнкэя. Тощий, как жердь, и древний на вид, как эта гора, он кутался в обтрёпанный чёрный балахон, вылинявший от долгой носки. Его безволосая голова по-черепашьи выступала вперёд, словно тонкой жилистой шее было не под силу удержать её вес. Морщинистому лицу отнюдь не добавляли красоты старые рубцы от оспы — две заросшие ямки над бровями, две на щеках, одна на переносице и ещё одна прямо в середине лба. Глаза монаха, тусклые и белёсые, казались словно бы затянутыми бельмами; в первое мгновение Сидзука подумала, что он слеп — но нет, взглянув на неё, монах моргнул сухими полупрозрачными веками и прищурился, поднимая огонёк повыше.
— Да славится имя Будды, — сказала Сидзука. Ей, умелой певице, не составило труда подделать голос под более низкий, юношеский, а хрипотца от усталости и сорванного дыхания лишь добавила достоверности. — Приюти нас на ночь, святой инок.
Мутновато-светлые глаза отшельника оглядели с ног до головы сначала её, затем Таданобу. Задержались на набедреннике, из-под которого свисал конец окровавленной тряпки, и Сидзука поспешила объяснить:
— На нас напали разбойники в горах. Прости, что потревожили твоё уединение, но моему старшему брату нужна помощь.
Отшельник склонил голову и чуть посторонился, освобождая вход в келью.
— Входите, господин воин, — проговорил он медленным скрипучим голосом, словно заржавевшим от долгого молчания. — Моё ложе холодно и жёстко, но всё же лучше, чем эти камни. Я осмотрю ваши раны. А вы, юный господин, ступайте в ту хижину да раздуйте очаг. Мне нужен кипяток для заваривания целебных трав, а вам — плошка горячего проса.
Сидзука незаметно перевела дыхание. Похоже, этот монах не водил дружбы с побеждёнными Тайра, да и вообще мало заботился о делах внешнего мира — иначе не преминул бы хоть спросить, чью сторону держат два вооружённых гостя, заявившиеся к нему на ночь глядя.
Таданобу, собрав последние силы, прошёл в хижину и опустился на травяную циновку, служившую монаху постелью. Отшельник проковылял следом, пристроил светильник на полу, сел подле раненого и спокойно принялся развязывать шнуры его доспехов.
В дальней хижине было темно и дымно, в очаге сквозь слой пепла мерцали красноватым жаром угли. Сидзука сбросила котомку, отыскала у очага старый котелок и вышла наружу. На всякий случай заглянула через приоткрытую дверь в келью монаха, но опасения были напрасны: Таданобу сидел, привалившись к стене, и лицо у него было хоть и бледное, но спокойное. Отшельник разматывал повязки на бедре воина; завидев Сидзуку, он недовольно мотнул головой: мол, а воду кто греть будет?
Деревянное ведёрко с водой обнаружилось здесь же, возле кучи хвороста, наваленной снаружи у стены. Сидзука наполнила котелок, ухватила веток и сучьев, сколько поместилось в охапку, и поспешила обратно в хижину с очагом. Разворошила угли, выгребла жар наружу, подбросила хвороста. Взметнулось пламя, озаряя низкие стропила и тёмную изнанку крыши, обросшие копотью дощатые стены, висящие по углам связки трав и высушенные тыквы-горлянки; потянуло блаженным, расслабляющим теплом, и глаза сразу же начали слипаться. Сидзука поставила котелок на огонь и протянула руки над очагом, торопясь согреться. И ещё надо было найти горшок и отнести углей в келью, ведь Таданобу тоже замёрз...
Смутная, неопределённая ещё тревога кольнула иголочкой внутри. И впрямь, зачем было вести Таданобу в другую хижину, когда есть эта? Даже если сам святой отшельник ради умерщвления плоти предпочитает спать в холодном доме, осматривать раненого разумнее было бы у очага, в тепле и при свете. Тем более, что травы-то он хранит здесь...
Сидзука огляделась внимательнее — и заметила в дальнем углу, куда едва достигал свет, пустое место, присыпанное пылью и трухой. Догадка обожгла, как стрельнувший в пламени уголёк: здесь раньше была постель. И отсюда её вытащили, видимо, в спешке — земляной пол до самого порога усеян выпавшими соломинками. И перенесли в другую хижину... для чего?
Чтобы был повод отвести туда раненого, вот для чего. Чтобы разделить их с Таданобу, оставить в разных местах поодиночке...
Несмотря на весёлый треск огня, её снова бросило в холод и дрожь. Нащупывая немеющей рукой меч за поясом, Сидзука метнулась к двери.
Занавеска, прикрывающая дверной проём, отдёрнулась прямо перед ней. Монах стоял на пороге — сутулый, тощий, такой безобидный с виду, что на мгновение все её страхи показались Сидзуке нелепой выдумкой. Нашла, кого бояться — полуслепого старца, едва таскающего ноги...
— Сам догадался? — проскрипел монах, глядя на Сидзуку — точнее, на её меч, уже на пол-ладони выдвинутый из ножен. — Умный мальчик.
И с прытью, которой никак нельзя было ожидать от такого дряхлого существа, бросился вперёд, вытягивая длинные костлявые руки.
Воин — настоящий воин, а не переодетая сирабёси — использовал бы этот момент для встречного удара, чтобы противник сам напоролся на лезвие. Но Сидзука не была воином, с детства натасканным убивать, и выучка танцовщицы всё решила за неё. Вместо того, чтобы прыгнуть навстречу, она увернулась вбок, избегая столкновения, так что монах проскочил мимо неё в глубину хижины. И только потом она вспомнила об оружии в руках — и наотмашь полоснула мечом по открытой спине старикашки.
Клинок отскочил от тела монаха, как топор в руках неопытного дровосека отскакивает от упругого бамбукового ствола. Чёрная ткань рясы лопнула под ударом от плеча до поясницы, и сквозь прореху выглянула не кожа, а жёсткая бурая шерсть, наподобие медвежьей.
Сидзука вдохнула — и не смогла выдохнуть, крик застрял в горле смёрзшимся ледяным комком. Монах... нет, это существо уже никак нельзя было назвать ни монахом, ни хотя бы человеком. Оно зашевелилось, словно разбухая внутри одежды, ряса затрещала по швам, и из разрывов одна за другой полезли длинные суставчатые лапы, обросшие у основания той же бурой шерстью. Шея втянулась в плечи, спина выпятилась тёмным мохнатым горбом, кисти рук вытянулись, превращаясь в острые костяные когти. Только голова ещё оставалась человеческой — но лицо уже менялось, жутко и неузнаваемо. Лоб сплющился, рот растянулся в огромную щель, а сухие ямы оспенных шрамов вдруг задёргались, вспучились волдырями — и с чмоканьем раскрылись, превращаясь в шесть чёрных блестящих глаз.
Огромный паук неторопливо, как в кошмарном сне, повернулся к ней, вслепую переступая в темноте огромными лапами. Зазвенела и посыпалась с полок какая-то утварь, с треском ударилась об пол тыквенная бутылка, рассыпая сухое просо.
Сидзука попятилась. Колени вмиг стали ватными, меч повис в опустившейся руке.
...Когда у перевала из-за деревьев вдруг ударили стрелы, это тоже было страшно, но тогда между ней и опасностью стоял надёжный, как скала, Таданобу. И противниками тогда были люди — жестокие, злые, но всего лишь люди. Сейчас в глаза Сидзуке заглядывала сама смерть. А Таданобу, её единственный защитник, скорее всего, лежал бездыханным там, где она так беспечно оставила его наедине с чудовищем.
Она осела на пол, сжалась в комок, неосознанно прикрывая руками живот. Бежать было некуда: передние лапы паука уже упирались в стену над её головой.
Что-то ещё упало и покатилось в глубине хижины, где она оставила свои вещи. Стукнуло легко и гулко, блеснул на свету золотой узор на мешочке из дорогой парчи...
Хацунэ!
"Когда возьмёшь в руки этот барабанчик — думай, что я с тобой..."
Паук замер. Его плоская, утопленная в туловище голова не поворачивалась, и он повернулся всей своей бочкообразной тушей, неуклюже растопырив мохнатые ноги. Все восемь глаз уставились на парчовый мешок, выпавший из забытой на полу котомки.
"Когда ударишь в него, чтобы развеять грусть, — думай, что это моё сердце бьётся рядом с твоим..."
С глухим шипением паук подцепил мешок когтем и потянул к себе. Но Сидзука уже была на ногах.
Если она позволит убить себя здесь, то никогда больше не увидит господина Ёсицунэ. И ребёнок, которого господин так хотел сберечь, умрёт, не появившись на свет. Этой мысли оказалось достаточно, чтобы скрутить в себе страх и подобрать оброненный меч.
Паук стоял боком, до глаз было не достать, на раздутом брюхе сквозь торчащую пучками шерсть виднелась блестящая шкура, наверняка твёрдая, как орех. Зато мохнатая, несоразмерно тонкая лапа была совсем близко, и Сидзука рубанула по выгнутому вверх суставу, вложив все оставшиеся силы в этот удар и в короткий яростный крик.
Лапа треснула и переломилась под лезвием, будто сухая ветка. Паук вскинулся, затопал на месте, поджимая обрубок к брюху. Брошенный мешок отлетел к очагу, упал среди рассыпанных углей; метнувшись вдоль стены, Сидзука успела подхватить его, прежде чем огонь коснулся ткани.
"Его имя — Хацунэ, Изначальный Звук. Второго такого нет во всей Поднебесной. Я получил его из рук государя-инока, как величайшую награду, и собирался хранить до последнего часа. Теперь же, когда смерть стоит за моим плечом, я отдаю его тебе, на память о нашем счастье".
Выпавшие из очага угли чадили на сыром земляном полу, хижину заволокло дымом. Сжимая левой рукой мешок с драгоценным подарком и вслепую размахивая мечом, Сидзука рванулась к двери. Вынырнувшая из темноты лапа ударила её по ногам — наотмашь, с хлёсткой силой бамбукового удилища. Сидзука споткнулась и полетела на пол, больно ушибив локоть, и тут же вторая лапа обрушилась ей на спину, прижимая к земле. От двойного удара отнялось дыхание, перед глазами поплыли чёрные пятна; Сидзука забилась, пытаясь втянуть хоть немного воздуха в лёгкие — и тут что-то холодное и острое вонзилось ей в спину чуть ниже шеи, под сбившийся ворот суйкана.
— Таданобу! — голос сорвался, заглох стоном в охрипшем горле. В этот миг она не помнила, что его нет рядом; всё, что она чувствовала, был тошнотворный страх, и отчаяние, и боль, растекающаяся кипятком от затылка к сердцу, гасящая сознание.
Последним усилием она стиснула пальцы на парчовом мешке, цепляясь за него, как за священный оберег. Потом боль исчезла, и Сидзука провалилась в какую-то тёмную яму без стен и дна...

— ...Госпожа Сидзука, госпожа Сидзука!
Кто-то звал её, тряс за плечи, не грубо, но настойчиво. Хрипловатый голос показался было чужим; Сидзука приоткрыла глаза, щурясь от бьющего в лицо света, и чуть не заплакала от облегчения — над ней склонялся Таданобу, с тревогой заглядывая ей в лицо.
— Госпожа Сидзука, вы не ранены?
— Таданобу, — прошептала она. Во рту было сухо, словно она песка наелась.
— Я, госпожа. Вот так, осторожнее...
Цепляясь за его рукав, она попыталась сесть. Получилось не сразу: голова кружилась немилосердно, спину ломило, как после тысячи поклонов перед ликом Царя-Дракона. Сидзука коснулась того места между шеей и лопаткой, где болело сильнее всего — и обнаружила, что ткань суйкана влажна от крови.
— Мне нет прощения, — Таданобу склонил голову. — Стыд и позор, что вы пострадали, находясь под моей защитой.
— Оборотень... — прошептала Сидзука. — Здесь был...
— Ничего не бойтесь, госпожа. Оборотень мёртв.
Сидзука всхлипнула, не удержавшись. В голове не укладывалось, что они оба живы, и, если бы не боль от ран и ушибов — впору было поверить, что чудесное спасение привиделось ей в предсмертном бреду.
Но рука Таданобу, поддерживающая её за плечо, была тёплой и живой. И свет огня в очаге был настоящим. И мокрые пятна на земле, тянущиеся неровной дорожкой за порог.
— Я убрал его с глаз долой, — Таданобу проследил направление её взгляда. — Хорошо, что после смерти он превратился обратно в старика, а то не пролез бы в дверь, пожалуй. А лихо вы его отделали, госпожа, — не всякий воин так сумел бы.
Сидзука покачала головой и сглотнула — тошнота сжала нутро. Таданобу встревоженно наклонился к ней.
— Он вас ранил? Куда?
— Ничего, — Сидзука вдохнула поглубже и с облегчением поняла, что живот не болит. Значит — обошлось. Она боялась только за ребёнка, всё прочее не стоило внимания. Да и стыдно было бы пересчитывать свои синяки и царапины перед лицом Таданобу, который в одиночку, раненый, сразил чудовище и спас ей жизнь.
Самурай с беспокойством следил за ней.
— Если вы в силах идти, госпожа, то с рассветом нам надобно уходить. Это дурное место, хоть здесь и жили святые люди.
— Если все здешние монахи были похожи на этого, — пробормотала Сидзука, косясь на кровавые пятна на полу, — то неудивительно, что святости в этом месте не прибавилось.
— Нет, монах-то здесь был настоящий, — усмехнулся Таданобу. — Пока вы без памяти лежали, я в третью хижину заглянул — там он и оказался. Без рясы, весь в паутине и спит, как убитый. По всему видать, оборотень его усыпил, как вас, и надел его одежду.
— Зачем оборотню усыплять людей?
— Откуда мне знать? — Таданобу пожал плечами. — Может, для того, чтобы добыча не портилась сразу? Простите, госпожа...
Сидзука опять сглотнула. А ведь, не приди на помощь Таданобу — лежать бы и ей в паучьих тенётах, опутанной по рукам и ногам, скованной мёртвым сном.
— Может, оно и к лучшему, что монах спит, — помолчав, снова заговорил Таданобу. — Если уйдём отсюда до его пробуждения, никто и не узнает, что мы здесь были. Всё меньше следов для Хэйке, если они гонятся за нами. Так как, идти сможете?
— Я-то смогу, — Сидзука ощупала сквозь штанину ушибленную голень, убеждаясь, что кости целы. — А ваши раны как же?
Таданобу отвёл глаза.
— Обо мне не тревожьтесь. Я отдохнул, этого довольно. Да и у монаха были кое-какие лекарства, так что я уже и повязки обновил. И проса сварил — поешьте, если голодны. Чем раньше тронемся в путь, тем лучше.
— Хорошо, — Сидзука неуверенно поднялась на ноги, морщась от боли, огляделась в поисках своих вещей. Её котомка так и валялась у стены, свёртки с одеждой и припасами раскатились по полу, и среди них чего-то не хватало... — А Хацунэ? Где же Хацунэ?
Неверного света очага хватило, чтобы обшарить хижину взглядом. Парчового мешка нигде не было видно; при мысли о том, что бесценный барабанчик потерялся или был раздавлен паучьими лапами, её охватила дрожь.
— Где же Хацунэ? — повторила она срывающимся голосом. — Это подарок господина, я обещала беречь его... Ох, лучше бы мне голову потерять!
Таданобу негромко откашлялся.
— Простите, госпожа. Ваш барабанчик здесь, — он протянул ей невесть откуда взявшийся мешок. — Когда я нашёл вас, вы сжимали его в руке, хоть и лишились чувств. Я отложил его в сторону, чтобы не повредить случайно.
Сидзука благоговейно приняла мешочек, раскрыла горловину. Хацунэ был внутри, целый и невредимый — остов из благородного сандала, цветные шёлковые шнуры и светлая кожа отменной выделки. Ни изъяна, ни царапинки. Девушка с облегчением убрала его в мешок, а мешок — в котомку.
— Уже светает, — сказал Таданобу. — Поешьте, пожалуйста, и пойдём. Нельзя терять времени.


2. (235 лет назад)

Тихо-тихо было в доме. Не хлопали створки раздвижных дверей, не скрипели половицы в комнатах; даже злой зимний ветер — и тот умолк, перестал свистеть надоедливой дудкой в щели у порога. Поникли без движения соломенные кисти и бумажные полоски на жезлах нуса, расставленных на столиках вместе со священными подношениями. Всё притаилось и замерло в настороженном молчании.
Нехорошая стояла тишина. Пугающая. Хиромаса привык к ожиданию в засаде, к тягостному предчувствию опасности — но и ему было не по себе, и слишком густым казался стеклянно-стылый воздух, в котором, точно стебли вмёрзшей в лёд речной травы, повисли струйки дыма от курительных палочек.
А вот господин Кудзё не привык, не умел держать страх на привязи. Закричать или убежать он не мог — слишком горд был для этого его светлость Фудзивара-но Моросукэ, Правый министр, отец императрицы Анси и дед наследного принца Норихиры. Но и усидеть на месте ему было невмочь, и оттого он поминутно ёрзал за своей ширмой, оглядывался, шуршал накрахмаленными шелками, поминутно поправляя то шапку, то рукав, — и в тишине этот шорох особенно неприятно царапал слух. Хиромаса терпел. Не по чину ему упрекать вышестоящих, а страх... что же, страх вполне простителен. Непонятное пугает вдвойне, а Правый министр явно не понимал, что делает Сэймэй.
Со стороны взглянуть — сидит посреди комнаты человек в самом простом наряде: белое охотничье платье-каригину поверх тёмно-синего испода, да высокая шапка эбоси, да сложенный веер в руке. Сидит, чуть склонив голову, будто бы задумался или вовсе задремал исподтишка. Лишь губы шевелятся почти беззвучно — а удлинённые глаза, разрезом схожие с ивовыми листьями, полузакрыты, и тени от ресниц не дрожат на высоких скулах, и даже складки одежды лежат неподвижно, будто вырезаны из белого перламутра.
Только вот огоньки свечей перед ним трепещут и пляшут, хотя сквозняков нет и в помине.
Только вот тени по углам колышутся, стекая со стен на пол, и против всех законов природы ползут вперёд, в освещённый круг.
Для Хиромасы это неуловимое движение света и тени было очевидным, как восход и закат. Господин Кудзё ничего не замечал и оттого боялся сильнее, чем если бы Сэймэй размахивал священным жезлом, выкрикивал заклинания или бился в припадке, одержимый злыми духами. Такова уж человеческая природа — то, что можно увидеть, пощупать, попробовать на зуб, страшит куда меньше, чем невидимая и неосязаемая опасность.
Когда веер в руке Сэймэя раскрылся с резким шорохом, вздрогнули оба — и Хиромаса, и Моросукэ. Но Хиромаса изготовился, чуть привстав на одно колено и ослабив меч в ножнах, а министр просто вжал голову в плечи.
Сэймэй заговорил — после тишины его голос показался неожиданно звучным, и слова заклинания эхом отразились от пустых углов. Пламя свечей металось всё сильнее, вспыхивая неровными синеватыми языками, и тёмное нечто, сгустившееся на полу перед колдуном, постепенно становилось видимым — словно облако жирного чёрного дыма заклубилось между преградой из свечей и развёрнутым веером.
Моросукэ задышал часто и громко, отползая от ширмы назад, к самой стене. Тёмное облако перед Сэймэем отделилось от пола и стало подниматься вверх. Оно выглядело всё ещё как простой клочок дыма, но сделалось плотнее и теперь явственно пульсировало, сжимаясь и набухая, как пиявка, спешащая насосаться крови. Хиромаса напрягся. Облако висело уже перед лицом Сэймэя; если колдун замешкается...
Он не замешкался. Белые рукава всплеснули, точно крылья, когда Сэймэй всем телом подался вперёд, вскинув руку в стремительном выпаде — и облако, обманутое его долгой неподвижностью, не успело убраться ни вверх, ни в сторону. Удар, хоть и нанесённый слева, оказался верен — короткий клинок погрузился точно в сердцевину тёмного клубка.

...Да, вот в такие минуты и вспоминаешь, что Абэ — тоже воинский род. И к оружию приучены сызмальства, и даже получив столичный чин и представление ко двору, науку ту не забывают.
Нанизанное на лезвие облако забилось, теряя плотность очертаний, словно бы подтаивая по краям. Не дожидаясь, пока оно снова развеется дымом, Сэймэй поднёс клинок к свечам и взмахом веера стряхнул тёмное нечто с меча прямо в огонь.
Пламя взметнулось и угасло с лёгким хлопком. По затенённой комнате пополз запах палёной кости; Моросукэ, дрожа, поднёс к носу окуренный благовониями рукав.
Сэймэй сложил веер и убрал его за пояс. Вынул из-за пазухи лист бумаги, протёр лезвие Хогэцу и снова спрятал оружие под полу. Хиромаса со вздохом вдвинул свой меч в ножны. Сегодня Сэймэй опять обошёлся без его помощи — как и в прошлый раз, и в позапрошлый... Ну, что ж, на то он и Сэймэй, непревзойдённый колдун и заклинатель. Это его дело — уничтожать нечисть. А дело Хиромасы — всегда быть рядом, на тот крайний, почти невозможный случай, если Сэймэй не справится сам.
— Уже всё? — тихо спросил господин Кудзё. Он очень старался не стучать зубами, и это у него почти получалось.
Сэймэй покачал головой.
— Прикажите завтра позвать плотников. — Голос колдуна звучал хрипло, сгорбленные плечи и чуть запавшие глаза выдавали глубокую усталость. — Полы в этой комнате надо снять и сжечь, до последней доски. Под полом в земле найдёте закопанную коробку. Её тоже сожгите, не открывая, на костре из персиковых веток, и тогда с проклятием будет покончено.
Господин Кудзё с готовностью закивал и выплыл из-за ширмы. Он всё ещё был бледен, но на глазах обретал прежнюю уверенность, и вместо страха на его лице уже читалась величавая скорбь.
— Что же это такое, Сэймэй? Уже в третий раз мне приходится очищать свой дом! И ты говоришь, что эта порча наведена чужими руками?
— Совершенно верно.
— Но кто же этот злодей? Кто пытается сжить меня со свету?
— Чем выше возносится человек, тем больше у него завистников. Вашей светлости виднее, кто из ваших недругов имеет причины и возможность наслать порчу на ваше жилище.
— Твоя правда, — вздохнул Моросукэ, — завистников у меня хватает. Увы, стоило его величеству объявить сына моей дочери наследным принцем, как весь двор ополчился на меня. Одни злословят и разносят клевету, другие заискивают передо мной, пряча нож в рукаве, и я, право, не знаю, кто из них хуже. Кому я могу доверять? Только ближайшим родственникам, да нескольким честным людям, — он благосклонно кивнул Хиромасе, — да ещё вот тебе, Сэймэй. Как печально, когда истинных союзников так мало, а число врагов множится с каждым днём!
Сэймэй чуть склонил голову, то ли соглашаясь, то ли выражая сочувствие. После того памятного случая, когда он избавил новорождённого принца Норихиру от демона, Моросукэ проникся к нему большим уважением. Что думал по этому поводу сам Сэймэй, оставалось неизвестным, но Хиромаса подозревал, что для своевольного и независимого колдуна покровительство вельможи значит не больше, чем прошлогодняя листва.
Но, кем бы ни был господин Кудзё для Сэймэя, порча — это порча. То есть дело, с которым оммёдзи, защищающий столицу от злых сил, должен разобраться до конца. Ведь, кроме самого заклятия, где-то по соседству обретается и тот, который его наложил.
— Скажите, господин Моросукэ, не видели ли ваши слуги какого-нибудь постороннего человека в саду?
— В саду?
— Да, чтобы спрятать эту вещь под полом ваших покоев, злоумышленник должен был пробраться в сад.
— Хм... — Моросукэ задумчиво покивал, качая высокой шапкой. — Что-то такое мне рассказывали на днях, но я не обратил внимания... Да, верно! Позавчера вечером привратник заметил, что одна из служанок бродит по саду в неурочное время, под дождём. Он рассказал домоправительнице, и та подумала, что кто-то из девушек бегает к ограде на свидания. Но когда служанкам велели собраться в покоях, все оказались на месте, и одежда у всех была сухая. Так и не дознались, кто была та ослушница.
— И лица этой неизвестной служанки, конечно, никто не видел?
— Увы, нет. Она накинула на голову подол.
— Ясно, — вздохнул Сэймэй. — Что ж, если эта особа появится вновь, велите сторожам сразу задержать её, а не поручать заботам женской половины. Это всё, что я могу сейчас посоветовать. С вашего позволения... — Он поклонился, отступая к дверям.
— Сэймэй, — Моросукэ жестом остановил его. Хиромаса мог бы поклясться, что в голосе могущественного Правого министра звучала искренняя, едва ли не слёзная мольба. — Тебе ведь открыто будущее. Скажи, какая судьба ждёт моего внука?
Сэймэй повернул к нему восковое, серое от утомления лицо. Казалось, он с трудом удерживает глаза открытыми.
— Не извольте беспокоиться, — хрипло проговорил он. — Принц Норихира взойдёт на престол.


3.

— Что это значит?
Сохранить на лице спокойное выражение было несложно. Куда труднее оказалось удержать голос ровным — потому что сердце так и трепетало к груди, и дрожь подкатывала к горлу. Не от гнева, о, нет, — хотя Ёсицунэ и старался принять суровый вид, подобающий человеку, чьи приказы должны быть законом для вассалов.
Он не терпел пренебрежения долгом, но когда Кисанта крикнул со двора: "Вернулись! Госпожа Сидзука и Таданобу вернулись!" — его первым чувством было невыразимое облегчение. Словно затянулась кровоточащая рана в душе, которая саднила днём и ночью с тех пор, как он отослал Сидзуку. Ёсицунэ не мог даже рассердиться на ослушников — слишком велика была радость при виде их, живых и почти невредимых.
Разумом он понимал, что их возвращение не сулит ничего хорошего. Ещё несколько впустую потерянных дней, ещё меньше шансов для Сидзуки благополучно скрыться от глаз сёгуна и добраться к матери. Но сердце, глупое, безрассудное, как сердца всех людей в этом мире росы, заходилось от счастья. Ведь он думал, что не увидит их больше, — и теперь, когда они вернулись, не находил в себе сил оттолкнуть их снова.
И Сидзука, конечно, почувствовала это: вскинула глаза, улыбнулась робко, но с такой надеждой, что и камень бы растаял. А Таданобу всё не поднимал головы — так и замер, склонившись по-воински на одно колено, под хмурыми взглядами товарищей.
Ёсицунэ сдвинул брови. Со своими кэраями и с простыми слугами дзосики он всегда был ласков. Даже голоса не повышал без нужды — знал, что эти люди, прошедшие с ним всю войну, и без того подчинятся ему с любовью и охотой. Он мог бы многое простить Таданобу, чей брат пал в бою, своим телом заслонив Ёсицунэ от стрелы, — но нельзя было спускать с рук открытое нарушение приказа. Верность долгу — вот звено, что скрепляет узы, связывающие господина и вассала на множество жизней вперёд. А долг означает повиновение, и никак иначе.
— Таданобу, я велел тебе проводить Сидзуку к матери и ожидать моего возвращения в столице. Что помешало тебе выполнить приказ?
Самурай ещё ниже склонил голову, но не ответил. Молчание затягивалось, неловкое и давящее; Ёсицунэ ждал, стараясь не замечать умоляющего выражения на лице Сидзуки.
— Да что ты, язык проглотил, что ли? — не выдержал Бэнкэй. Сбежав с крыльца, он мощной рукой ухватил Таданобу за воротник и встряхнул, чуть не оторвав от земли. — Отвечай, когда господин спрашивает!
Прежде чем кто-то успел раскрыть рот, Сидзука вскочила на ноги.
— Он ни в чём не виноват! — выкрикнула она в лицо монаху. — Да, нам пришлось вернуться, но лишь потому, что враги преградили нам путь в столицу! — Она повернулась к Ёсицунэ, щёки её горели от гнева и смущения — это был первый раз, когда она осмелилась на такую вольность. — Господин мой, Сато Таданобу защищал меня по вашему слову, не щадя жизни. Он спас меня от воинов Тайра, хоть и был ранен, а после сражался со страшным оборотнем и победил его!
При слове "оборотень" воины зашумели. Опешивший Бэнкэй выпустил Таданобу, и даже Ёсицунэ не удержался от удивлённого "Что?"
— Это правда, — твёрдо сказала Сидзука, глядя ему в глаза. — В жилище горных отшельников, где мы хотели переночевать, был паук-оборотень, принявший обличье монаха. И спасли нас только милость Будды и отвага Таданобу.
Ёсицунэ спустился с крыльца и, отстранив Бэнкэя, встал перед Таданобу.
— Так всё и было? — спросил он. И, увидев, что самурай кивнул, добавил с упрёком: — Что же ты молчал?
— Я... был небрежен, — глухо проговорил Таданобу. — Позволил себя ранить и чуть не опоздал на помощь к госпоже. Из-за моей слабости она могла погибнуть. Я не знаю, чем могу искупить вину перед вами.
— Подними голову, — приказал Ёсицунэ. Таданобу подчинился, но по-прежнему избегал смотреть на господина прямо, прятал взгляд, словно от стыда. Усталость словно бы сделала его лицо суше и старше, черты заострились, а глаза были красны от бессонницы и дорожной пыли.
— После расскажете мне обо всём, — Ёсицунэ ласково улыбнулся ему и замершей в ожидании Сидзуке. — Особенно о самураях Тайра, на которых вы наткнулись. А сейчас отдыхайте с дороги и лечитесь, пока у нас есть время. Завтра решим, что делать дальше.
Таданобу поклонился, начал подниматься — неловко, с трудом удерживая равновесие. Бэнкэй подхватил его под руку и повёл в дом, где монахи разместили гостей. Остальные потянулись следом, и взволнованный шёпот летел впереди них. Только Сидзука осталась на месте, теребя завязки на рукавах.
— Ступай в дом, — коротко сказал Ёсицунэ. — Выспись и поешь, всё остальное подождёт.
Он не хотел позволять себе и ей слишком много нежности — к чему, если разлука всё равно неизбежна, днём раньше или днём позже? Просто как-то так вышло... как-то случайно вышло, что она шагнула к крыльцу мимо него, а он не успел отодвинуться; оба замерли в нерешительности, соприкоснувшись рукавами, — а потом их бросило друг к другу, притянуло невидимой и неодолимой силой, как железо к магниту.
Её щёки были солёными от слёз, волосы пахли дымом и смолой. От тягот, пережитых за последний месяц, она похудела, суйкан висел складками на тонких плечах, и стянутый мужским поясом стан ещё выглядел по-девически стройным. Она была сильной в пути, она никогда не жаловалась на трудности, но сейчас, в его объятиях, казалась такой хрупкой, что страшно было сомкнуть руки — словно пойманный птенец прижался к его груди, ища защиты и тепла...
У него было много женщин — одних влекла его красота, унаследованная от матери, других — слава и богатство, добытые мечом; но лишь одна из всех прикипела к сердцу, лишь с одной он не смог расстаться, покидая столицу. Если бы знал, как скоро изменит ему удача, не давал бы воли чувствам. А теперь уж поздно: срослись корнями, как два деревца, и не расплести ветвей. Только рубить — по живому, не щадя себя и её...
...Опомнился, осторожно взял за плечи, отстранил её на длину вытянутой руки.
— Ступай в дом, — повторил он, не глядя в заплаканные и счастливые глаза. — Тебе нужен отдых.
Она отступила, покорно опуская руки. Уже не рвалась к нему — только дышала прерывисто, смиряя плач.
— Господин Ёсицунэ... вы гневаетесь на меня?
"Разве я могу гневаться на тебя, Сидзу, покой моего сердца?" — он хотел бы сказать это вслух, но не мог. Слова любви были бы сейчас солью на свежую рану, и он только покачал головой, спеша оборвать разговор.
— Господин... — Сидзука замешкалась, отвязывая что-то от пояса, потом поклонилась и двумя руками протянула Ёсицунэ знакомый мешочек из золотой парчи. — Позвольте вернуть вам это.
Он взял парчовый свёрток, не спрашивая, — и так знал, что там внутри.
— Не сочтите за пренебрежение, — тихо сказала Сидзука. — Но путь наш был опасен, и я чуть не потеряла Хацунэ. После того, что с нами было, я боюсь, что не смогу сохранить его должным образом. Не годится, чтобы барабанчик, подаренный государем-иноком, бесславно пропал в дороге, поэтому прошу вас, господин мой, оставьте его при себе — на удачу. А самый дорогой ваш подарок и так со мной, — она безотчётно коснулась кисточек на поясе, — и я молю всех богов, чтобы мне хватило сил сберечь хотя бы его.
Ёсицунэ тронул ткань — она казалась тёплой, то ли от солнечных лучей, то ли от рук Сидзуки. Он предпочёл бы отдать Хацунэ ей. В этом было что-то правильное — кто более достоин владеть драгоценным цудзуми, чем прославленная в Восьми Пределах танцовщица? Но в словах Сидзуки тоже была своя правота: он поступил необдуманно, вручив ей этот подарок.
Память некстати явила ему образ женщины. Не Сидзуки, другой — в промокшей до нитке богатой одежде, со спутанными, как морские водоросли, волосами, с лицом, на котором слёзы и морская вода размыли остатки белил и туши, белыми и чёрными каплями падая с дрожащего подбородка. Она плакала, распростёршись на мокрых досках палубы — чудом спасённая от гибели, она плакала от отчаяния, что ей не дали умереть. Хранительница священной яшмы предпочла бы утопиться вместе с сокровищем, лишь бы не оставлять его в руках врага.
Конечно, барабанчик, даже если им владели императоры, не сравнится по ценности с Тремя Священными Реликвиями. Но всё равно — ни бросить при бегстве, ни потерять, ни продать. Великий дар — и великая обуза в долгом и трудном пути.
— Хорошо, — сказал он, вложив в голос как можно больше ласки. — Пусть Хацунэ остаётся у меня. А ты — ты храни наше общее сокровище.


4. (235 лет назад)

Наверное, со стороны Хиромасы это было не очень вежливо — набиваться в гости так поздно вечером, когда хозяин дома устал и отнюдь не расположен к увеселениям. Но он чувствовал, что Сэймэю сейчас нужно чьё-то присутствие рядом... нет, не чьё-то, а именно его, Хиромасы. Он не знал, откуда явилось это чувство, и не задумывался над тем, как ему удаётся предугадывать желания Сэймэя — просто принимал это как должное. И разве не так всегда бывает у друзей, который год делящих между собой тревоги и радости?
А Сэймэй, похоже, и впрямь умаялся не на шутку. К еде не прикоснулся, сгорбился у жаровни, на плечи зимнее платье набросил. Даже сёдзи раздвигать не велел, хотя обычно распахивал их настежь в любую погоду и любовался то цветением диких трав в своём неухоженном саду, то осенним туманом, то снегопадом. И холода словно бы не замечал — а теперь вот, надо же...
Хиромаса взял щипцы, разворошил угли, чтобы горели жарче. Сэймэй поднял голову, будто очнулся от дремоты; по бледному лицу скользнул тёплый отсвет огня, а следом за ним — и улыбка.
— Выпей-ка, — Хиромаса поднял кувшинчик с подогретым сакэ, плеснул в чашку щедро, до краёв. — Изнутри тоже греться надо.
Сэймэй принял чашку, не споря, пригубил хмельное питьё. Хиромаса налил себе, выпил одним духом и крякнул от удовольствия — так славно потеплело в животе. Сушёные рыбки — тонкие, хрусткие, в корочке морской соли — лежали на глиняной тарелке горкой; Хиромаса ухватил верхнюю за хвост и разломил. Сэймэй глянул на него — и тоже потянулся за закуской.
Не счесть, сколько раз они сидели в этой комнате, попивая сакэ и рассуждая обо всём на свете — от старых хроник, повествующих о вещах удивительных и необыкновенных, до свежих придворных сплетен и новостей, от туманных путей искусства Инь-Ян до сияющего величия Закона Будды. Сколько их прошло, этих дорогих сердцу вечеров, оживлённых выпивкой, музыкой и дружеской беседой...
А сейчас вот, хоть убей, не клеился разговор. Не получалось, как прежде, радоваться успешному завершению дела — потому что Хиромаса понимал: это ещё далеко не конец. Три обряда провёл Сэймэй в усадьбе на Девятой линии, считая сегодняшний. Трижды за один месяц он изгонял нечисть из дома Правого министра, и каждый раз это давалось ему всё с большим трудом — и Хиромаса не мог без тревоги думать о том, что может случиться, если силы колдуна однажды иссякнут.
Пока он предавался мрачным размышлениям, горячее сакэ и закуска всё-таки сделали своё дело — лицо Сэймэя понемногу обрело живой цвет, глаза заблестели, скованность движений пропала. Ватная накидка сползла на одно плечо, и он не стал её поправлять. Придвинулся поближе к столику, расположился в своей излюбленной позе, опираясь на руку — только веер вытащил из-за пояса, чтобы не мешал.
— У тебя новый веер, вроде бы? — По правде говоря, Хиромаса заметил это ещё во время обряда, но тогда, само собой, не стал пускаться в расспросы, а теперь вот заметил — и вспомнил. — Можно взглянуть?
Сэймэй протянул ему сложенный веер. Хиромаса бережно принял дорогую вещицу, развернул и цокнул языком от восхищения. По зелёной бумаге, переходящей плавными разводами из мохового оттенка в светлый травяной, раскинулись во все стороны золотые сосновые ветки — каждая хвоинка прорисована тоньше волоска. От лёгких можжевеловых планок тоже исходил едва уловимый хвойный аромат, и скреплены они были золотым стержнем.
— Великолепная работа, — с чувством сказал Хиромаса. — Кто же мастер? Я тоже хочу заказать себе такой.
— Этому мастеру ты вряд ли сможешь сделать заказ, — усмехнулся Сэймэй. — Веер мне подарила мать.
— Неужели? — Хиромаса поспешно сложил веер и даже отвёл руку подальше. — Так это что, волшебная вещь?
— Смотря в чьих руках. Но ты не бойся, смотри, сколько угодно. Тебе — можно.
Чувствуя затаённую щекотку в кончиках пальцев, Хиромаса раскрыл веер и снова вгляделся в изящные золотые узоры — с любопытством, но и с почтительной опаской. Конечно, эта вещь не могла быть обыкновенной, раз ею владела госпожа Кудзуноха, знаменитая кицунэ из леса Синода. И не зря Сэймэй сегодня воспользовался именно этим веером, изгоняя демона. Наверняка на нём пребывает благословление могучих богов — может быть, даже самой Инари. И сосновый узор — добрый знак, пожелание долголетия... хотя что такое долголетие для кицунэ?
— Сэймэй, а сколько живут лисы-оборотни? Правда ли, что тысячу лет?
— Бывает, что и дольше, — спокойно отозвался Сэймэй. — Одна матушкина подруга разменяла девятый век — и вовсе не считает себя старухой.
Хиромаса радостно улыбнулся.
— Значит, и ты тысячу лет проживёшь, да?
— Не знаю, — Сэймэй пожал плечами. — Я ведь наполовину человек...
— Но всё-таки, на другую половину...
— Может быть, Хиромаса. Может быть.
Хиромаса протянул ему веер. Налил себе сакэ и поднял чашку двумя руками.
— Твоё здоровье, Сэймэй. Почтенная твоя матушка этим подарком пожелала тебе жить тысячу лет, а я скажу — живи и две тысячи! — И выпил одним духом.
Сэймэй смотрел на него с грустной улыбкой. Потом развернул веер и негромко прочёл:

С кем же буду тогда
дружить в изменившемся мире,
если сосны — и те
в Такасаго меня не встретят
у источника шумом приветным?

Хиромаса сник. Вот так всегда — хотел подбодрить друга, порадовать, а вместо этого напомнил о плохом. О том, что сам Хиромаса смертен, как все люди, и, значит, из них двоих именно Сэймэю придётся испить горькую чашу — пережить смерть друга. Уходить тяжело, а провожать того, с кем сроднился душой — ещё тяжелее...
Он улыбнулся натужно, пытаясь превратить неловкость в шутку.
— Экий ты сегодня мрачный, Сэймэй. Устал, наверное, а тут я со своими разговорами... Тяжело сегодня пришлось, да?
— Ничего, — Сэймэй рассеянно взмахнул веером, разгоняя дымок над жаровней. — Дальше будет труднее.
— А всё-таки, Сэймэй, как ты думаешь, кто она? Ну, эта неизвестная служанка?
Сэймэй усмехнулся как-то отстранённо, словно бы не Хиромасе отвечая, а собственным мыслям.
— Почему ты думаешь, что это обязательно "она"? Вполне может оказаться, что это был мужчина.
— То есть, — Хиромаса помотал головой, пытаясь привести мысли в порядок. Сэймэй это умел — одной фразой повергнуть собеседника в полное замешательство. — Ты хочешь сказать, что эта служанка — переодетый мужчина?
— Я хочу сказать, что самый простой способ попасть в усадьбу Кудзё и пройти по саду невозбранно — это переодеться служанкой. Женщина, прикрывающая лицо, ни у кого не вызовет подозрений, в отличие от мужчины, которого обязательно остановят и доспросят. А прислужниц у господина Кудзё столько, что сторожа, конечно, не помнят их всех поимённо. Вот почему искать мнимую служанку среди женщин бесполезно. Любой, кто замыслил проникнуть в дом, оделся бы именно так.
— Ну, хорошо, — сдался Хиромаса. — Но тогда получается, что нам вообще ничего не известно о злоумышленнике!
— Почему же? Нам известно, у кого есть причины желать смерти Моросукэ.
Хиромаса безнадёжно махнул рукой.
— Таких людей слишком много. Господин Кудзё прав — ему завидует половина высшего двора. Если принц Норихира взойдёт на престол, влияние Моросукэ станет огромным, а это не по душе тем, кто стоит у трона сегодня. Мотоката и его дочь мертвы, — тут он не удержался от короткого вздоха, — но в Совете ещё хватает тех, кто был бы рад избавиться от Моросукэ, прежде чем он станет дедом правящего императора.
— Допустим, — Сэймэй потянулся за кувшинчиком, изящно придерживая широкий рукав. — Допустим, что Моросукэ умрёт. Кто окажется на его месте?
— В каком смысле? Пост Правого министра займёт, скорее всего, его племянник, господин Акитада. Или, может быть...
— Нет, я имею в виду — кто окажется ближе всех к новому императору? К чьим речам станет прислушиваться юный Тэнно, когда ему потребуется совет и наставление? Кто сможет вместо Моросукэ претендовать на пост канцлера — или регента, если Норихира получит трон, не достигнув совершеннолетия?
— Хм... — Хиромаса призадумался, перебирая в уме родичей наследного принца. — Наверное, старший брат Моросукэ. Левый министр Фудзивара-но Санэёри, господин Оно-но-мия, думаю.
— Вот, — удовлетворённо сказал Сэймэй, поднимая чашку. — Видишь, ты сам назвал имя.
— Что? — Хиромаса изумлённо взглянул на друга. — Сэймэй, ты так не шути!
— Какие уж тут шутки... Ты верно сказал — при дворе много людей, желающих смерти Моросукэ. Но лишь одному из них эта смерть по-настоящему выгодна. Остальные просто получат в регенты старшего Фудзивара вместо младшего — невелика разница.
— Нет, — Хиромаса решительно помотал головой. — Сэймэй, ну что ты, в самом деле? Они же братья!
— Только по отцу.
— И что?
Сэймэй покачал чашку в ладони.
— Сыновья, рождённые в одной семье — соперники с колыбели, особенно если у них разные матери. Младший тщится догнать старшего, который вечно впереди — и по силе, и по знаниям, и по чинам. Старший завидует младшему, которого больше ласкают и балуют в семье. Но хуже всего, когда между братьями начинается соперничество за власть. Ревность отца, обойдённого сыном, ревность учителя, проигравшего собственному ученику, — всё меркнет по сравнению с ревностью старшего брата, вынужденного уступить дорогу младшему. Это чувство может толкнуть человека на страшные дела, даже если на кон брошен куда меньший приз. А между братьями Фудзивара сейчас лежит ни много ни мало — возможность править страной через плечо Сына Неба. И ты думаешь, что какие-то родственные узы способны удержать Санэёри, когда перед ним открывается прямой путь к вершине?
— Сэймэй... — Хиромаса беспомощно развёл руками. Он и рад был бы возразить — да все возражения рассыпались, как сырой песок, под тяжестью слов Сэймэя. — Но нельзя же подозревать человека только потому, что ему выгодна смерть Моросукэ.
— Не только. — Сэймэй опустил ресницы, словно размышляя, стоит ли говорить дальше. — За последние два месяца в столице погибли девять человек.
— Что? — Хиромаса резко поднял голову. — Когда? Почему мне не доложили?
— Бродяги. Нищие. Неприкасаемые. Кто докладывает о таких? Кто вообще их считает, живых или мёртвых? Уж точно не городская стража. — Голос Сэймэя налился уксусом. — А они умирают довольно странно — тела почти невредимы, но истощены, словно жертвы месяцами постились и почти не пили воды. И у каждого небольшая ранка на плече, на шее или на руке.
— Это демон?
— Это оборотень. И я даже знаю, какой именно. Но подобные твари не обитают в городах, они предпочитают леса и горные ущелья. А этот поселился прямо у нас под носом — и я не могу его выследить.
— Не может быть! — Хиромаса насупился. — Чтобы ты да не справился? Ты ведь любую нечисть на чистую воду выводишь!
— Да, если нечисть обитает в своём логове, — поправил Сэймэй. — Но этот оборотень появляется прямо в городе и исчезает, не потревожив защитных барьеров вокруг столицы. И он поселился не в западной половине, среди заброшенных домов и развалин. Все жертвы найдены на расстоянии двух-трёх кварталов от усадьбы Оно-но мия, куда мне, сам понимаешь, ходу нет.
Хиромаса открыл рот и молча закрыл.
— Если же ты спросишь, какое отношение имеет оборотень к порче, наведённой на дом Моросукэ, — продолжал Сэймэй, словно не замечая его смятения, — то я отвечу: высшие оборотни, как тебе известно, не только умеют менять облик, но и искусны в колдовстве. Пример сидит сейчас перед тобой.
— Сэймэй!
— Я всего лишь хочу сказать, что колдун-оборотень — не такая уж редкость, как может показаться с первого взгляда. И именно они наиболее опасны, потому что, в отличие от диких оборотней, обладают человеческой расчётливостью и умело сочетают колдовство с природными способностями. Если Санэёри привлёк на свою сторону такого помощника, то дни Моросукэ сочтены. Очень скоро они добьются своего.
— Но ты же говорил, что принц Норихира...
— Взойдёт на престол, да. Но Моросукэ не доживёт до этого дня.
Хиромаса не успел поставить чашку — рука дрогнула, тёплое сакэ плеснуло через край.
— Ты уверен?
Сэймэй наклонил голову.
— Я вопрошал звёзды о его судьбе. Он уйдёт, не прожив полного круга лет. Не увидит воцарения внука и не успеет насладиться регентской властью.
— Значит, что бы мы ни делали — нас ждет неудача?
Колдун отвернул голову к плечу и ничего не сказал.
— Ты... — Хиромаса помялся. — Ты что, хочешь бросить это дело?
Сэймэй не ответил. Потянулся за кувшинчиком, налил — всё с тем же безразлично-задумчивым видом.
— Прекрасно, — буркнул Хиромаса, пытаясь побороть нарастающую злость. — Действительно, зачем утруждаться? Если ему на роду написано умереть — какой смысл тратить силы, защищая его?
Молчание Сэймэя только распаляло его.
— Какой вообще смысл во всём этом, а, Сэймэй? Подумаешь, людей убивают... велика важность! Люди всё равно смертны, так какая разница? Да? Так, что ли?
Сэймэй издал короткий смешок.
— Ох, Хиромаса, — его мягкий голос мгновенно сгладил раздражение, как масло сглаживает бушующие волны. — Меня всегда поражает, с каким пылом ты всегда бросаешься в бой, не разобравшись толком, кто твой противник.
— Левый министр, разве не так? О... — Хиромаса сглотнул.
— Вот именно. Ты готов заступить дорогу одному из трёх самых могущественных людей этой страны? Ты, Минамото-но Хиромаса, кавалер пятого старшего ранга, командир Правой дворцовой стражи — готов бросить вызов самому Левому министру?
Не дожидаясь, пока Хиромаса соберётся с духом и скажет "да", Сэймэй продолжал:
— Я знаю его силу, и он знает мою. Я пока ничего не могу ему сделать, но и он не в силах мне повредить. При дворе я защищён лично императором, вне двора — своим колдовским даром. А вот ты, мой дорогой Хиромаса, уязвим со всех сторон. Честно говоря, именно тебе было бы разумнее "бросить это дело", как ты выразился.
— Я не боюсь! — вспыхнул Хиромаса
— А я боюсь, — отрезал Сэймэй. — Не за себя.
— Ладно, — признал Хиромаса. — Мне немного... не по себе. Но, Сэймэй, я не могу отступить. И дело тут не в самолюбии. Я ведь... я тоже имею право бояться за тебя, как ты думаешь?
— Хиромаса... — Сэймэй, кажется, хотел что-то добавить, но вдруг отвёл взгляд. — Ладно. Только обещай, что будешь осторожен. Мы вступаем в игру, где ошибка может стоить головы.


5.


Холодным и туманным выдался этот рассвет, неохотно поднималось солнце из-за восточных вершин, чтобы окунуться в тусклое небо, где облака бежали под ветром серыми грядами, как барашки по штормовому морю. И на душе у Ёсицунэ было так же пасмурно, и мысли текли невесёлой чередой, под стать облакам.
Радость от возвращения Сидзуки оказалась кратковременной, хоть и обжигающе-яркой. Вчерашний вечер пролетел незаметно за ужином и разговорами: слушали рассказ Сидзуки о битве с оборотнем — а рассказывать она умела, и речь сложила красиво, будто песню, так что воины только ахали и головами качали. Подступили с расспросами и к Таданобу, но тот был немногословен, то ли от усталости, то ли от смущения, а потом и вовсе испросил разрешения удалиться, сославшись на лихорадку от ран. Остальные сидели допоздна, вспоминая страшные истории о колдунах, нечистой силе и вообще обо всём удивительном и необыкновенном. Помянули и славного Минамото Ёсииэ, что воевал с мятежными Абэ, сведущими в колдовстве, и с великаном Рёдзо, который умел напускать на врагов туман; не забыли и о чудесах, явленных накануне битвы в проливе Дан-но-ура, и о том, как Сидзука танцевала для Восьми царей-драконов и вызвала своим танцем дождь.
И много, много историй было рассказано в тот вечер, пока они сидели в гостевом доме, и легко было у всех на душе, словно они опять пировали в столичной усадьбе Хорикава, ещё не будучи ни беглецами, ни мятежниками.
Но вечер прошёл, и настало утро, а вместе с ним — и необходимость принимать решение. Оттого и мрачен был Ёсицунэ, оттого и лежала тень на его лице.
Оставлять Сидзуку при себе было нельзя — горы не место для беременной женщины. Сейчас Ёсицунэ и его люди находились в сносных условиях, с соизволения настоятеля Хогэна отдыхая в долине Срединной обители храма Дзао, но такое благоденствие не могло продолжаться долго. Задерживаться здесь было опасно — Ёсицунэ и так уже рискнул больше необходимого, положившись на доброе отношение ёсиноских монахов и их главы. Но обитатели горных храмов вовсе не отрезаны от мира и прекрасно знают, куда дует ветер в долинах. В любую минуту Хогэн может решить, что дружить с сёгуном безопаснее, чем с его опальным братом — и тогда те же монахи, что приносят гостям рис, чечевицу и сакэ, придут сюда с мечами и стрелами.
Значит надо уходить, самое позднее, завтра — когда Таданобу немного отдохнёт и восстановит силы. Но что делать с Сидзукой? Она, конечно, захочет последовать за ним, но это совершенно исключено. Если из долины придётся прорываться с боем, не лучше ли будет оставить её в обители? Как бы ни относились монахи к самому Ёсицунэ, на прославленную Сидзуку они не поднимут руки — остерегутся позора. Возможно, её отошлют к Ёритомо, как почётную пленницу — но, по крайней мере, останется жива...
А в радость ли ей будет такая жизнь?
И что станет с ребёнком? Если узнают, что Сидзука беременна от Ёсицунэ — её убьют просто так, для надёжности. Не настолько глуп и мягкосердечен камакурский владыка, чтобы оставлять на земле потомство брата, которого он сам сделал своим врагом.
Как всегда, при мысли о брате где-то под вздохом шевельнулась тупая боль. Если верить мудрецам, именно там пребывает чувствующая часть души в человеческом теле. Ёсицунэ верил — что, как не душа, может так болеть при воспоминании о несправедливости, об обманутых надеждах, о растоптанных узах родства?
Парчовый мешочек с Хацунэ лежал у его колен. Ёсицунэ распустил шнур, раскрыл мешок и взял в руки невольного виновника своего изгнания.
Он помнил день, когда впервые прикоснулся к нему — это было после битвы при Ясима. Отступающие в беспорядке воины Тайра бросали оружие и ценности, и среди оставленных сокровищ оказался этот цудзуми — с виду просто дорогая безделушка из сандала, кожи и шёлковых шнуров. Ёсицунэ отослал его в Камакуру вместе с остальной добычей, даже не догадавшись, что в его руках побывал легендарный Хацунэ — "Изначальный звук", барабанчик, услаждавший слух императоров от Сиракавы до Сутоку.
Во второй раз он увидел свой бывший трофей уже в столице, на аудиенции у государя-инока. Из Камакуры барабанчик был с почётом возвращен во дворец — и здесь пожалован Ёсицунэ в награду за доблесть.
Он принял подарок с трепетом — ведь до сих пор барабанчиком владели отпрыски императорского дома, а кроме них — только Тайра, в надменном ослеплении замыслившие подняться выше всех и встать на ступенях трона. Ныне же Тайра были разбиты, их гордые стяги втоптаны в песок Ити-но-тани и потоплены в волнах Дан-но-ура; и государь-инок, вручив Хацунэ новому защитнику столицы, как бы утвердил его победу, возвращая роду Минамото славу, утраченную в смуте годов Хогэн и Хэндзи.
Ёсицунэ радовался без всякой задней мысли, полагая, что его почёт — это почёт всего дома Гэн. Но кому-то показалось, что государь-инок слишком уж благоволит молодому хогану. Кто-то заподозрил, что Двор видит в Ёсицунэ союзника, который будет более удобным и послушным сёгуном, чем его старший брат.
И Ёритомо донесли, что вместе с подарком Ёсицунэ получил от Двора тайный приказ — ударить по брату, как он ударяет в этот барабанчик.
... Конечно, дело было не в Хацунэ. Не будь злополучного барабанчика, Ёритомо нашёл бы другой предлог, чтобы обвинить его в измене и в посягательстве на власть. Судьба младшего брата была решена заранее — и не в столице, где он получил Хацунэ из рук государя-инока, а в далёкой Камакуре, где сёгун вложил в руки Тосанобо отделанную серебром нагинату, повелев украсить её остриё головой Ёсицунэ.
Едва ли Ёритомо рассчитывал, что Тосанобо справится с поручением. Не так-то просто добыть голову, которую все войска Тайра не смогли снять с плеч, сколько ни пытались. Тосанобо был обречён — как стреле, посланной между сходящимися для боя кораблями, ему суждено было упасть в пучину, не достигнув цели; но его смерть послужила сигналом к началу сражения. Как судья и наместник столицы, Ёсицунэ обязан был казнить Тосанобо за покушение — и тем самым развязать руки Ёритомо, дав ему более весомый повод для обвинений, чем сплетни и россказни клеветников.
Он взял Хацунэ в руки со смешанным чувством горечи и опустошения. Пока их отношения с братом удерживались на грани холодной враждебности с одной стороны и молчаливой обиды — с другой, он избегал прикасаться к барабанчику. Благоговел перед старинным инструментом, но ни разу не играл на нём — словно, ударив по Хацунэ, он и впрямь необратимо разрушил бы остатки былой дружбы.
Но Ёритомо нанёс удар первым. Не по коже барабанчика — по дому брата; и былые надежды на примирение теперь казались Ёсицунэ нелепыми и наивными.
Он прижал барабанчик к плечу, подышал на тонкую светлую кожу, увлажняя её своим дыханием, и легонько ударил по ней ладонью. Хацунэ отозвался коротким сухим стуком, похожим на презрительный смешок. Ёсицунэ ударил ещё дважды, натягивая другой рукой цветные шнуры оплётки. На этот раз голос барабанчика разбился на два тона, в которых отчётливо прозвучало: "Ду-рак".