Название: Потерянная песня
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, ОМП, ОЖП
Категория: джен, гет
Жанр: мистика, детектив
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: спойлерупоминание изнасилования
От автора: Начиналось как мистика про зачарованную флейту, в процессе приобрело черты "тёмной" версии Отикубо. В итоге получилась вроде как детективная зарисовка о милых нравах эпохи Хэйан.
Ещё от поворота улицы Хиромаса заметил запряжённую повозку, стоящую у знакомой ограды с китайской черепицей — и заорал, размахивая руками:
— Сэймэй! Подожди, не уезжай!
Конечно, не пристало придворному четвёртого ранга кричать во всю глотку, словно крестьянину на покосе. А уж скакать во весь опор, погоняя коня и самому держа поводья, было и вовсе непозволительным мужланством. Но сейчас Хиромасу меньше всего заботило, что могут подумать случайные прохожие о его манерах. Да и откуда бы им взяться, случайным прохожим, на рассвете после ночи старшего металла и обезьяны, когда все почтенные жители столичных усадеб только ложатся вздремнуть после бдения? Одни слуги, разносчики да бродячие монахи выходят на улицы в этот час — но им-то и вовсе не по чину обсуждать поведение его светлости Минамото-но Хиромасы, внука и племянника императоров.
Сэймэй меж тем услышал и стук копыт, и призывный крик — и остановился у повозки с опущенной лесенкой, не входя внутрь.
— Что стряслось? — спросил он, как только друг осадил коня и соскочил на землю. — Пожаров в этом году не должно быть, землетрясений я тоже не предсказывал. Так в чём дело?
— Беда! — выдохнул Хиромаса. — Ты срочно нужен! Едем скорее!
— Какое неудачное совпадение, — нахмурился Сэймэй. — Именно сейчас меня зовут в монастырь Энрякудзи, и я уже обещал незамедлительно прибыть туда. Им я тоже нужен очень срочно.
— Но, Сэймэй! — Хиромаса в волнении ухватил друга за рукав. — Это дело чрезвычайной важности! Речь идёт о жизни и рассудке человека!
— Дело, призывающее меня в Энрякудзи, тоже касается жизни и рассудка человека, — Сэймэй прикусил губу. — Расскажи мне, что у тебя случилось. Я не могу выбирать, не зная всех обстоятельств.
Хиромаса притопнул ногой от досады и нетерпения, но всё же начал:
— Этой ночью я был на пиру у советника Фудзивара-но Такадзуми. Чтобы не уснуть, решено было развлечься музыкой, и для этого советник пригласил на пир прославленного мастера флейт, Ивами из Кии.
— Слышал о нём, — кивнул Сэймэй. — Говорят, он не только мастерит инструменты, но и играет недурно.
— Он превосходный музыкант, это я тебе говорю! Так вот, Ивами представил на суд гостей свою новую флейту, "Вечерний вздох", и предложил оценить её звучание, исполнив песню "Такасаго". Едва он заиграл, как мне послышалось нечто странное — словно бы женский стон где-то рядом. Но остальные гости ничего не замечали.
— Так...
— И вот он доиграл до того места, где "Слишком поспешило сердце мое..." — и вдруг за ширмами, где сидели женщины, поднялся шум. Младшая жена советника упала в судорогах, опрокинула ширму, стала метаться и кричать: "Не играй! Не играй!" Все, конечно, переполошились, забегали, а она закатила глаза и что-то уже совсем непонятное бормочет, словно ума лишилась. Советник Такадзуми, ты знаешь, на расправу скор — тут же приказал схватить мастера и посадить под замок. Он почему-то уверен, что это игра на флейте свела его жену с ума, а он уж если что вобьёт себе в голову... — Хиромаса безнадёжно тряхнул головой. — Выручай, Сэймэй! Кто, если не ты, может оправдать Ивами? Кому ещё советник поверит?
Сэймэй оборвал его резким взмахом руки. Шагнул к повозке, откинул занавесь.
— Садись. Коня оставь, о нём позаботятся.
— Едем в дом Такадзуми? — радостно уточнил Хиромаса, забираясь внутрь.
— Нет. В Энрякудзи. — Сэймэй сел рядом, изящно подобрал полы одежды и постучал веером по окошку, приказывая трогать.
— Но постой! Почему?
Снаружи протяжно замычал бык, повозка качнулась и поехала. Хиромаса не мог припомнить, видел ли он рядом хоть одного слугу — а, впрочем, в обществе Сэймэя не стоило удивляться ни воротам, открывающимся без привратника, ни повозке, ездящей без погонщика.
— Меня позвали изгнать демона, который вселился в молодого послушника, — пояснил Сэймэй. — Сейчас этого послушника зовут Дзютоку, а в миру он носил имя Фудзивара-но Суэдзуми.
— Неужели родственник советника?
— Племянник, если быть точным. И, заметь, демон напал на него в ту же ночь, когда жену советника постигло безумие.
— Думаешь, здесь есть связь?
— Уверен. Рассказывай дальше, Хиромаса. Рассказывай всё, что тебе известно о Такадзуми и его семье.
— Ну... — Хиромаса задумался, перебирая в памяти слухи и сплетни последних лет. — Такадзуми приходится родственником бывшему Левому министру Накахира, так что карьера его продвигалась быстро с самого начала. Если бы не кончина Накахиры, он мог бы дослужиться до звания тюнагона. Но и без этого получить пост санги в столь молодые годы — великая удача.
— Это мне известно. Дальше?
— В первый раз он женился в девятнадцать лет... кажется, на дочери Минамото-но Кинтада. Сейчас у них трое детей, старший уже надел шапку и служит в архивном ведомстве. Три года назад Такадзуми решил взять вторую жену и посватался к старшей дочери какого-то чиновника... — Хиромаса нахмурился, вспоминая. — Вот, точно! Томо-но Ёсиката, помощник левого цензора. Все говорили, что это неравный брак, ведь Ёсиката имел всего лишь пятый ранг, а Такадзуми уже достиг четвёртого и мог выбрать себе невесту из более знатной семьи, даже даму из свиты императрицы. Но, как говорится, сердцу не прикажешь...
— Ясно. Значит, он женился по любви?
Хиромаса вздохнул.
— И да, и нет. Незадолго до свадьбы невеста отправилась на богомолье, да в пути вдруг заболела и умерла. Но её младшая сестра оказалась очень похожа на покойную, и Такадзуми взял её вместо старшей. И, представь себе, всё сложилось хорошо — живут душа в душу, с госпожой северных покоев прекрасно ладят, и младшему сыну уже полтора года исполнилось. Для тестя Такадзуми выхлопотал повышение до старшего пятого ранга, а в этом году — назначение на должность старшего левого цензора. Благополучная семья, с какой стороны ни погляди.
— И под крепкой корой древесина бывает изъедена гнилью, — задумчиво промолвил Сэймэй. — Что скажешь о Суэдзуми?
— Ничего, — Хиромаса пожал плечами. — Слышал его имя пару раз, в основном из сплетен. Его называли красивым, но легкомысленным юношей, даже пеняли на его беспутство. Но я не знал, что он состоит в столь близком родстве с Такадзуми. И тем более представить не мог, что он постригся в монахи!
— Пока ещё только принял послушание, — поправил его Сэймэй. — Но, несомненно, пострижётся, если только переживёт сегодняшний день. Гонец из монастыря говорил, что он совсем плох.
Хиромаса взглянул на друга с тревогой.
— Что же это за напасть, Сэймэй? И впрямь похоже на колдовство... но я не верю, что мастер Ивами замешан в этом. Не может человек, наделённый таким несравненным талантом, творить злодеяния!
— Всему своё время, — отозвался колдун. — Наберись терпения, скоро мы всё узнаем.
***
Войдя вслед за Сэймэем в келью одержимого, Хиромаса ощутил укол совести за то, что задерживал друга перед отъездом. Как бы ни было прискорбно состояние жены советника, молодой послушник явно куда больше неё нуждался в помощи, и промедление действительно могло оказаться для него роковым.
Распростёртого на ложе юношу за ноги и за плечи прижимали к полу двое крепких монахов — иначе нельзя было удержать извивающееся в корчах тело. Руки, оставшиеся свободными, то сжимались в кулаки, то беспомощно скребли пол обломанными в кровь ногтями. Только запрокинутая голова оставалась неподвижной, словно прилипнув затылком к изголовью-макура, все жилы на вытянутой шее напряглись, кадык вздрагивал от редких судорожных вдохов, больше похожих на всхлипы. Искажённое лицо было тёмным от прилива крови, веки набрякли, и белки закатившихся глаз жутко поблёскивали из-под мокрых ресниц.
Жестов попросив одного из монахов посторониться, Сэймэй присел в головах у Дзютоку и тронул его лоснящийся от пота лоб.
— Давно ли он в таком состоянии? — спросил он, вглядываясь в полузакрытые глаза несчастного.
— Началось всё около середины стражи Тигра, — с готовностью ответил монах, проводивший гостей сюда. — Я молился в соседней келье, когда услышал крик, а потом хрип. Вошёл к Дзютоку и увидел его вот таким. Сначала я подумал, что беда приключилась с ним оттого, что он заснул в такую ночь, и хотел уже прочесть над ним молитву, но потом на всякий случай позвал настоятеля. Дзютоку не становилось ни лучше, ни хуже, он всё метался и стонал, а когда мы хотели поднять его с ложа — так страшно захрипел, словно ему петлю на шею набросили. Мы решили не трогать его, только придержать, чтобы не покалечился. Сам настоятель читал над ним сутры, но это не помогло, и тогда он велел послать за вами, почтенный Сэймэй.
Слушая его, Сэймэй не терял времени даром — осторожно ощупывал шею и грудь юноши, оттягивал ему веки, чтобы заглянуть в расширенные зрачки, задерживал ладонь над губами, ловя неровный ритм дыхания. Наконец, удовлетворённо кивнув сам себе, он распорядился:
— Принесите письменный прибор, курильницу с углями, ковш воды и благовония нэрико для возжигания. Да, и закройте двери и ставни потуже, чтобы не было сквозняков.
Приказ был исполнен незамедлительно. Мальчик-служка принёс принадлежности для письма, воду, серебряную курильницу и ларчик с благовониями, ставни мигом закрыли и заткнули щели тряпками.
Сэймэй обмакнул кисть в тушечницу, вынул из-за пазухи лист бумаги, оторвал узкую полоску и, начертив на ней несколько знаков, обернул этой полоской шею Дзютоку. Потом положил в курильницу пять шариков благовоний, раскрыл веер и принялся нашёптывать заклинания, веером разгоняя ароматный дым по келье.
Очень скоро помещение сверху донизу наполнилось сизым туманом, и огоньки масляных лампадок потускнели в этом мареве. Стало жарко и душно, лица монахов, держащих Дзютоку, заблестели мелким бисером испарины. Хиромаса и сам дышал с трудом — напитанный курениями воздух не лез в горло, от дыма пощипывало глаза. Вокруг ложа послушника дым уже плавал густым синеватым облаком, завиваясь клубами над его лицом.
Не прерывая заклинания, Сэймэй неторопливым шагом трижды обошёл вокруг ложа и снова сел в головах. Все затаили дыхание, только слабые стоны Дзютоку нарушали тишину. И вдруг — Хиромаса аж заморгал от неожиданности — в дыму начали проявляться какие-то неясные очертания, словно бы силуэт... человеческой руки?
Да, это была рука. Бесплотная, будто сотканная из воздуха — но дым обволакивал её, делая видимой. Рука несомненно женская, прекрасной формы, с узким запястьем и нежными тонкими пальцами. Она выступала из изголовья справа и обхватывала шею Дзютоку, а согнутые пальчики, словно когти, впивались в его кожу.
Сэймэй заговорил громче, перекрывая испуганные возгласы монахов. Рука беспокойно шевельнулась, крепче сжимая горло послушника; юноша забился и захрипел, будто в предсмертной муке — но тут бумажная лента с заклинанием вдруг отлепилась от его шеи, поднялась в воздух и обвилась вокруг призрачной руки, тугой петлёй стянув запястье. Пальцы дёрнулись и неохотно разжались. Дзютоку тут же обмяк и перестал вырываться.
— Тащите его с ложа! — резко приказал Сэймэй. — Быстрее!
Монахи ухватили послушника за руки, за ноги и в мгновение ока оттащили его на пол, подальше от постели. Рука на изголовье заметалась, зашарила вокруг, ища исчезнувшую жертву.
Сэймэй спокойно взял с пола светильник и поджёг кончик бумажной ленты. Огонь быстро пробежал по ней, охватив руку-привидение горящим кольцом. Раздался громкий треск, словно горела сырая кора, дым повалил сильнее, и к запаху благовоний на миг примешался омерзительный запах тлена. А потом догорающая бумажка упала на ложе, как если бы её больше ничто не удерживало, и Сэймэй плеснул на неё водой, гася пламя.
— Можно открыть двери, — сказал он. — А этого беднягу лучше вынести в сад, пусть отдышится.
Тотчас двери и ставни были распахнуты настежь, и свежий воздух ворвался потоком в задымлённую комнату. Дзютоку застонал и пошевелился. Глаза его всё ещё были закрыты, и на горле виднелись царапины, но с лица уже сходила жуткая синева, и дыхание стало ровным. Монахи подняли его и вынесли из кельи.
Сэймэй без малейшего трепета взял в руки макура и осмотрел его. Чуть заметная улыбка заиграла на его губах — как всегда, когда он находил разгадку очередной тайны.
— Дай-ка мне нож, Хиромаса, — попросил он, ощупывая изголовье одной рукой. Хиромаса с готовностью вытащил кинжал и протянул ему. Сэймэй распорол плотный валик по всей длине, запустил руку внутрь и вытащил маленький листок бумаги.
— Вот что случается с теми, кто стремится к Будде, но не находит сил отринуть земные соблазны, — задумчиво проговорил он. — Ты только взгляни!
Хиромаса взял у него листок. На голубой китайской бумаге, немного помятой, изящным почерком были начертаны такие слова:
Лишь изголовью
Тайну доверю твою,
Бедное сердце.
А рядом тонкими "женскими знаками" было дописано:
На изголовье моём
Тайну разделим вдвоём.
— Что скажешь об этом? — Сэймэй забрал у него листок.
— Это любовное письмо, — краснея, проговорил Хиромаса. — Кавалер пишет начало песни, дама заканчивает. Я думаю, это писала женщина не очень высокого положения.
— Почему же?
— Слишком откровенный ответ, — Хиромаса смутился ещё сильнее. — Не могу представить, чтобы дама из высшего круга послала ухажёру столь неосторожные стихи. Тем более если ухажёр — такой известный ветреник, как Фудзивара-но Суэдзуми. Это ведь его письмо, не так ли?
— Наверняка, — кивнул Сэймэй. — Но к чему теряться в догадках? Скоро Дзютоку придёт в себя — вот у него и спросим.
***
Действительно, Дзютоку вскоре отдышался. Хотя он ещё лежал пластом и разговаривать мог только шёпотом, но было видно, что силы быстро возвращаются к нему. Увидев Сэймэя, он первым делом рассыпался в благодарностях, но стоило колдуну вытащить из рукава листочек с письмом, как лицо Дзютоку, только-только обретшее здоровый цвет, покрылось смертельной бледностью.
— О, верно говорят, — горестно прошептал он, — что всякий грех рано или поздно становится явным. Моё прошлое легкомыслие навлекло на меня этот позор!
— Оно навлекло на вас ещё и опасность, — сказал Сэймэй. — Из-за этого письма вы чуть не расстались с жизнью. Расскажите мне всё без утайки, если не хотите, чтобы это несчастье повторилось.
Голос его был суров, глаза смотрели холодно и властно — под этим взглядом Дзютоку совсем поник и, казалось, готов был расплакаться. Хиромаса отвернулся, пряча улыбку. Он-то хорошо знал своего друга и понимал, что Сэймэй нарочно напускает страху, чтобы послушнику не пришло в голову слукавить или отмолчаться, какой бы неприглядной ни оказалась правда.
Дзютоку тяжело вздохнул, но перечить грозному оммёдзи не посмел и тихим, сиплым голосом начал свой рассказ:
— Как вам должно быть известно, до недавних пор я носил имя Фудзивара-но Суэдзуми, служил при дворе в чине куродо и не помышлял о стезе Закона, а проводил дни в легкомысленных увеселениях. Моя красота привлекала ко мне сердца всех женщин двора.
Он улыбнулся с некоторым самодовольством, и выглядело это странно, потому что сейчас его лицо, изнурённое постом и осунувшееся после пережитого потрясения, никак не блистало прелестью.
— Надобно ещё сказать, что, рано лишившись родителей, я жил в доме своего дяди, ныне господина советника третьего ранга Такадзуми. Дядюшка заботился обо мне из родственных чувств и из почтения к усопшему брату, но большой приязни между нами не было, хотя его попечением получил я и чин, и представление ко двору. Нередко он попрекал меня за сластолюбие и за дурной пример, который я подавал его сыновьям; я же относился к его упрёкам без внимания и порой нарочно поступал ему назло. Увы, моё безрассудство обошлось мне слишком дорого!
Три года назад дядюшка задумал взять вторую жену. Многие вельможи были бы рады заполучить его в зятья, но ему отчего-то приглянулась старшая дочь Томо-но Ёсиката, никому не известная особа, даже не допущенная ко двору. Само собой, это возбудило моё любопытство. Зная моего дядюшку, можно было смело сказать, что эта девица должна быть сокровищем добродетели, красоты и изящества, чтобы при такой разнице в положении он соизволил обратить на неё внимание. Чем больше я размышлял об этом, тем больше мне хотелось хоть краешком глаза взглянуть на эту таинственную прелестницу.
Он умолк и закашлялся — то ли от боли в горле, то ли от смущения. Сэймэй нетерпеливо взмахнул рукой.
— Подробности можете опустить. Одним словом, вы увлеклись невестой дяди и завязали с ней переписку, так?
— Не совсем, — признался Дзютоку. — Мицуко оказалась неприступной, как гора Хорай, что скрывается в тумане от простых смертных. Я осыпал её письмами, но она упорно отказывалась отвечать. Я сложил бессчётное количество стихов, посылал ей подарки, я даже перестал посещать других дам, чтобы показать ей мою верность. Но всё было тщетно — подарки она возвращала, сама же не передала в ответ ни цветущей веточки, ни клочка бумаги. Возможно, Мицуко боялась прогневать жениха, ведь мой дядюшка всегда славился крутым нравом.
— И вас не останавливало то, что она предназначена в жёны вашему дяде и благодетелю? — не выдержал Хиромаса.
— Моё легкомыслие достойно порицания, — уныло согласился Дзютоку. — Но если бы вы хоть раз увидели её милое личико и волосы, сверкающие, как драгоценный камень, если бы услышали её сладкий голосок — вы бы не удивлялись охватившей меня страсти. Так или иначе, время близилось к свадьбе, и это приводило меня в отчаяние: ведь я знал, что если Мицуко переедет жить в наш дворец, о свиданиях придётся забыть. Все наши слуги были безраздельно преданы дядюшке, они не стали бы покрывать мои шалости... Уже ни на что не надеясь, в унынии я послал ей последнее письмо и — чудо из чудес — получил вот этот ответ.
— Весьма смелый ответ, — пробормотал Сэймэй.
— Да, кто бы мог подумать, что в её холодном сердце может таиться такое бурное чувство! — Дзютоку испустил печальный вздох. — О, женщины, как они непредсказуемы! Самый ветреный юнец — просто образец постоянства в сравнении с ними!
— Так что же было дальше?
— Само собой, я не мог оставить её призыв без внимания. В тот же вечер я надел платье попроще и потихоньку улизнул из дворца. Дядюшка не одобрял моих похождений, но привык к ним и не заподозрил дурного. В доме Томо уже погасили огни, но служанка, которая носила мои письма, оставила калитку открытой. Я без помех пробрался незамеченным в сад, а оттуда и в дом. Правда, служанка не вышла проводить меня, но я и так знал, где покои моей любимой...
Дзютоку умолк и покосился на Сэймэя.
— Дальше, — неумолимо потребовал тот.
Послушник залился краской, но поневоле продолжал, запинаясь и отводя взгляд:
— Мицуко всё же не принадлежала к высшему кругу, и воспитание её оставляло желать лучшего. К тому же она была до крайности неопытна в подобных делах. Когда я вошёл, она крепко спала, а когда я разбудил её — напугалась спросонья и чуть не подняла переполох. Пришлось набросить ей одежду на голову, чтобы избежать нежелательного шума. Впрочем, в её неискушённости была своя особая прелесть и чистота, какую редко встретишь у придворных дам. Под конец Мицуко расплакалась, как все юные девицы, которым доводится впервые распустить шнурки нижнего платья, и упрямо не желала слушать мои заверения в любви. Надо было мне тогда улучить возможность и исчезнуть, но её лицо, залитое слезами, было так прекрасно в лунном свете, что я совершенно потерял голову и до вторых петухов не мог выпустить её из объятий. Слишком долго я жаждал напиться из этого источника, чтобы удовольствоваться одним глотком... Наконец, в доме уже начали просыпаться люди. Тут я спохватился и вспомнил об осторожности, но слишком поздно. Едва успел я натянуть хакама, как в комнату вошла служанка и зачем-то подняла крик. В страхе, что всё откроется, я наспех похватал одежду и бежал, прикрыв лицо.
Больше всего я боялся, что меня узнают, ведь одно дело — посетить едва знакомую девицу из захудалой семьи, и совсем другое — соблазнить невесту дяди. Можете себе представить, какой ужас охватил меня, когда я обнаружил, что оставил в покоях Мицуко шапку и верхний пояс. О таких злоключениях занятно читать в романах, но, право, совсем не весело, когда они происходят с тобой. Несколько дней я провёл в неотступной тревоге, ожидая, что вот-вот всё откроется. Опасаясь разоблачения, я не мог даже послать Мицуко письмо после той ночи. Как она, должно быть, страдала, бедняжка! Не получив от меня знака внимания, она наверняка решила, что её застенчивость и робость возбудили во мне отвращение. Более того, чтобы отвести от себя подозрения, я начал посещать своих прежних любовниц, которых временно покинул ради Мицуко. Что она могла подумать при виде такого непостоянства? Неудивительно, что вскоре она заболела.
— Заболела? — переспросил Сэймэй.
— Да, дяде сообщили, что у невесты случилась лихорадка, но я-то знал, что она хворает от огорчения и любовной тоски. Увы, я не имел возможности послать ей слова утешения — хоть наша ночная встреча и осталась тайной, но я не мог рисковать. А потом Мицуко уехала с отцом на поклонение святыням Кумано, дарующим исцеление от болезней. Разлука лишь усилила мою любовь, и я твёрдо решил, что уж по возвращении непременно изыщу способ повидать её, но...
Голос Дзютоку прервался, на глазах выступили слёзы и побежали ручейками по вискам.
— Она умерла, не так ли? — промолвил Хиромаса, невольно поддаваясь сочувствию. Он всей душой осуждал поведение Суэдзуми, но всё же ощутил укол жалости в сердце. Пусть Суэдзуми поступил низко, совратив невсту дяди, но слёзы его были искренними, как и его скорбь, — слёзы сбившегося с пути человека, оплакивающего свои грехи.
— Да. Не доехав до Кумано, она скончалась в местечке под названием Китаяма, и там же её похоронили. Когда я услышал об этом, то чуть не лишился чувств от горя. О, насмешка судьбы! — ведь я любил её больше жизни, но именно моё жестокое молчание свело её в могилу.
— А что же ваш дядюшка? — напомнил Сэймэй.
— О, он всегда был чёрствым человеком и не подал даже виду, что горюет по невесте. Томо-но Ёсиката предложил ему вместо Мицуко взять в жёны Харуко, свою вторую дочь. Он утверждал, что та очень похожа на сестру, хотя они и родились от разных матерей: Мицуко — от его покойной старшей жены, а Харуко — от второй жены. Дядя согласился и взял в жёны младшую сестру, но мне не хотелось даже смотреть на неё. Вскоре я понял, что остальные дамы, которых я навещал, тоже опротивели моему сердцу; и тогда, охваченный скорбью по Мицуко, я решил обрить голову и стать монахом. Лишь с одной вещью я не смог расстаться — с этим письмом, из-за которого претерпел такие муки и такой стыд.
— Что ж, — Сэймэй быстро, словно кошка лапкой, подгрёб письмо и спрятал его за пазуху среди других бумаг. — Теперь вам больше ничто не угрожает, но я бы посоветовал всё-таки поменьше думать о ваших бывших возлюбленных и побольше — о вашем новом призвании. Чем больше вы будете отдавать себя служению Будде, тем меньше останется в вашей душе таких крючков, на которые вас могут подцепить тёмные силы. На этом позвольте вас покинуть. Нас с другом ещё ждут неотложные дела в городе.
И вышел так быстро, что Хиромаса едва нагнал его во дворе.
— Что теперь? — крикнул он, подбегая.
— Вот теперь — в усадьбу Такадзуми, — отозвался Сэймэй. — И поскорее!
***
Когда повозка остановилась возле усадьбы советника, Хиромасу поразила и взволновала перемена, произошедшая с этим местом. Ещё вчера ночью здесь горели праздничные огни, перед распахнутыми воротами стояли в ряд разукрашенные экипажи, по дорожкам сновали нарядно одетые слуги, из господского дома доносилась музыка, а сад, ярко освещённый фонарями, овеянный изысканными ароматами, казался земным подобием Западного рая.
Сейчас же, при свете пасмурного осеннего дня, усадьба казалась тихой и безлюдной, и на всём словно лежала печать уныния. Погасли фонарики на деревьях, исчезли знатные гости с многочисленной свитой, умолкли торжественные звуки кото и соловьиные голоса флейт, и вместо благоухания алойника и мускуса по ветру плыл резкий запах жжёного мака. Ворота были заперты, и лишь на стук выглянули двое хмурых слуг. Впрочем, Хиромасу они знали в лицо, тотчас открыли перед ним ворота и с поклонами проводили его и Сэймэя к дому.
Встретить гостей вышел домоправитель. Многословно извиняясь, он сообщил, что господин советник сейчас никого не принимает. Хиромаса замялся, не решаясь настаивать. Он был не настолько дружен с Такадзуми, чтобы по-свойски вломиться к нему без разрешения, и не настолько высокопоставлен, чтобы проявлять неучтивость по отношению к тому, кто старше и годами, и рангом.
— Очень жаль, — протянул Сэймэй, устремив мечтательный взгляд на расцветающие хризантемы. Казалось, его ничто не волнует, кроме окраски нежных махровых лепестков. — До меня дошли слухи, что младшая госпожа нездорова, и я имел смелость предположить, что господину советнику могут пригодиться мои услуги.
Пухлые губы домоправителя чуть дёрнулись в попытке сдержать ухмылку.
— Если вы прибыли только за этим, досточтимый господин Сэймэй, то вы опоздали. Сегодня утром, едва рассвело, мой господин хотел послать за вами, но ему сообщили, что вы изволили уехать из дома. Господин был очень расстроен. К счастью, в наш дом пришёл почтенный мастер Согю, прочёл над госпожой заклинания, и она тотчас поправилась.
— Вот как? — Сэймэй всё так же праздно любовался хризантемами, и рассеянная улыбка не сходила с его лица. — Я рад, что всё устроилось самым благополучным образом. А что стало с флейтой, причинившей вам столько хлопот?
— Мастер Согю сказал, что эта флейта опасна, — важно сообщил домоправитель. — Он забрал её, чтобы сжечь с надлежащими ритуалами.
Улыбка Сэймэя не поблекла, но тонкие брови на мгновение сдвинулись, на лбу обозначилась едва заметная морщинка — и тут же растаяла, словно облачко, мелькнувшее в ясном небе.
— Мудрость сего достойного человека не подлежит сомнению, — промолвил он. — Должно быть, мастер Согю назвал вам и имя злоумышленника, зачаровавшего флейту?
Домоправитель пожал плечами.
— Нет, об этом он ничего не сказал. Да ведь и так ясно, чья тут вина. Кто сделал эту ужасную флейту, кто играл на ней — тот и в ответе за это прискорбное происшествие.
— Разумное суждение, — Сэймэй послал Хиромасе короткий предупреждающий взгляд, прося не вмешиваться. — Однако мастер Ивами — человек известный и снискал великую славу в своей провинции. Говорят, что сам государь-инок изволил услаждать слух его игрой. Будет прискорбно, если этот случай бросит тень на доброе имя советника — ведь благородному человеку надлежит поощрять таланты, а не губить.
Домоправитель сцепил пальцы, явно скрывая волнение. Упоминание государя— инока оказало должное воздействие.
— Я не могу решать столь деликатные вопросы без ведома господина, — проговорил он, но тон его уже не был таким уверенным, как в начале беседы.
— Вы можете сделать кое-что другое, — с мягким нажимом проговорил Сэймэй. — Дайте мне повидаться с мастером Ивами, и я сразу же узнаю, колдун он или нет.
— Но мой господин почивает и велел его не беспокоить... — домоправитель сопротивлялся уже скорее по привычке.
— Мы его не побеспокоим, — Сэймэй доверительно понизил голос. — Наоборот, окажем ему услугу.
Мастера Ивами держали в каморке, построенной отдельно от главного дома. Нельзя было сказать, чтобы с ним обошлись очень уж сурово: в каморке было сухо и достаточно тепло, а еду ему принесли с общей кухни — может, не такую изысканную, какую подавали на пиру в господских покоях, но и не объедки. Было похоже, что мастера угнетает не столько заключение, сколько потеря драгоценной флейты.
— Это было моё лучшее творение, — едва не плача, жаловался он. — Навряд ли мне удастся когда-нибудь создать флейту с таким же совершенным голосом.
Хиромаса едва удерживался от слёз — он сам с трудом представлял, как смог бы пережить потерю своей флейты Хафутацу, случись с ней беда. Сэймэй тоже кивал с глубоким сочувствием, но о деле не забывал.
— Где же вырос тот бамбук, из которого была сделана эта флейта? — вкрадчиво спросил он. — Не может быть, чтобы там не нашлось ещё несколько подходящих веток.
— Я срезал его близ Китаяма, — Ивами повесил голову. — Но дело не в бамбуке, господин Сэймэй. Я каждый год срезаю ветки в бамбуковой роще на восточном склоне горы, где солнце хорошо сушит древесину. Но за всю мою жизнь лишь одна флейта имела такой дивный звук. Нет, сколько ни бери бамбук с того же места, "Вечерний вздох" останется неповторимой.
— Китаяма? — прошептал Хиромаса. — Это же то самое...
Но Сэймэй быстро перебил его:
— Простите, что снова напоминаю вам об утрате, — учтиво промолвил он, — но не могли бы вы сказать, отчего дали этой флейте такое имя?
Мастер печально улыбнулся.
— Всё просто, господин Сэймэй. Когда я в тот раз пришёл за бамбуком, был как раз вечер. А когда я срезал ветку, ветер так прошумел в листве, что мне послышался чей-то печальный вздох. Уже тогда я решил, что флейта из этого бамбука будет зваться "Вечерний вздох".
— Действительно, просто, — пробормотал Сэймэй, — и всё же достойно изумления. Боюсь, теперь я должен откланяться. Благодарю за беседу.
— ...Ну, что? — жадно спросил Хиромаса, пока они шагали к воротам. — Я прав? Беда случилась оттого, что этот бамбук из Китаяма вырос на могиле Мицуко?
— Да, — отозвался Сэймэй. — Но дело не только в этом.
— А в чём тогда?
Сэймэй повернул к нему разом посерьёзневшее лицо.
— В том, что люди, умершие от болезни, не преследуют бывших любовников и не поражают родственников безумием.
***
— Мы пойдём туда?
Без особого воодушевления Хиромаса смотрел на заброшенный дом под одиноким камфорным деревом. Казалось, только совы да летучие мыши могут гнездиться в таком глухом месте, но Хиромаса знал, кому на самом деле принадлежит это убогое жилище. Однажды он вместе с Сэймэем уже бывал в гостях у преподобного Согю, некогда известного в столице под именем Асии Домана, а теперь обитающего здесь на пустошах среди диких зверей и птиц.
В презрении, которое Доман ныне проявлял к мирской славе и к роскоши, в его неопрятности и грубой простоте манер было что-то от святых монахов-аскетов, проповедующих отказ от земных благ ради возвышения души. Но бродячие монахи веровали в милосердие Будды и призывали к этому мирян; Доман же был одинаково далёк и от проповедей, и от милосердия. Будучи одним из сильнейших оммёдзи столицы, он пользовался своим даром редко и лишь для собственного удовольствия. Он ни во что не ставил человеческую жизнь, но его забавляло кипение человеческих страстей. Он мог сотворить чудо — неважно, доброе или злое — лишь для того, чтобы бросить камень в это вечно бурлящее озеро и полюбоваться кругами на поверхности.
Хиромаса не любил Домана. Откровенно говоря, он его побаивался, но не мог отрицать, что этот мрачный, неряшливый и пьяноватый отшельник обладает странной силой подчинять себе людей. Впрочем, это было лишь ещё одной причиной опасаться его. Идти к нему очень не хотелось, но если Сэймэй сочтёт нужным...
Однако Сэймэй так и не ответил на вопрос. Раздвинув планки бамбуковой занавески на окошке экипажа, он разглядывал в щёлку унылый пейзаж вокруг повозки. Хиромаса тоже отогнул занавеску со своего конца, но увидел только заросшую кустарниками пустошь, камфорное дерево да заброшенный дом...
Как раз в этот момент на тропинке, ведущей от дома, показалась женщина. Она, видимо, старалась остаться неузнанной, для того и нарядилась в старое линялое верхнее платье и набросила подол на голову. Но осанку дамы, воспитанной в благородном доме, не спрячешь под старой одеждой, а длинные ухоженные волосы не прикрыть дырявым тряпьём.
Мелкой походкой, не поднимая головы, женщина просеменила мимо стоящей за кустами повозки. Хиромаса не удивился её невнимательности — Сэймэй был мастер отводить глаза не только демонам, но и людям, когда хотел остаться незамеченным. Удивляло другое: как вообще приличная дама могла прийти в одиночку в такое место? Это не просто выходило за рамки всех приличий, это было... всё равно как если бы дождь пошёл снизу вверх.
— Не узнал её? — тихо спросил Сэймэй.
Хиромаса развёл руками. Женщины из благородных семей не показываются на людях, проводя всё время за ширмами и переносными занавесами. Даже если Хиромаса и встречал её раньше — как узнать ту, чьего лица никогда не видел?
— Ладно, — пробормотал Сэймэй, выходя из повозки. — Я сам поговорю с Доманом, а ты подожди здесь, пожалуй.
Хиромаса облегчённо вздохнул.
— Сэймэй, — не удержался он, — а ты знаешь эту женщину?
— И да, и нет. Подожди, Хиромаса. Мне осталось выяснить совсем немного.
...Ждать пришлось недолго. Всего через четверть стражи занавес повозки снова отдёрнулся, и Сэймэй забрался внутрь. Лицо его было мрачным, но взгляд — серьёзным и сосредоточенным, как у стрелка, перед которым в тумане наконец-то проявилась цель.
— Едем, — бросил он, ничего не объясняя.
— А флейта? — заикнулся было Хиромаса. — "Вечерний вздох"?
Сэймэй только грустно покачал головой.
***
Господин Томо-но Ёсиката явно чувствовал себя неуютно. Не от холода — растопленная жаровня успешно прогоняла сырость осеннего вечера. И не от того, что сидел он в доме Абэ-но Сэймэя, колдуна и чуть ли не оборотня, о котором по всей столице ходили слухи, один другого удивительнее. По крайней мере, его не напугали ни ворота, открывающиеся сами собой, ни совершенно дикий с виду сад, ни девицы в ярких платьях, подавшие столики с изысканным угощением и подносы с сакэ и крохотными яшмовыми чашечками. А вот праздная болтовня Сэймэя, похоже, вызывала у гостя куда большее напряжение.
— Вы пригласили меня отужинать, — Ёсиката краснел и мялся, так и не прикоснувшись к еде. — Премного благодарен за честь.
— Что вы, — благодушно улыбнулся Сэймэй. — Угощайтесь, пожалуйста.
— Прошу меня простить, — Ёсиката, похоже, решил отбросить этикет и идти напролом. — Вам должно быть известно, что моя дочь вчера ночью тяжко занемогла. Хотя ей уже лучше и опасность миновала, всё же в это время мне надлежит быть рядом с ней. И потому осмелюсь спросить прямо: что за дело вы желали со мной обсудить?
— Что ж, — Сэймэй поднял глаза, и радушная улыбка тотчас исчезла с его лица. — В таком случае позвольте и мне быть откровенным. Я хочу поговорить о том, что произошло с вашей дочерью Мицуко три года назад в селении Китаяма, в бамбуковой роще на восточном склоне горы.
Ёсиката издал невнятный звук и отшатнулся. Его круглое лицо стало мучнисто-белым, словно лепёшка-моти.
— Я не понимаю, о чём вы говорите! — голос чиновника задрожал, срываясь на почти женский взвизг. — Я не знаю!
— Может быть, вот это освежит вашу память? — Сэймэй положил на пол перед собой листок голубой бумаги и веером подвинул его к гостю.
Ёсиката пробежал глазами стихотворение и закрыл лицо руками.
— Что это? — сдавленно спросил он.
— Письмо Фудзивара-но Суэдзуми к вашей дочери и её ответ. Его вещи, забытые в спальне Мицуко, вы, конечно, уничтожили, но этого письма и рассказа самого Суэдзуми будет достаточно, чтобы доказать их связь.
Руки Ёсикаты безвольно опустились.
— Что вы хотите за то, чтобы сохранить это в тайне? Назовите цену.
— Для начала, — Сэймэй произнёс эти слова с нажимом, — я хочу услышать от вас правду о том, что произошло во время паломничества в Кумано. О цене поговорим потом. И, имейте в виду, мне известно больше, чем вы думаете, так что не пытайтесь лгать.
Ёсиката смотрел на него, как на демона во плоти. Прошло несколько секунд, прежде чем он пересилил себя и заговорил:
— Не думайте, что я такое уж бессердечное чудовище. Я любил дочь. Она была для меня живой памятью об умершей жене. Я дал ей хорошее воспитание, она прекрасно писала, слагала стихи, играла на кото... — Он прерывисто вздохнул, почти всхлипнул. — Да, "Такасаго" — это её любимая песня, она исполняла эту вещь с несравненным мастерством. В тот вечер, когда советник изволил проезжать мимо нашего дома, Мицуко как раз играла эту песню — и он остановился послушать, так оно и началось... Когда господин советник посватался к Мицуко, я был вне себя от счастья — такая блестящая партия для моей скромницы. Это, знаете ли, всё равно что на невзрачного червячка поймать рыбу с золотой чешуёй. Всё время, пока шла подготовка к свадьбе, я день и ночь молился, чтобы этот брак состоялся благополучно, — и никак не ожидал, что любимая дочь нанесёт мне такой удар.
Когда жена рассказала, что у Мицуко был мужчина, я не хотел верить, но доказательства были налицо. И если бы она спуталась с любым другим придворным — так ведь нет! По потерянному поясу мои слуги смогли потихоньку разузнать, что любовник Мицуко — не кто иной как племянник господина Такадзуми.
Положение было ужасное. Господин Такадзуми не забывает обид. Если бы он узнал, что Мицуко накануне свадьбы распутничала с его собственным никчёмным племянником, его ярость была бы ужасна. Наша семья небогата и лишена покровителей — перед гневом господина советника мы были бы как сухая травинка перед ураганом. Невозможно было ни открыть правду, ни расторгнуть уговор без объяснений. А если бы господин разделил ложе с Мицуко, если бы взял её жить в одном доме с развратником Суэдзуми — всё рано или поздно выплыло бы наружу...
Ёсиката вскинул голову; его глаза блестели от слёз:
— Я любил дочь! Но что мне было делать, что?
— Мысль об убийстве вам подала жена, не так ли? — В лице Сэймэя ничто не изменилось. — Объявить Мицуко больной, увезти её подальше под предлогом совершения молитв об исцелении, потом рассказать, что она скончалась в дороге и предложить советнику в жёны другую дочь — это ведь она придумала?
— Да, — во взгляде Ёсикаты отразилось что-то вроде облегчения. — Да, это всё она. Поистине, в каждой женщине сидит демон... но я благодарен ей за то, как ловко она всё обстряпала.
— Однако привести её замысел в исполнение пришлось вам, — продолжал Сэймэй ужасающе спокойным голосом. — Вы не доехали до Кумано, а остановились возле Китаямы. Там есть славная бамбуковая роща, верно?
Теперь Ёсиката дрожал всем телом, словно в лихорадке, и губы у него тряслись, с трудом выговаривая слова.
— Я... я привёл её в рощу. Она шла молча. Она всё время молчала с того дня. Не отвечала, даже когда я её бранил. Я сказал ей: "Эта роща — священное место. Вознеси молитву всемилостивой Каннон, чтобы твои грехи были прощены". Она стала молиться, а я... я набросил пояс ей на шею и... Она не хотела... царапала мне руки, вырывалась. У меня был нож. Мне пришлось... Почему, почему она не умерла сразу? — Выкрикнув это в полный голос, Ёсиката упал на пол и зарыдал.
Сэймэй смотрел на него без всякого выражения. Потом повернулся к дальней стене покоев.
— Господин советник, достаточно ли вы услышали? — громко спросил он.
— Достаточно, — ответил властный мужской голос. При звуке этого голоса Ёсиката глухо завыл и прижался лбом к полу.
Поднявшись из-за столика, Сэймэй отдёрнул занавеску, отделяющую комнату от смежной. Потом отступил в сторону, освобождая проход, опустился на пол рядом с Ёсикатой и замер в почтительном поклоне.
Фудзивара-но Такадзуми величавой поступью проследовал на хозяйское место и сел. Сэймэй тотчас протянул ему на веере листок со злополучным стихотворением. Такадзуми прочёл его, темнея лицом и катая желваки по скулам.
— И в этом, — он поднял листок двумя пальцами, как дохлую муху, — причина безумия, постигшего мою жену?
— Совершенно верно, — Сэймэй склонил голову. — Душа человека, умершего насильственной смертью, часто становится мстительным призраком. Смерть Мицуко была жестокой, и обида на убийц превратила её в гневного духа. Флейта из бамбука, выросшего на её крови, и это письмо, которое на беду сохранил ваш племянник, стали проводниками её гнева.
— Неприятная история, — угрюмо проговорил Такадзуми. И умолк надолго, вертя письмо в руках.
Ёсиката и Сэймэй замерли в ожидании, один — дрожа от страха и сдавленных рыданий, другой — с невозмутимым лицом и безупречно прямой осанкой. Такадзуми разглядывал обоих исподлобья, чуть покачивая головой, словно взвешивал на весах невидимый груз.
Потом наклонился к жаровне и положил листок в угли. Бумага съёжилась от жара, потемнела и нехотя вспыхнула с одного конца. Огонь побежал по строчкам, обращая в пепел неосторожные слова, которые никто больше не прочтёт.
— Вы отец моей жены, — Такадзуми обращался к Ёсикате, но смотрел на Сэймэя, и взгляд его был тяжёл, словно каменная плита, какими дробят колени преступникам. — Я не могу допустить, чтобы это происшествие бросило тень на ваше имя. Вы поступили жестоко, но я могу понять ваши чувства. Вступив в преступную связь с моим племянником, Мицуко оскорбила меня, предала мою любовь. Такое вероломство не может быть прощено. Но вы со своей стороны сделали всё, чтобы загладить её вину, и я ценю вашу жертву.
Ёсиката мелко закивал, утирая слёзы. На его бледном заплаканном лице расплывалась глупая улыбка.
— Всё, что прозвучало здесь, не должно выйти за двери этого дома, — продолжал Такадзуми. — Я не потерплю, чтобы имя моей семьи трепали болтливые языки. Это ясно?
Сэймэй склонился ещё ниже, почти простёршись на полу.
— Твои услуги не останутся без награды, — сухо добавил Такадзуми. — И то, что ты снял подозрение с мастера Ивами, тоже не будет забыто. Но об остальном молчи.
— Как вам будет угодно, — ровно отозвался Сэймэй.
Такадзуми поднялся, бросил на колдуна последний испытующий взгляд и вышел. Вслед за ним засеменил и Ёсиката, оставив хозяина в одиночестве.
Когда их шаги затихли в садовой траве, Сэймэй выпрямился и придвинул к себе столик с нетронутым угощением.
— Выходи, Хиромаса, — позвал он. — Будем ужинать.
Хиромаса приподнялся и зашипел, распрямляя затёкшие от неподвижности ноги. Ширма, за которой его спрятал Сэймэй, располагалась так близко к месту, где восседал советник, что Хиромаса не мог даже пошевелиться, опасаясь выдать себя шорохом одежды. А уж сколько раз ему пришлось прикусывать язык, сдерживая возгласы изумления и гнева — не счесть. Но как только вынужденное молчание закончилось, его прорвало:
— Сэймэй! Это правда? Он убил свою дочь? Вот так, своими руками взял и убил? Неужели Такадзуми замнёт эту историю? Мне не понравилось, как высокомерно он с тобой разговаривал! И что, на этом всё и закончится?
— Ты сам слышал. Господин советник не хочет огласки. Он считает, что Мицуко получила по заслугам.
— Но это же ужасно! — Хиромасу передёрнуло. — Казнить родную дочь... погубить юную жизнь из-за одного опрометчивого письма...
— Мицуко не отвечала на это письмо.
— Что? — тихо переспросил Хиромаса.
— Ты видел лицо Такадзуми, когда он читал. — Руки Сэймэя двигались неторопливо и плавно, разливая сакэ по чашкам, а лицо могло поспорить безмятежным выражением с деревянными статуями Будды. — Как ты думаешь, ему хорошо знаком почерк его второй жены?
На миг Хиромасе показалось, что он вдохнул горячий дым из жаровни — дыхание застряло в груди колючим комком.
— Харуко? — пробормотал он непослушными губами.
— И её мать, — спокойно добавил Сэймэй. — Дочь могла написать письмо, даже не зная толком, для чего оно предназначено, но мать, конечно, знала всё. Именно она велела Харуко написать ответ, зная, что почерк сестёр очень похож. Именно она позаботилась о том, чтобы распалённый обещаниями Суэдзуми без помех добрался до покоев Мицуко и сделал своё дело. Именно она убедила мужа, что единственный способ сохранить всё в тайне — убить опозоренную дочь. И именно она заплатила Доману за то, чтобы флейта, уличающая их в преступлении, была немедленно уничтожена. — Он умолк, поднося яшмовую чашечку к губам.
— Но... зачем? — Хиромаса всё ещё не понимал. Сэймэй взглянул на него с лёгким недоумением.
— Ты ещё спрашиваешь? Чтобы женой советника стала её родная дочь, а не падчерица. Только для этого.
Хиромаса выпил свою порцию залпом и не почувствовал вкуса. Во рту было горько, будто смолы положили на язык. Одно письмо, дописанное чужой рукой. Один похотливый юнец, привыкший к женской покорности. Один трусливый чиновник, готовый на всё, чтобы не упустить богатого и влиятельного тестя.
Так просто. Так... мерзко.
— Что теперь будет? — через силу спросил он.
— Госпожа Харуко поправится. Мастер Ивами будет оправдан. Дзютоку примет обеты, и призрак больше не явится к нему, — Сэймэй неторопливо допил сакэ, отставил чашечку и потянулся за кувшином, изящно придерживая крылатый рукав.
— И это всё?
— Всё. А ты чего ждал?
— Сэймэй! — Хиромаса со стуком опустил чашечку на стол. — Не говори так!
— Как?
— Как будто тебе всё равно, что невинная девушка опорочена и убита и никто за это не наказан! Как будто... как будто это в порядке вещей!
— А разве нет?
Хиромаса не нашёлся, что ответить — только молча глотнул воздух, как от удара поддых.
— Если благородные, всеми уважаемые люди приняли это как должное, — голос Сэймэя был так обманчиво-прохладен, что другой человек не расслышал бы в нём насмешки. — Если они сочли такой выход наилучшим, значит, это действительно в порядке вещей. Чем ты недоволен?
— Я... — Хиромаса оттянул ворот носи. — Я думал, Такадзуми вступится за память своей невесты. Разве он не любил её?
— Он хотел красивую, кроткую, верную жену. Он её и получил. Правда, её зовут Харуко, а не Мицуко — ну и что? Сводные сёстры оказались достаточно похожи, чтобы сгладить чувство потери. Харуко живёт в его доме три года, у них есть сын и нет причин для недовольства. В том-то и дело, Хиромаса. Все довольны нынешним положением дел и не хотят ничего менять. Живым проще жить, предав прошлое забвению. А мёртвых никто не спрашивает.
— Разве это справедливо? — совсем уж тихо проговорил Хиромаса.
— Разве здесь кто-то говорил о справедливости?
— Сэймэй! Мы говорим о жизни и смерти, а ты играешь словами!
— Я не играю. Я просто хочу понять, чего ты добиваешься. И хочу, чтобы ты сам это понял.
— Я... — Хиромаса наконец справился с болезненной судорогой, клещами сжавшей горло. — Я хочу восстановить справедливость. Я хочу, чтобы Ёсиката и его жена заплатили за содеянное. Они — убийцы и должны ответить за это.
— Кто призовёт их к ответу?
— Если больше некому... — Хиромаса вскинул подбородок. — Тогда это сделаю я.
— Хорошо, — удовлетворённо сказал Сэймэй, словно только и ждал этого ответа. Запустил руку за пазуху и вытащил нечто тонкое, длинное, завёрнутое в платок из цветного шёлка. Развернул ткань — внутри была флейта из тёмного бамбука.
— Сэймэй! — У Хиромасы перехватило дыхание, по спине словно холодный ветерок прошёл. — Это та самая?.. Значит, Доман всё-таки не сжёг её?
Колдун медленно кивнул.
— Хватит ли тебе духу сыграть на этой флейте? — Его взгляд, пронзительный и чуть насмешливый, не отрывался от лица друга. — Хватит ли тебе силы, чтобы своими руками восстановить справедливость?
Хиромаса молча протянул руку и взял у него флейту вместе с платком.
***
Ночной туман наполнил сад сыростью, осел на листьях густой росой и исчез. Это был ухоженный сад, не то что у Сэймэя — ровные дорожки, опрятные цветники, маленький пруд и мостик над ручьём. Заполучив в зятья господина советника и поправив дела, Ёсиката ещё не собрался переехать в дом попросторнее, но старую усадьбу обустроил и облагородил, как мог. Теперь каждый, заходя сюда, мог видеть, что здесь обитает состоятельная, уважаемая семья.
Правда, сейчас Хиромасе не было дела до красот сада и дома. Он пришёл сюда незваным гостем и меньше всего был настроен любоваться ночным пейзажем.
Такая тишина стояла кругом, будто весь город вымер; только из-за стен дома мерцал свет и доносились приглушённые голоса. Супруги не спали — то ли бранились, обвиняя друг друга в старых грехах, то ли радовались, что гроза прошла стороной.
Хиромаса взял в руки флейту. Дерево показалось ему тёплым и странно податливым, словно живая плоть, и когда он прижался к ней губам — что-то дрогнуло в сердце, как если бы то был поцелуй.
Она ведь жила здесь, в этом доме. Рвала цветы в этом саду, глядела на звёзды с этой веранды, перебирала струны кото, писала стихи, играла в го с младшей сестрой. И совсем не хотела умирать.
Кто же решил, что она — лишняя здесь? Кто выбросил её из этой жизни, которая могла стать для неё счастливой?
Первый звук флейты был неровным, дрожащим, как рыдание. Он пронзил темноту над деревьями, упал за дом — и голоса внутри мгновенно утихли. Мелодия потекла медленными тягучими каплями — горячим воском со свечи, слезами из-под сомкнутых ресниц, кровью из вскрытых жил.
Хиромаса не в первый раз исполнял "Такасаго", но впервые в жизни он играл её так ожесточённо, сплетая горечь предательства и боль унижения, неутолимую жажду жизни и безмолвный ужас конца. Он играл, желая вернуть голос навеки онемевшим устам, излить гнев и муку безвинно погубленной души — и флейта вздрагивала в его руках, будто живое сердце, исходящее тёмной, горячей кровью.
Он играл...
— Смилуйтесь!
— Пощадите!
— Не надо больше... о-о, прекратите!
— Пощадите, добрый господин!
Жалобные крики, что сначала показались ему не громче стрёкота осенних цикад, становились всё отчётливее, назойливо лезли в уши, перебивая мелодию. Чьи-то слабые руки хватали его за одежду, цеплялись, как паучьи лапки; не мешали, но отвлекали, нарушая сосредоточение. Хиромаса перевёл дыхание и отнял флейту от губ, с усилием возвращаясь из мира песни в мир людей.
На земле перед ним скорчились двое. Тучный мужчина в исподнем рыдал, размазывая по лицу слёзы и грязь. Женщина в тонком хитоэ и ути-бакама билась головой о землю, зажимая уши руками, и её холёные волосы волочились по сырой траве.
Ёсикату он знал в лицо. Женщину тоже видел раньше — это она тайком уходила от жилища Асии Домана сегодня днём.
— Пощадите, — с трудом простонал Ёсиката.
— Не играйте больше, — взмолилась его жена, подползая к ногам Хиромасы.
— Что угодно... что прикажете, только не это...
— Не губите...
Хиромаса опустил флейту. Он не чувствовал торжества — лишь тошноту и бесконечную усталость.
— Уходите, — приказал он. Если бы он мог слышать свой голос со стороны, то удивился бы его холодному мертвенному звучанию. — Покиньте город и никогда не возвращайтесь. Ступайте в обитель на горе Коя, примите постриг и до конца дней молитесь за упокой души той, которую вы убили. Если завтрашнее утро застанет вас в стенах столицы — эта флейта запоёт снова.
Они зарыдали и отползли на коленях назад, не решаясь подняться. Видеть их уничижение, слушать бессвязные мольбы было неприятно, и Хиромаса быстро, не оборачиваясь, зашагал к воротам. На ходу он бережно завернул флейту в платок и спрятал на груди.
Сэймэй стоял у ворот снаружи, но Хиромаса не сомневался, что он видел и слышал всё, произошедшее в саду. Колдун он, в конце концов, или нет?
— Превосходно, — вполголоса сказал Сэймэй. Нагнав друга, он зашагал рядом с ним. — Ты играл превосходно, Хиромаса. Ты действительно мог свести их с ума, если бы не остановился.
— Это всё флейта, — Хиромаса погладил её сквозь одежду. — "Вечерний вздох" сделал своё дело.
— Да. Только это не "Вечерний вздох".
— Что?
Сэймэй улыбнулся тонко и коварно, как настоящий лис.
— Доман действительно сжёг флейту Ивами. Даже если бы жена Ёсикаты не заплатила ему, он бы сделал это всё равно — лишь бы досадить мне. Очень жаль, но "Вечерний вздох" потерян навсегда.
Хиромаса растерянно смотрел на друга.
— Тогда что же ты мне дал?
— Другую флейту работы Ивами, из его старых запасов. Тоже хорошую, но, увы, совершенно обычную.
— Не понимаю... — Хиромаса оглянулся через плечо, но в доме уже не горел ни один огонёк. — Если это была простая флейта, тогда что их так напугало?
— Ты, Хиромаса. Ты думал, что это волшебная флейта, а потому играл с невиданным вдохновением. А они подумали, что только волшебная флейта может звучать так прекрасно, и испугались, что она сведёт их с ума, как Харуко. Нечистая совесть — страшная сила.
— Ты обманул меня, — проговорил Хиромаса, слишком усталый, чтобы сердиться по-настоящему.
— Да, но с твоего согласия. Разве ты не хотел добиться справедливости? Это был единственный способ выполнить твоё желание.
— Вечно ты всё усложняешь, — буркнул Хиромаса. — Ты ведь мог сам припугнуть их. Заколдовать, свести с ума, заставить раскаяться. Разве нет?
— Нет.
Сэймэй остановился. Они уже некоторое время брели вверх по улице впотьмах, потому что тонкий тусклый месяц почти не давал света. В темноте лицо Сэймэя опять казалось безмятежным, но голос — голос выдавал слишком многое.
— Хиромаса, ты помнишь, что я говорил о заклятиях?
— Что самое сильное заклятие — это устремление человеческого сердца. Да?
— Верно. Именно поэтому я не смог бы сделать то, что смог ты.
— Объясни, — попросил Хиромаса.
— Ты видишь, что справедливость восторжествовала хотя бы здесь, и радуешься этому. Я вижу иначе: то, что мы сейчас сделали — всего лишь камешек. Маленький камешек, упавший на дно реки. Бросая в реку камни, ты не изменишь её русла, не остановишь течения. Более того: реке всё равно, чёрный или белый камень ты бросил. Через сто лет никто не вспомнит, чем закончилась эта история. Через тысячу лет люди даже забудут нас с тобой.
Хиромаса молчал.
— Знания, — вздохнул Сэймэй, — иногда становятся помехой. Я не могу забыть о том, что все наши дела — камешки, падающие в реку. Я слишком долго учился вглядываться в глубину этой реки, чтобы сосредоточить все помыслы на одном камешке. Поэтому мне не обойтись без тебя. Твоя жажда справедливости, твоя готовность добиваться этой справедливости здесь и сейчас — вот заклятие, которому нет равных по силе, Хиромаса.
— Но цена всех усилий — горсть белых камешков? — Хиромаса поискал глазами месяц, но тот уже уплыл в облака, и город погрузился в кромешный мрак. — Ты это хотел сказать мне, Сэймэй, — что течения не изменить?
— Я не знаю. Даже мне не дано увидеть всё русло реки. А у неё нет ни конца, ни истока.
В чёрном небе замерцал едва заметный блик, потом показался острый серебряный рог — месяц проткнул облачную сеть и выбрался наружу. На землю пролился призрачный свет — его насилу хватало, чтобы разглядеть, куда идти. Но глаза, привыкшие к темноте, уже без труда отыскивали дорогу.
— Ну и ладно, — проворчал себе под нос Хиромаса. — Тогда идём домой.
Миди для команды Сэймэя с ФБ-2016
Название: Потерянная песня
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, ОМП, ОЖП
Категория: джен, гет
Жанр: мистика, детектив
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: спойлер
От автора: Начиналось как мистика про зачарованную флейту, в процессе приобрело черты "тёмной" версии Отикубо. В итоге получилась вроде как детективная зарисовка о милых нравах эпохи Хэйан.
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, ОМП, ОЖП
Категория: джен, гет
Жанр: мистика, детектив
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: спойлер
От автора: Начиналось как мистика про зачарованную флейту, в процессе приобрело черты "тёмной" версии Отикубо. В итоге получилась вроде как детективная зарисовка о милых нравах эпохи Хэйан.