Размер: ~20 000 слов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй|Минамото-но Хиромаса, исторические персонажи в эпизодах
Категория: джен, броманс на грани преслэша
Жанр: боевик, hurt/comfort, ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: AU, практически оридж, смерть персонажа
От автора: Пример того, как далеко может завести чрезмерное внимание к деталям. В процессе работы над "Где брат твой?" я штудировала "Сказание о Ёсицунэ" и наткнулась на упоминание Девятилетней войны - о том, как предок Ёсицунэ, отважный Минамото-но Ёсииэ, прищучил коварных колдунов Абэ. Как выяснилось, это были не те Минамото, к которым принадлежал Хиромаса, но мысль "а что было бы, если бы Сэймэй и Хиромаса родились во враждующих семьях" уже пустила корни и пошла колоситься. Пришлось заодно прошерстить и "Муцу ваки", а также парочку подвернувшихся под горячую руку статей - про завоевание Шести округов, про особенности произношения "эмиси", про "марэбито" и шаманские практики... Впрочем, в результате всё равно получился редкостный винегрет, где на одну историческую деталь приходятся две-три вымышленных ради удобства натягивания совы на глобус. Да, ещё и из "Повести о доме Тайра" позаимствован один весьма узнаваемый момент.
Но нет Востока, и Запада нет —
Что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу
У края земли встаёт?
Р. Киплинг, "Баллада о Востоке и Западе"
Что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу
У края земли встаёт?
Р. Киплинг, "Баллада о Востоке и Западе"
Пятый год девиза Тэнки (1057)
...в одиннадцатом месяце того же года военачальник Ёриёси повёл войско в тысячу восемьсот человек чтобы разгромить Абэ-но Садатоо. Садатоо же с четырьмя тысячами отборных воинов и опорным пунктом в крепости Камисаки, принадлежавшей Кон-но Тамэюки, дал бой в Киноми.
В то время дороги стали почти непроходимы из-за метели. У государева войска истощился провиант, люди и лошади устали. Мятежники же скакали на свежих лошадях и бросились на врага. И дело не только в том, что мятежники сражались на своей земле, числом они тоже сильно превосходили войска Ёриёси.
Государевы войска были разбиты, и полегло несколько сот человек.
"Сказание о земле Муцу"
Если в начале похода кто-то ещё сомневался в том, что им противостоят не обычные люди, то нынче никаких сомнений не осталось. Только колдунам под силу обрушить на противника трёхдневную метель — такую, что лошади вязнут в сугробах по брюхо, а древки знамён ломаются под тяжестью налипшего на полотнища снега. И разве могло быть случайностью, что погода испортилась как раз в то время, когда варвары получили подкрепление и начали теснить воинство Минамото на юг?
Три дня они отступали вдоль предгорья Ацукаси, и за эти три дня они ни разу не видели солнца. Свинцовые облака висели низко, прижимая измученных людей к земле; те, кто поднимал взгляд к небу, надеясь увидеть хоть проблеск светлого лика Аматэрасу, получал лишь заряд снега в лицо. Блистающая не хотела помочь своим потомкам, заплутавшим во мраке на тропах чужой земли.
Или — не могла помочь? Сама мысль об этом была кощунственной, но кто мог сказать наверняка, на что способны здешние боги и поклоняющиеся им чародеи? Воины угрюмым шёпотом рассказывали про великана Рёсё, младшего из сыновей Абэ-но Ёритоки; этот Рёсё умел вызывать туман, ослепляя врага, а в случае погони мог целыми днями прятаться в реке, как выдра. Да что там Рёсё — все эти Абэ, полуварвары, многократно смешавшие кровь с безбожными эмиси и сами подобные им, слыли колдунами, искусными в чарах и обмане. Нынешний снегопад, сковавший войско Минамото на пути к реке Суруками, был, несомненно, плодом их чёрной ворожбы.
К ночи ветер усилился, а снег повалил ещё гуще, превращая воздух в колючую, жалящую лицо ледяную взвесь. Самураи прикрывали рты и носы платками — иначе невозможно было дышать. Понурые кони спотыкались в сугробах; они и так держались из последних сил — усталые, недокормленные.
Поражение. Никто пока не произнёс этого слова вслух, но оно реяло над изнемогшими людьми, как тень от крыльев Нуэ, навевающих страх в сердца. Никто уже не помышлял о богатой добыче, о завоевании земель и крепостей. Снежные просторы земли Муцу остудили слишком горячие головы воинов из Бандо; теперь они мечтали лишь о том, чтобы добраться живыми до реки, расседлать коней и отдохнуть.
И ещё — чтобы прекратилась метель.
Хиромаса ехал во главе своего отряда — вернее, плёлся трусцой, уже не понукая измученного Черныша. День, когда они вихрем мчались вдоль пограничных холмов Сидзуоки, догоняя уходящее на север воинство, казался далёким и неправдоподобным, как наполовину забытый сон. Солнечное тепло, блеск многоцветных доспехов, упоение быстрой скачкой и восторг в предвкушении славы — этим воспоминаниям не было места среди вьюжных сумерек, под ударами вымораживающего до костей ветра, в окружении таких же замёрзших, сгорбившихся в сёдлах всадников.
Он присоединился к Минамото-но Ёриёси весной нынешнего года, когда был назначен сбор нового войска для карательного похода против мятежника Абэ-но Ёритоки. Мать Хиромасы и жена Ёриёси были единокровными сёстрами, и полководец с радостью принял под свои знамёна молодого родича, а с ним и пять десятков крепких молодцов, знающих, с какой стороны стрелы вострят.
Поначалу всё шло прекрасно: соратникам Ёриёси удалось перетянуть на свою сторону вождей трёх варварских племён. Абэ-но Ёритоки, поднявший мятеж, был сражён случайной стрелой. Казалось, сопротивление северян вот-вот будет сломлено, как бамбуковая щепочка — но сыновья Ёритоки не спешили складывать оружие, и с наступлением холодов удача повернулась к Минамото спиной. Теперь они отступали к реке, а воины Садатоо, старшего сына Ёритоки, шли за ними по пятам, как волчья стая за ослабевшими от бескормицы оленями.
И ещё этот снегопад, словно нарочно преграждающий путь к спасению...
Хиромаса потряс головой, прогоняя сонливость, и снег посыпался со шлема на рукава. Дремать было нельзя — холод заползал под доспехи, руки и ноги немели. Если позволить себе закрыть глаза, можно сомлеть и свалиться на землю. И ещё хорошо, если остальные заметят его падение — а то так и поплетутся дальше, не видя ничего, кроме слепой круговерти белых хлопьев. В этот глухой час между сумерками и ночью зрение притупляется, чувства обманывают, и самых стойких тянет в сон.
Неудивительно, что эмиси выбрали именно это время для нападения.
...Они сами казались порождениями вьюжных сумерек — воины на мышастых и вороных конях, в белых накидках, что до последнего мгновения делали их невидимыми. Свист ветра в верхушках деревьев заглушил и стук копыт, и пение первых стрел, посланных в плотно сбитую толпу. Лишь когда несколько человек упали, Минамото поняли, что угодили в ловушку — и над войском хрипло затрубили сигнальные раковины.
Но было уже поздно. Отряды легковооружённых, стремительно движущихся всадников врезались несколькими клиньями в медленно ползущую колонну, рассекая её на части. К тому времени, как тревожные сигналы докатились до головных и замыкающих отрядов, в середине войска уже кипела бойня.
...Выжившие потом рассказывали: эмиси атаковали так быстро, что воины Минамото не успевали натянуть луки. Скрытые метелью враги бросались на них из ниоткуда, как сокол-хаябуса падает сверху на беззащитного фазана, разили и исчезали в снежной мгле, обгоняя посланные вслед стрелы. Резвость их коней превосходила воображение, а удары они наносили с такой скоростью, с какой молния поражает сухое дерево.
Хиромаса не согласился бы с теми рассказчиками. Да, в первые мгновения среди толчеи, криков и ржания мечущихся коней ему тоже казалось, что эмиси налетают с немыслимой, нечеловеческой быстротой — и падали слева и справа воины-южане, срубленные хлёсткими ударами с наскока; и выпущенные впопыхах стрелы уходили в снежное молоко, обидно и бесполезно. Но когда из метельной круговерти вылетел всадник на белом коне — тогда Хиромаса вдруг понял, что все вокруг движутся медленно и плавно, словно под водой, и у него полным-полно времени, чтобы отбросить лук, вытащить меч и приготовиться к обороне.
Он успел разглядеть врага — его одежду странного покроя, с чужеземной вышивкой наподобие переплетающихся змеиных тел, и белую повязку с теми же узорами, охватывающую лоб варвара, и под этой повязкой — совершенно дикие, горящие, как у волка, глаза. Успел разглядеть даже его коня — широкие ноздри, прижатые уши, цветные кисти на уздечке и серебряную монетку, привязанную к пряди длинной белой гривы. Всё происходило так медленно, что он видел, как грудь коня раздвигает, рассекает курящиеся белые вихри; как снежная пыль вьётся струйкой с лезвия меча, отведённого назад, словно стрижиное крыло.
А потом бесконечно тянущееся время рванулось вперёд, как отпущенная тетива. Черныш и белый конь налетели друг на друга, сшиблись, яростно молотя копытами; Хиромаса увидел над собой вражеский меч — стремительный росчерк лунного света, хотя луны не было видно за тучами — и принял удар на обух клинка, на самую прочную часть.
Мечи столкнулись и разошлись, но варвар потратил на одно мгновение больше, чтобы поднять оружие снова, и Хиромаса уже знал, что опередит его на следующем взмахе, успеет ударить под вскинутую руку, пока кони не разнесли их в разные стороны. Сквозь не защищённое доспехами тело меч пройдёт как сквозь связку соломы...
Белый конь толкнул Черныша мощной грудью, и тот качнулся в сторону — немного, но Хиромасе пришлось чуть наклониться в седле, удерживая равновесие. Клинок, нацеленный в открытый бок варвара, пошёл чуть выше.
Варвар откинулся в седле, почти лёг спиной на круп коня, крепко сжал коленями его бока; отвечая движению всадника, конь рванулся вперёд, и меч Хиромасы рассёк лишь густой от метели воздух. На краю зрения мелькнуло что-то белое — край одежды? рукав? — а потом чужой клинок сильно, с оттягом хлестнул его по нагруднику. Сталь с визгом и скрежетом проехалась по набору из жёсткой лакированной кожи.
В отличие от варвара, у Хиромасы были хорошие доспехи, но удар, пришедшийся по рёбрам, лишил его дыхания. Согнувшись, он почти повис на шее коня, уцепился за гриву. Больно не было — только воздух не шёл в горло. Если бы варвар сейчас нанёс ещё один удар, Хиромасе пришёл бы конец; но Черныш, не останавливаясь, промчался сквозь ряды дерущихся и вырвался из боя, оставив противника далеко позади.
Понемногу втягивая ледяной воздух, Хиромаса попытался осадить коня, но тщетно: Черныш рвался вперёд, упрямо закусив удила. Он летел по зарослям напролом, не слушая узды; всадник чуть не потерял стремя и несколько мгновений боролся за равновесие.
Мало-помалу ему удалось утвердиться в седле, натягивая поводья. Черныш наконец почуял хозяйскую руку и успокоился, сбавил ход. Потом остановился, раздувая потные бока и дико кося тёмным глазом.
— Тише, тише, — Хиромаса похлопал его по шее. — Чего это ты испугался?
Они довольно сильно отдалились от места сражения, и звуки боя сюда уже не долетали. Хиромаса вложил меч в ножны и мельком удивился: рука едва слушалась, словно онемела после схватки, и перед глазами мельтешили раздражающие чёрные точки. Да и рёбра всё ещё немного ныли от ушиба.
Надо было вернуться к своим. Сбегать из боя, едва обменявшись ударами, — несмываемый позор. И оправданий про молодого и своенравного коня никто слушать не станет. Это если ещё будет перед кем оправдываться — а то, может, останется только сложить голову рядом с земляками, под одним сугробом...
Да нет, не может быть. Не настолько слабо воинство Минамото, чтобы рассыпаться от одного наскока. Они ещё дерутся, надо только понять, в какую сторону двигаться... ох, ну и темень же в этом проклятом лесу!
Черныш всё беспокоился, дёргал головой, отфыркивался. Хиромаса рассеянно потрепал его по гриве — и с удивлением сжал руку, обнаружив, что рукавица стала влажной.
Грива коня была в крови. Хотя Хиромаса точно помнил, что не успел зацепить варвара даже кончиком клинка. И Черныша тоже не ранили в этой стычке. Про него самого и говорить нечего — он-то был в доспехах.
Только почему-то... Почему-то рукав под наплечником тоже был мокрым, и неприятная сырость просачивалась к локтю.
Не веря своим глазам, Хиромаса пощупал липкую ткань.
Как, ну как это возможно? Ведь доспехи же!
Он провёл ладонью по нагруднику в том месте, где пришёлся удар, — края рассечённых пластинок слегка царапнули ладонь. И распоротая ткань хитатарэ под ними тоже промокла. А неслабый, оказывается, был удар у того варвара...
Ладно, сказал он про себя. Может, там и есть какая-нибудь ранка. Неглубокая. Конечно, доспех принял весь удар на себя, а на коже осталась только царапина. Не мог же он — смешно сказать! — не заметить, что его ранили всерьёз. Не бывает так. Вот просто не бывает.
Надо было определить, наконец, в какой стороне остались свои, и возвращаться к ним. Но мысли как-то нехотя катались в голове; ему потребовалось время, чтобы сообразить, что надо просто развернуть коня и ехать по собственным следам.
Черныш ещё не вполне успокоился, но слушался коленей и узды. Хиромаса направил его по едва заметным ямкам в снегу, оставленных его же копытами. Они ехали, прислушиваясь к лесным шорохам — но то ли бой успел переместиться, то ли непрекращающийся снегопад заглушал все звуки.
Ямки в снегу сгладились. И исчезли.
Пока Хиромаса шатался по лесу, метель засыпала и разровняла все следы.
Он огляделся в поисках хоть какой-то подсказки, но его окружали только молчаливые деревья. Сумерки окончательно перешли в ночь; теперь Хиромаса не был уверен, что сможет проехать хотя бы один полёт стрелы, не сбившись с прямого пути.
И ещё с ним творилось что-то неладное. Минуту назад он не чувствовал холода, словно был под хмельком — а теперь у него зуб на зуб не попадал, озноб охватил руки и ноги и подползал к сердцу. И грудь болела всё сильнее — не тупой болью ушиба, а так, словно его ненароком перерубили надвое.
Хотя... похоже, это было недалеко от истины. Хиромаса ещё раз ощупал себя — и с отстранённым тупым спокойствием понял, что и доспехи, и кожаные наштанники, и даже седло под ним залито кровью.
После этого случился какой-то провал. Во всяком случае, он вдруг обнаружил, что лежит прямо в снегу, растянувшись на спине. Холод уже не вызывал дрожи — казалось, всё тело сковано льдом, вморожено в медленно растущий сугроб.
Из последних сил, из остатков упрямства он попытался подняться, но руки уже не сгибались.
"Ну и дурак же я", — успел подумать он, уплывая в забытье.
***
Старые опытные воины рассказывали: замерзая насмерть, человек перестаёт чувствовать холод и словно бы погружается в глубокий сон, от которого нет пробуждения. Каким-то уголком сознания Хиромаса ещё понимал, что с ним происходит именно это, что разливающееся по телу ощущение тепла и приятная истома — лишь признаки скорого конца. Но не было сил противиться тяжёлой, смыкающей веки дремоте — и он позволил себе соскользнуть в предсмертное оцепенение, в последний сладостный обман чувств.
Ему снилось тепло — всё, какое только существует в мире. Жар растопленного очага, треск углей, красноватый отсвет огня, играющий на прикрытых ресницах. Нагретый камень в ногах, приятно обжигающий ступни. Уютная тяжесть звериных шкур, щекочущее прикосновение меха к голым плечам и животу. И — горячее сонное тело, прильнувшее к нему со спины, ни с чем не сравнимое ощущение гладкой кожи на своей коже, шелковистая мягкость волос, льющихся с плеча на плечо, тепло чужой ладони на груди...
Тепло окутывало его, уводя из заснеженного леса в блаженную грёзу, где он нежился у очага под грудами мехов, в объятиях прекрасной женщины; и было уже всё равно, во сне или в бреду привиделись ласковые руки на плечах, гибкое тело, что всё теснее льнуло к нему, согревая жарким дыханием... Пусть так. Если смерть напоследок дарит ему упоительный мираж — надо насладиться им сполна.
Подчиняясь странной и приятной игре воображения, Хиромаса закинул руку назад и погладил женщину по крепкому бедру. Но предаваться ласкам в таком положении было неудобно, следовало повернуться на другой бок или хотя бы на спину.
Он опёрся на локоть, чтобы привстать — и боль стегнула по рёбрам, как бич, выбивая дыхание из груди. Слишком острая для сна. Слишком настоящая. Хиромаса охнул и повалился обратно в груду мехов, непроизвольно прижав руку к больному месту.
Ладонь наткнулась на шершавое полотно. Его грудь была в несколько слоёв обмотана тряпками, и под ними прощупывался ещё слой каких-то листьев.
Это уже точно не могло быть сном. Моргая затуманенными глазами, Хиромаса растерянно оглядел незнакомое тёмное помещение, освещённое только огнём из очага, дощатые стены, постель из звериных шкур, на которой он лежал... и лежал не один.
Женщина за его спиной пошевелилась, сонно пробормотала что-то и опять затихла, не размыкая рук, сцепленных у Хиромасы на груди.
Не рискуя больше подниматься, он до отказа повернул голову, силясь через плечо разглядеть ту, что согревала ему ложе. Темнота скрадывала черты; удалось различить только белое плечо, наполовину прикрытое волной чёрных волос, шею да краешек нежной щеки. От волос шёл слабый горьковатый аромат лаванды и полыни.
Голова закружилась от напряжения, и Хиромаса снова вытянулся под мехами. Закрыл глаза и попытался привести смятенные мысли в порядок.
Итак, он не умер. Кто-то привёз его в этот дом, перевязал и отогрел. Вот только кто? Кругом на три дня пути не нашлось бы селения, где согласились бы приютить раненого из войска Минамото. Разве что какой-нибудь монастырь — но монахи точно не стали бы подкладывать ему женщину.
А что если.... От этой мысли его бросило в пот: что если он в плену? Может быть, его лечат и согревают лишь затем, чтобы он не умер раньше времени, пока из него пытками не вытянут всё, что он знает о войске Ёриёси, о числе воинов и коней, об оружии и припасах, о намеченных путях отступления, о союзниках по ту и эту сторону реки?
Хиромаса сжал зубы и приподнялся. Боль с новой силой запустила когти в тело, но он ждал её и сдержал стон. Оттолкнулся от постели и быстро перевернулся, выскальзывая из объятий спящей женщины и подминая её под себя. Он не собирался причинять ей вред — только придержать, чтобы не подняла тревоги, и допросить. Конечно, девке, которой приказали обиходить ценного пленника, вряд ли было известно многое, но она могла по крайней мере рассказать, где и в чьих руках он находится.
Она почувствовала его движение, вскинулась; Хиромаса успел разглядеть бледное темнобровое лицо, расширенные в полумраке глаза — и всей тяжестью навалился на неё, одновременно ловя и сжимая руками её запястья...
Твёрдое, словно круглый камень, колено с силой врезалось ему в живот. Меховое одеяло смягчило удар — но и смягчённый, он так отдался в рану, что Хиромаса мешком скатился с непокорной добычи и скорчился, хватая ртом воздух. Ничего не видя от боли, кроме зелёных кругов перед глазами, он наугад взмахнул руками, задел чужие длинные волосы, ухватил их и рванул, подтягивая мерзавку к себе.
В следующий миг к его шее под челюстью прижалось что-то холодное и очень острое.
— Отпусти, — проговорил низкий голос, чуть задыхающийся, но спокойный и отдающий сталью, как лезвие у горла.
Хиромаса захлопал глазами, не в состоянии издать ни звука.
Женщины не было. В обманчивом полумраке над ним склонялся юноша, с виду его ровесник или даже немного младше. Теперь уже невозможно было ошибиться: незнакомец был обнажён, как и Хиромаса, если не считать набедренной повязки, и в его гибком худощавом теле не было ничего женоподобного. И черты лица, хоть и тонкие, принадлежали явно мужчине — подбородок слишком твёрд, алые губы слишком узки, брови слишком густы и резко очерчены. Только кожа, на редкость белая и чистая, ещё могла ввести в заблуждение, да блестящие тёмные волосы, которые Хиромаса сжимал в кулаке, сделали бы честь любой придворной даме.
— Отпусти, — повторил юноша, и лезвие ножа сильнее вдавилось в кожу.
Хиромаса разжал пальцы. Свободной рукой незнакомец собрал волосы, скрутил в жгут и перебросил за спину. Но убирать нож он не спешил, лишь небрежно перевернул его остриём вниз, держа над грудью Хиромасы, над тем местом, где сходятся ключицы. Хватка была расслабленной, но Хиромаса не сомневался: стоит дёрнуться — и это лезвие войдёт в его тело по рукоять.
Левой рукой юноша распутал узел, соединяющий концы повязки, раздвинул тряпицы и открыл рану. Не имея возможности поднять голову, Хиромаса не видел толком, что он там делает, но боль, по крайней мере, не становилась сильнее.
— Ну, вот, — проговорил наконец юноша. — Тебе повезло, швы не разошлись. Но если хочешь сохранить жизнь, то изволь лежать спокойно, пока я не разрешу тебя встать.
У него был глубокий горловой выговор, как у всех северян — открытое "и" в начале слова звучало почти как "э".
— Кто ты такой? — прохрипел Хиромаса. — Что ты со мной делаешь?
— Я? — Юноша вскинул бровь. — Лечу тебя, если ты ещё не догадался.
— Для этого обязательно было лезть ко мне в постель?
— Во-первых, это моя постель. Во-вторых, тебя надо было согреть, а это лучший способ вернуть тепло в живое тело. В-третьих, — тут его голос из насмешливого сделался совсем уж ядовитым, — если ты опасаешься за свою честь, то можешь быть спокоен: я посвящён богам и соблюдаю обет воздержания.
Хиромаса скрипнул зубами, соображая, чем бы уязвить его в ответ.
— Если бы я не спал, — нашёлся он наконец, — то это твоя, а не моя честь оказалась бы в опасности!
Юноша залился смехом.
— А ты, оказывается, хвастун. Уверяю тебя, моей чести ничто не угрожало. После такой потери крови тебя не расшевелила бы даже пляска Амэ-но Удзумэ.
Укол был справедливым и поэтому особенно обидным. Будь Хиромаса здоров, наглец по уши умылся бы кровью — чтобы впредь неповадно было насмехаться над мужской силой сыновей Минамото. Но боль в груди не давала толком вдохнуть, и в основание шеи по-прежнему упирался острый кончик лезвия.
Словно угадав его мысли, юноша отложил нож, заново стянул повязку на груди Хиромасы и закрепил концы. Набросил на него одеяло, потом отодвинулся и сел на пятки возле постели, с весёлой ухмылкой разглядывая его, как зверя неизвестной породы.
Хиромаса мрачно уставился на него в ответ. Теперь, когда юноша улыбался, было видно, что он всё-таки помладше — поди, и двадцати вёсен не насчитал. Его белая кожа как будто вовсе не знала загара, что немало озадачило Хиромасу: до сих пор он полагал, что тут живут только страховидные, косматые и смуглые от горного солнца варвары. Этот же был словно из другой глины вылеплен — нос прямой и тонкий, тёмные волосы лежат гладко без всякого гребня, скулы и подбородок словно резцом выточены. Самый придирчивый ценитель нашёл бы лишь один изъян в его внешности — слишком белые зубы. В остальном же, будь этот юнец одет и причёсан как должно, он сошёл бы за самого что ни на есть благородного отпрыска любой из знатных фамилий столицы.
Откуда он взялся в этой глуши, такой чудной? И ведь не побоялся оказать помощь чужаку, хотя наверняка знает, что Садатоо распорядился не щадить никого из перешедших реку. И врачеванию, поди ж ты, обучен. И с ножом обращаться умеет. Хотя в здешних краях это не редкость — пограничье, как-никак.
Тем временем юноша, видно, призадумался о чём-то, потому что улыбаться вдруг перестал.
— На твоей одежде вытканы цветы горечавки, — сказал он. — Ты из Гэндзи? Из какой ветви?
— Прежде сам назовись, — хмуро потребовал Хиромаса. — Я не могу открыть имя низкорожденному.
Юноша пристально взглянул на него, но после недолгого молчания всё-таки ответил:
— Я Абэ-но Сэймэй, сын Абэ-но Ясуны, двоюродного брата правителя Муцу, прямой потомок Абэ-но Хирафу, покорителя севера. Мой род достаточно высок, чтобы ты мог назвать мне своё имя?
Ему хватило наглости назвать Садатоо правителем Муцу, хотя государевым указом эта должность была передана Минамото-но Ёриёси, а в нынешнем году при дворе должны были избрать нового наместника ему на смену. Но Хиромаса оставил эту оговорку без внимания.
О, да, незнакомец оказался достаточно знатен, чтобы Хиромаса мог, не роняя достоинства, назваться ему. Хотя сам он предпочёл бы оказаться в гостях у кого-нибудь менее знатного — потому что, открыв своё имя родичу Садатоо, родич Минамото-но Ёриёси мог рассчитывать только на один вид гостеприимства: высокий и удобный кол у ворот усадьбы, на котором будет красоваться его голова.
Но в роду Дайго-Минамото никогда не рождалось труса, который скрыл бы своё имя из страха перед врагами.
Хиромаса выпрямился, насколько смог, и поднял подбородок.
— Я Минамото-но Хиромаса, сын правителя Сидзуоки Минамото-но Ёсиакиры, потомок государя Дайго в седьмом колене.
Он ожидал чего угодно — изумления, злорадной усмешки, гнева или даже удара мечом. Но Сэймэй только покачал головой — не понять, удивлённо или опечаленно.
— Так ты не родственник Ёриёси, — проговорил он наполовину утвердительным тоном. Как будто ему очень хотелось услышать в ответ, что Хиромаса никак не связан с ветвью Сэйва-Минамото. Но и на этот раз невозможно было унизить себя ложью:
— Я его племянник со стороны жены — супруга Ёриёси приходится мне тёткой. — Хиромаса перевёл дыхание: от длинных фраз грудь болела сильнее. — Я благодарен тебе, Абэ-но Сэймэй, за то, что ты удержал во мне жизнь. Если бы я умер от этой раны, то вышло бы, что меня прикончил безвестный эмиси из напавших на нас отрядов, и моё имя было бы запятнано такой бесславной кончиной. Но умереть от руки благородного Абэ — другое дело. Такая смерть не уронит моей чести.
Сэймэй улыбнулся.
— Ты так спешишь умереть?
Хиромаса отвёл глаза. Он не мог ответить "Нет" — это противоречило его гордости. И он не мог ответить "Да" — это было бы ложью, потому что умирать не хотелось. Очень не хотелось. Тепло, только что вернувшееся в его тело, мягкость мехов, даже боль в растревоженной ране — всё это была жизнь, и он упивался каждым её мгновением, каждым вздохом.
Он презирал бы себя до конца жизни, если бы хоть взглядом взмолился о пощаде, но...
— Не стыдись этого.
— Что? — Хиромаса непонимающе взглянул на Сэймэя.
— Нет ничего постыдного в том, чтобы желать жизни. Всё живое стремится к этому — почему же человек должен быть исключением?
Хиромаса сглотнул.
— Воину не пристало слишком много думать о жизни, — повторил он то, что много раз слышал от отца и старших соратников. — Кто вышел на поле боя, для того смерть — обычное дело, а рана — удача.
— Но ты не на поле боя, — спокойно возразил Сэймэй. — Я уже потратил много времени, чтобы отвести смерть от твоего изголовья, и это ещё не конец моим трудам. Призывая к себе гибель, ты проявляешь неуважение к моим усилиям, Минамото-но Хиромаса.
— Чего ты от меня хочешь? — пробормотал Хиромаса, вконец сбитый с толку. — Я –Минамото, ты — Абэ. Я в твоей власти. Любой другой на твоём месте уже давно снял бы мне голову, да и дело с концом.
По лицу Сэймэя пробежала лёгкая тень.
— Возможно, — проговорил он. — Но я — не любой другой, и я пока ещё не решил, в каком виде мне будет приятнее заполучить твою голову — на плечах или отдельно. Как ты верно заметил, ты в моей власти, и я могу делать с тобой всё, что захочу. Например, сейчас я хочу тебя вылечить.
Он зябко повёл плечами, словно только сейчас заметил, что почти гол. Поднялся с пола, подобрал сложенную в углу стопку одежды и принялся одеваться. Хиромаса с изумлением наблюдал за ним: хоть в доме и топился очаг, но по углам вовсю свистели сквозняки. Ему самому под мехами было зябко и не хотелось даже руку высовывать наружу, а этот Абэ стоял на холоде в одной набедренной повязке — и хоть бы кожа мурашками взялась!
— На тот случай, если тебе интересно, — проговорил Сэймэй, натягивая штаны, — сражение вы проиграли с треском. Ёриёси и кое-кто ещё ушёл, но в целом вашего войска больше не существует. Поэтому если ты рассчитываешь на помощь своих друзей, лучше не строй напрасных надежд.
Это было, пожалуй, больнее, чем тот удар коленом. Комната качалась у Хиромасы перед глазами, пока он пытался осознать услышанное.
Минамото разбиты. Войска больше нет. Помощи ждать неоткуда.
— Как... как ты можешь знать об этом? — выдавил он. — Бой только что закончился. Откуда тебе знать?
Сэймэй хмыкнул и повернулся. Он как раз успел влезть в кафтан и теперь натягивал на плечи белую накидку.
Чёрные узоры на накидке переплетались, как змеиные тела.
Под ошарашенным взглядом Хиромасы он вынул из рукава белую повязку с такими же узорами и надел её на голову, стянув концы на затылке.
— Ты что, только сейчас узнал меня? — Он насмешливо поднял брови. — До чего же вы бестолковые, Гэндзи. Честное слово, ваши кони, и те сообразительнее.
— Зачем? — выдавил Хиромаса.
— Что — зачем?
— Ты меня чуть не убил, — Хиромаса закрыл слипающиеся глаза. Слова рассыпались, как сырой песок. — А теперь лечишь. Зачем?
— Я же сказал, — с лёгким раздражением повторил Сэймэй. — Я так хочу. И всё тут.
Его шаги прошелестели у самой постели. Хиромаса ощутил быстрое, скользящее прикосновение холодных пальцев ко лбу.
— Я отлучусь ненадолго, а ты будь добр, лежи спокойно. Не прибавляй мне работы. Да, — что-то зашуршало у изножья, — вся твоя одежда здесь. Замёрзнешь — надень что-нибудь. И, ради всех богов, не пытайся пока ходить.
Скрипнула дверь, потянуло ледяным воздухом — и всё стихло.
Хиромаса дотянулся до кучки тряпок, сложенных на полу у постели. Действительно, вся его одежда была здесь, от шапки до оленьих наштанников. Доспехи, разумеется, исчезли, как и оружие — но в самом низу стопки он нащупал какой-то твёрдый длинный предмет и торопливо разворошил вещи. Если его беспечный надсмотрщик забыл забрать кинжал...
Это был не кинжал. В складках смятого и перепачканного кровью хитатарэ лежала его флейта Хафутацу, заботливо завёрнутая в шёлковый платок.
***
Остаток дня и следующая ночь наполовину стёрлись из памяти Хиромасы. Боль и слабость приковали его к постели, под вечер к ним добавилась и лихорадка. Дрожа от озноба и задыхаясь от жара, он болтался в каком-то липком тумане между сном и бредом. Он был уверен, что умрёт, но не испытывал страха — только досаду, что вместо славной и быстрой смерти в бою приходится подыхать от ран в плену у дикаря, ничего не смыслящего в лечении.
Дикарь выплывал белым призраком из горячечного марева, подходил к постели, трогал ледяными пальцами шею и грудь Хиромасы, качал головой и снова пропадал. Иногда являлся с водой и заставлял пить, сунув чашку прямо в зубы. Иногда клал ему на лоб что-то холодное, принося острое до дрожи облегчение. Хиромаса перестал сопротивляться и больше не отпихивал назойливые руки, когда они прикасались к его телу или ощупывали рану. Просто устало ждал, пока безмозглому варвару надоест возиться с полутрупом и он предоставит Хиромасу его судьбе.
Но варвар оказался на удивление упрямым, и наутро лихорадка отступила, оставив Хиромасу разбитым и полностью обессиленным. На смену злости пришло отупляющее равнодушие; когда Сэймэй поднял его с постели и наполовину отвёл, наполовину отнёс в отхожее место, Хиромаса даже не почувствовал стыда. Словно он уже отделился от тела, и лишь по недоразумению этот слабый кусок плоти, источник страданий и нечистоты, оставался связан с ним — кандалы для готового освободиться духа.
Под настойчивые понукания Сэймэя он сжевал немного варёного риса, не ощущая вкуса — только тошноту. Потом опять лёг, как ложится загнанная лошадь, которую уже не поднять ни окриками, ни плетью.
Сэймэй постоял над ним, подоткнул по краям меховые одеяла — словно ребёнка укутывал. Потом тихо вышел; снаружи донёсся скрип его шагов по снегу, а немного погодя — удаляющийся стук копыт.
Оставшись в одиночестве, Хиромаса погрузился в странное оцепенение. Это был не сон, не обморок — просто тело казалось таким тяжёлым и ненужным, что хотелось сбросить его, как опостылевший доспех, и уйти, куда глаза глядят. Хотя бы и к Жёлтым источникам. Но ослабевшая больная оболочка всё ещё не спешила отпускать усталый дух на волю, и Хиромаса лежал, закутанный в меха, и наблюдал, как рассыпаются и меркнут угли в очаге. Дневной свет угасал, из-за окна наползала синяя мгла, и холод, пробираясь под шкуры, мало-помалу захватывал в плен ступни и колени. Но не было сил подняться и раздуть очаг.
Сэймэй вернулся, когда за окном окончательно стемнело. Хиромаса услышал его шаги, потом стукнула открытая дверь.
— Хиромаса!
Бодрый голос всколыхнул в душе раздражение. Отзываться не хотелось, но Сэймэй уже влетел в дом, как был — не разувшись, и склонился над ложем.
— Хиромаса, эй! — в голосе уже звучал настоящий испуг. Холодная ладонь, пахнущая снегом и почему-то кровью, торопливо зарылась в меха, скользнула по шее Хиромасы. Тот недовольно дёрнулся, уходя от прикосновения.
— Ты что, заснул? — Сэймэй не скрывал облегчения. — Почему молчал?
— Заснул, — буркнул Хиромаса. Объясняться не хотелось, да и не было смысла.
— Ладно, прости, — Сэймэй отошёл к очагу, подбросил хвороста на едва тлеющие угли, раздул пламя. На дощатом полу расплывались мокрые следы от его замшевых сапог. — Всё равно пришлось бы тебя будить.
Подложив в очаг поленья покрупнее, он взял котелок и вышел наружу. Прошло немного времени, огонь только успел разгореться, поднялся высоко и ровно — и Сэймэй вернулся, на этот раз не забыв разуться.
— Вставай, — позвал он, садясь с котелком у очага. — Ужинать пора.
— Я не хочу есть.
— Это тебе только кажется. Вставай, не упрямься. Я полдня пробегал по горам, чтобы найти для тебя подходящее угощение.
Хиромаса кое-как сполз с ложа, сел у очага напротив Сэймэя. Ему действительно не хотелось есть, только чуть подташнивало и звенело в ушах; зато страшно хотелось пить. Он дотянулся до бадьи с водой и опростал целый ковш, пока Сэймэй хлопотал, расставляя столики. Удивительно, что в этом затерянном в глуши доме, где впору было бы подавать еду на лопухах, имелась и посуда, и утварь для благородной трапезы.
— Ну, вот, — удовлетворённо сказал Сэймэй, протягивая Хиромасе чашку и пару свежеоструганных палочек. — Угощайся.
Хиромаса заглянул в чашку и содрогнулся, едва сдерживая тошноту.
— Что это? — с отвращением выдавил он.
— Оленья печень, — Сэймэй взял вторую чашку, преспокойно подцепил палочками ломтик тёмного мяса, не обращая внимания на капающий красный сок. — То, что нужно тебе для выздоровления.
— Оно... оно что, сырое?
— Конечно. Я слил кровь и промыл мясо в снегу. Попробуй, тебе понравится, — Сэймэй бросил кусочек печени в рот и начал жевать.
Хиромаса сглотнул.
— Во время болезни, — пробормотал он, — надлежит соблюдать пост и воздержание...
— Пост! — фыркнул Сэймэй. — Вам, южанам, солнце мозги иссушило? Во время болезни надо есть хорошую пищу, дающую силы, а не морить себя голодом.
— Всё равно, — упорствовал Хиромаса, — я болен и должен удаляться от скверны.
— В этом мясе нет скверны, — серьёзно сказал Сэймэй. — Бывает, что у оленя скверна внутри, тогда от его печени люди потом болеют. Но этот олень был здоровым. Он быстро бежал и отважно сражался за свою жизнь.
— Но сырое мясо и кровь — нечисты...
— Что плохого может быть в крови, которая питала такое прекрасное и сильное тело? — Сэймэй возвысил голос; в свете очага его лицо казалось медно-смуглым, строгим и властным, и чёрные глаза горели ярче, чем калёные угли. — Чем она отличается от крови, бегущей в наших жилах? Вся кровь — от Солнца, не только твоя, о потомок Озаряющей Небо. Я взял жизнь оленя, чтобы напитать жизнью твоё тело. Прими же его жертву и вкушай с благодарностью.
Хиромаса с трудом отвёл взгляд и сжал палочки в непослушных пальцах.
— Я... отведаю, — неловко проговорил он, цепляя кусочек тонко нарезанной печени. И, зажмурившись, впихнул его в рот.
Больше всего он боялся, что его стошнит здесь же, за столом — худший позор трудно было бы вообразить. Но, вопреки страху, варварская пища оказалась не такой уж отвратительной. Сэймэй не только промыл мясо в снегу, но и сдобрил солью и травами — кроме приятного холодка, Хиромаса ощутил сложный солоновато-пряный вкус, а аромат специй почти заглушил запах крови. Но всё же это было мясо, и когда он, осмелев, начал жевать, его рот наполнился мясным соком — густым, сладким, невероятно вкусным.
Голод, так долго молчавший, вдруг проснулся и напомнил о себе мучительной резью в желудке. Хиромаса торопливо проглотил прожёванное и потянулся за другим куском.
— Так-то лучше, — подбодрил его Сэймэй. — Ешь, сколько сможешь.
Хиромасу уже не нужно было упрашивать — он насилу удерживался, чтобы не хватать еду пальцами, а брать палочками, как положено. Чашка опустела раньше, чем он почувствовал хотя бы тень сытости.
— Это придаст тебе сил. — Не скрывая довольной улыбки, Сэймэй положил ему ещё несколько ломтиков и добавил из другой миски немного нарезанного имбиря. — Как писал Сун Сибаку, правильно подобранная пища излечивает тысячу болезней. Правда, с моим способом он бы не согласился, пожалуй. Видишь ли, сей досточтимый муж полагал, что сырая пища содержит тёмное начало, силу Инь, а потому не подходит для лечения ослабленного человека. Я считаю иначе: кровь есть кровь — и у человека, и у животного она несёт в себе начало света. Ошибочно относить её к субстанциям Инь лишь потому, что она жидкая. Так же и печень — она суть средоточие жизненной силы в живом теле, поэтому для восстановления сил её лучше есть свежей, чем жареной.
— Погоди-ка, — Хиромаса остановился, не донеся зажатый в палочках кусок мяса до рта. — Как ты сказал — Сун Сибаку?
— Великий лекарь из страны Тан. Не знаю, слышал ли ты о нём...
— Я-то знаю, кто такой Сун Сибаку, — не выдержал Хиромаса, — а вот ты откуда знаешь о нём? Да ещё и рассуждаешь так, словно читал его труды?
— Ах, ну конечно, — Сэймэй язвительно улыбнулся. — Откуда нам, немытым дикарям, знать имена великих мудрецов? Мы ведь варвары, эмиси — "отвратительные". Мы живём в лесу и грызём мозговые кости вместо риса. Наши дети бегают вместе с собаками, наши жёны кормят грудью медвежат... и да, чуть не забыл: моя мать вообще была лисицей.
Хиромаса сидел с пылающими ушами. Он уже сам был не рад, что заикнулся об этом.
— Однако ты ошибаешься, — Сэймэй сбавил тон. — Я действительно читал труды Суна Сибаку. И наставления лекаря Када о том, как очищать раны и зашивать их шёлком и жилами. И если бы я не читал эти книги, тебя, возможно, уже не было бы в живых.
— Прости моё невежество, — Хиромаса отставил чашку и склонил голову, уперев руки в колени. — Я никогда не думал, что в этих далёких землях есть люди, не уступающие в учёности жителям столицы.
— Учёных здесь поменьше, чем на юге, это правда, — смягчился Сэймэй. — Но мы не совсем погрязли во тьме варварства. В храме, где я обучался, и в обители Срединного Будды есть немало старинных книг, в том числе по врачеванию. А читать и писать на языке Тан меня научили ещё в семье.
— Не понимаю, — вздохнул Хиромаса.
— Что именно?
— Если в твоей семье читают книги страны Тан, то вы наверняка знакомы и с трудами Конфуция.
— Да, — сухо обронил Сэймэй. — Но к чему ты клонишь?
— Извини за прямоту, но мне кажется непостижимым, что такие образованные люди, как ты и твои родичи, подняли знамя мятежа и взбунтовались против законного государя. — Хиромаса вскинул голову и взглянул на собеседника в упор, пытаясь прочесть в его лице ещё не произнесённый ответ. — Не диво, когда дикие племена восстают против столицы, потому что они от века признают лишь сильную руку. Не диво, когда люди, подобные Масакадо, творят беззаконие ради наживы и жажды власти — потому что они живут войной и ничего другого не знают. Но ты не похож на дикаря или на разбойника. Думаю, что и твои родичи таковы. Почему же вы не видите, что сбились с верного пути?
Сэймэй слушал его молча, но в уголках губ таилась недобрая, полная яда усмешка.
— Я знал, что Гэндзи туго соображают, — проговорил он, когда Хиромаса умолк. — Но не думал, что они такие наивные дураки. Откуда ты взял, что мы взбунтовались против императора?
— Но ведь!..
— Ты не помнишь, с чего началась война? Или, может быть, не знаешь, как Фудзивара-но Нарито пришёл на нашу землю с войском и едва унёс ноги?
— Нарито был законным правителем вашей земли, — хмуро перебил Хиромаса. — То, что вы подняли оружие против назначенного императором наместника — это и есть мятеж.
— Назначенного императором? — фыркнул Сэймэй. — Не смеши. Фудзивара, стоящие у трона, раздают наделы родственникам и союзникам, как им заблагорассудится. Наша земля обширна и богата. Поля здесь плодородны, леса полны дичи, а реки несут золотой песок. Кони из наших табунов обгоняют летящих птиц. Мечи из наших кузниц рубят шёлк и ночной туман. Шесть округов — лакомый кусок, на который Фудзивара давно уже заглядывались. Только пока Абэ отвоёвывали эту землю у диких племён, Фудзивара выжидали, оставив нашим предкам все тяготы и труды покорения нового края. А когда Шесть округов стали процветать — они явились собрать урожай с чужого поля.
— Тогда вам надо было обратиться к самому государю и искать правосудия у него, — упрямо сказал Хиромаса. — Вместо того чтобы разорять эту землю войной, вы могли бы добиться, чтобы её оставили в управлении Абэ.
— Князь Ёритоки пытался решить дело миром. Явился к Минамото-но Ёриёси с повинной, добровольно передал ему управление провинцией — да-да, он согласился признать над собой власть Минамото, чтобы спастись от Фудзивара. Тебе напомнить, чем всё закончилось?
— Садатоо напал на слуг Фудзивара, — пробормотал Хиромаса.
— Ошибаешься. Твоему родичу Ёриёси донесли, что в убийстве слуг Фудзивара-но Токисады виновен Садатоо. Что же, Ёриёси расследовал это дело? Нет! Он приказал привести Садатоо, чтобы признать его виновным. Вот так, без единого свидетельства, по одному доносу Фудзивара — признать виновным. — Сэймэй скривил рот в короткой гримасе. — С тех пор мы больше не верим в правосудие Ямато. И Ёритоки поднял войска не для того, чтобы выйти из-под руки императора, а для того, чтобы спасти сына от расправы без суда. Кто на его месте поступил бы иначе?
Хиромаса не нашёлся с ответом. Вспомнил о Фудзивара-но Цунэкиё, что сражался на стороне Ёритоки — но поостерёгся ставить в пример трусливого и ненадёжного вождя, который с начала войны успел переметнуться к Минамото, а потом обратно к Абэ. Ёритоки нуждался в людях и принял вероломного союзника обратно в свои ряды, но своим поступком Цунэкиё снискал всеобщее презрение.
— Знаешь, чем всё это закончится? — тихо спросил Сэймэй. — Вы снова соберёте войска и двинете их на север. Мы снова встанем на защиту своей земли. Но нас будет всё меньше и меньше... и когда-нибудь вы одержите победу. Абэ падут, Минамото получат чины и награды, но править этой землёй будут не они, а Фудзивара. Те, кто лучше всех умеет чужими руками таскать бататы из огня.
— Если ты так уверен... — Хиромаса осторожно взглянул на него, — тогда зачем вы вообще сражаетесь, если знаете, что поражения не избежать?
— Ради чести, я думаю, — Сэймэй поднял голову, словно мог разглядеть небо сквозь кровлю, облака и бездонный мрак зимней ночи. — Или ради надежды. Или потому, что такова наша судьба. Какой ответ тебе больше нравится?
— Ради чести, — кивнул Хиромаса. — Это мне понятно.
Сэймэй улыбнулся, но ничего больше не сказал.
***
Варварская еда оказала поистине волшебное действие. На следующий день Хиромаса уже не лежал пластом и обнаружил в себе достаточно сил, чтобы самостоятельно ходить по дому и даже поддерживать огонь в очаге, пока Сэймэй отлучился в лес за новым запасом дров.
Через день он впервые вышел из дома — вернее, постоял на пороге, придерживаясь за дверной косяк и оглядывая окрестности. Дом, ставший ему убежищем, стоял посередине довольно просторного двора, обнесённого высоким забором с заточенными кольями. Ворота были заложены засовом, сад заменяли несколько сосен, оставленных расти внутри ограды. Насколько можно было разглядеть, дом находился в какой-то лощине между двумя отрогами горы — за оградой прямо вверх убегали лесистые склоны.
На вопрос, что это за место, Сэймэй ничего не ответил. Чуть позже он снова отправился в лес — а под вечер Хиромасу ждало новое потрясение.
— Я уезжаю, — с порога объявил Сэймэй, едва отряхнув снег с сапог. — Некоторое время мне удавалось объяснять своё отсутствие, но я не могу вечно водить родню за нос. Если я пропаду надолго, они насторожатся и начнут меня искать.
Хиромаса понимающе кивнул. Он и раньше догадывался, что Сэймэй сохранил ему жизнь отнюдь не с согласия родственников, а вовсе даже без их ведома. И, конечно, этот обман, как и любой другой, не мог длиться слишком долго.
— Я могу позаботиться о себе, — заверил он Сэймэя. — Я уже достаточно набрался сил.
Тот бросил на него косой острый взгляд.
— Действительно, ты очень быстро восстанавливаешь силы. Слишком быстро, чтобы я мог быть спокоен за тебя. Мне придётся отсутствовать по два-три дня. За это время ты, чего доброго, сочтёшь себя вполне здоровым, чтобы покинуть меня, не попрощавшись.
Хиромаса отчаянно покраснел. Именно на это он и рассчитывал, по правде говоря.
— Поэтому, чтобы тебе не приходили в голову всякие глупости, — продолжал Сэймэй, словно не заметив его смущения, — я оставлю тебя в хороших руках. Вернее, в хороших лапах.
Он приоткрыл дверь и свистнул.
В дверь просунулась белая морда с любопытно поднятыми стоячими ушами. Чёрный нос задрожал, впитывая запахи жилья и людей. Потом из темноты поочерёдно появились мощные плечи, передние и задние лапы, весело вздёрнутый пушистый хвост.
Большущий белый пёс с рыжей спиной постоял у порога, привыкая к теплу, и неторопливо, с достоинством, подошёл к Сэймэю.
— Дай ему руку, — попросил тот.
Хиромаса протянул руку — на всякий случай левую. Пёс осторожно коснулся носом его ладони и отодвинулся.
— Он будет тебя охранять, — сказал Сэймэй. — Защищать при необходимости. Ну, и стеречь, само собой. Имей в виду, — спокойно добавил он, — Киба может остановить медведя, если потребуется. Так что не испытывай его терпение.
Пёс приоткрыл пасть в длинном зевке, сверкнул клыками и с лязгом сомкнул челюсти. Неторопливо, с хозяйским видом подошёл к постели, обнюхал меха, чихнул и лёг на пол в изножье.
— Я приеду, когда смогу, — Сэймэй подбросил поленьев в огонь, пошевелил их палкой, сгребая в кучу. — Дров и риса довольно, дичи вам хватит ещё на несколько дней на двоих. Медведи и волки сюда не заходят, я их давно отвадил.
— А твои родичи? — Хиромаса постарался, чтобы это прозвучало как можно более равнодушно. — Не боишься, что кто-то из них заглянет сюда и заберёт твой трофей без спроса?
— Об этом убежище не знает никто, даже моя семья. — Сэймэй выпрямился, отряхивая руки, и глянул на него через плечо, насмешливо и ободряюще. — Не бойся. Чужие сюда не придут.
— А если ты не вернёшься? Твой пёс хотя бы отпустит меня на охоту?
— Разумеется, нет. — Сэймэй повернулся к нему и взглянул в упор, глаза в глаза. — Я рад, что ты так быстро поправляешься. Рад, что ты быстро освоился в моём доме. Но, Хиромаса, ради собственного блага не забывай, что ты мой пленник, а не гость. Это значит, что тебе придётся мириться с некоторыми вещами, которых я никогда не допустил бы по отношению к гостю.
— Я помню, — глухо проговорил Хиромаса. — Ты лечишь меня и позволяешь мне жить из прихоти. Полагаю, я должен быть благодарен уже и за это.
— Если бы ты знал, чего мне стоило сохранить в тайне эту маленькую прихоть, — Сэймэй не отпускал его взгляда, — ты был бы мне благодарен без всякого ехидства. Но это ведь и впрямь моя прихоть, поэтому оставь свою благодарность при себе, а вместо этого лучше слушайся моих советов. Сейчас для тебя это единственный способ пожить ещё какое-то время.
Хиромаса опять почувствовал, что щёки начинают гореть. Он уже сбился со счёта, сколько раз за это время он чувствовал себя непроходимым дураком.
— Я действительно благодарен, — сбивчиво проговорил он. — Но мне всё-таки хотелось бы знать, что ждёт меня в конце? Спасение это или отсрочка перед смертью?
Сэймэй улыбнулся, и одной его улыбки было достаточно, чтобы уничтожить повисшее между ними напряжение.
— Вся наша жизнь — отсрочка перед смертью, — почти пропел он. — И очень немногие из живущих знают, что ждёт их в конце. Но разве это причина, чтобы не жить?
***
В двенадцатом месяце того же года в докладе о положении дел в провинции Ёриёси писал:
«Ответа на нижайше высказанную просьбу о сборе войск и провианта со всех провинций не воспоследовало. Население этой земли перебежало в соседние, и от воинской повинности уклоняется. В ответ на распоряжение о поимке и возвращении беглецов правитель земли Дэва, Минамото-но асон Канэнага, так ничего и не предпринял. Если мы не получим подтверждения этого указа, то усмирить мятежников не представится возможным.»
"Сказание о земле Муцу"
Дни потекли однообразной чередой, похожие друг на друга, как бобы из одного стручка. О том, что время не стоит на месте, напоминал лишь тонкий серпик луны, истаявший и выросший заново в прозрачном от мороза небе. И — багровый рубец, стянувший кожу в том месте, где была рана. И ещё приезды Сэймэя.
Он появлялся раз в два-три дня, всегда с той тропы, что уходила от ворот на север, вверх по склону лощины. Куда вела эта тропа дальше, Хиромаса не знал — бдительный Киба выпускал его погулять во двор, но ни разу не позволил ему ступить за черту ограды.
Сэймэй привозил припасы — высушенный варёный рис, бобы, свежую дичь или рыбу и даже сакэ. Сложив снедь в доме, он снова отправлялся в лес и возвращался с несколькими вязанками дров. Хиромаса уже достаточно окреп, чтобы самостоятельно ходить за дровами и за дичью — но кто доверит пленнику лук или топор? Самым опасным предметом в доме был кухонный нож — и тот был всего с ладонь длиной; Хиромаса немало помучился, разделывая этой зубочисткой жёсткую оленину.
К тому времени, как Сэймэй приносил дрова, Хиромаса успевал вскипятить воду. Сушёный рис быстро размокал в кипятке, превращаясь в простое, но сытное варево. Тонко нарезанное мясо запекалось ещё быстрее, хотя в первые недели Сэймэй упорно потчевал Хиромасу сырым. Впрочем, жаловаться было грешно: варварская еда и впрямь быстро восстанавливала силы, и Хиромаса ещё с того памятного первого раза запретил себе переживать по поводу скверны и невозможности очищения.
После трапезы Сэймэй осматривал его рану, проверял, чисто ли она заживает. Когда края разреза срослись в шершавый красный рубец, он вытащил из кожи шёлковые нитки и больше не стал накладывать повязку, наказав вместо этого умащать рану какой-то вонючей чёрной мазью.
Хиромаса послушно выполнял всё, что было велено. Он не мог дождаться того дня, когда рубец заживёт окончательно и перестанет мешать двигать плечом и поднимать руки.
Сэймэй об этом не знал — ну, если только в число его колдовских умений не входило знание собачьего языка. Потому что только Киба видел, как Хиромаса упражняется во дворе с палкой вместо меча. Поначалу его едва хватало на десяток взмахов, да и те не в полную силу, чтобы рана не открылась от напряжения. После того, как Сэймэй снял швы и повязку, дело пошло на лад. Конечно, упражнения всё ещё причиняли боль, но эту боль можно было и потерпеть — а мышцы крепли с каждым днём, хотя Хиромаса понимал, что ещё далеко не восстановил прежние силы.
Киба поначалу скалил зубы, завидев его с палкой в руках. Потом понял, что человек не собирается нападать и вообще занят своими странными делами — и перестал настораживаться. Теперь он обычно лежал в сторонке, лениво наблюдая, как Хиромаса до изнеможения машет своим деревянным оружием или стучит по стволу растущей во дворе сосны. Однако стоило подопечному приблизиться к ограде или к воротам, как пёс тут же оказывался рядом и молча, без брехни, показывал клыки, напоминая, кто здесь главный.
Хиромаса не простился с мыслью вырваться на свободу, но понимал, что сейчас он с Кибой не справится. По крайней мере, не справится без новых ран и увечий — а раненому в здешних горах не выжить, это было понятно сразу. Чтобы одолеть пса и притом уйти отсюда на своих ногах, требовалось оружие получше, чем палка и хлипкий ножичек. А оружие можно было добыть только у Сэймэя.
Дело было за малым: как можно быстрее набраться сил, вернуть себе прежнее умение и победить Сэймэя. Вызвать его на бой, конечно, не получится — во-первых, Киба обязательно вмешается в схватку; во-вторых, меча пленнику никто не даст, а выходить с палкой на вооружённого врага — сущее самоубийство. Так что придётся пойти на хитрость и подстеречь Сэймэя в тот момент, когда он садится за стол, оставив Кибу во дворе.
Убивать его не хотелось — как-никак, Хиромаса был ему обязан. Но палка тем и хороша, что ею можно остановить противника, не лишая его жизни. Хиромаса уже знал, как и в какой момент можно подловить своего тюремщика, надо было только подождать, пока заживёт рана, а в руки вернётся сила.
И он ждал.
***
К середине двенадцатого месяца в горы пришла неожиданная оттепель. Солнце начало припекать почти по-весеннему, с крыши закапала талая вода.
В один из таких ясных дней Хиромаса вышел во двор просто так — не упражняться, а полюбоваться голубым небом, таким редким в эту хмурую зиму. И — впервые за долгое время достал Хафутацу из чехла.
Его давно не тянуло играть. Сначала было не до музыки, пока боролся за жизнь, потом все силы уходили на то, чтобы укреплять тело, преодолевая боль, не давая себе поблажек. И вот только теперь появилось желание не просто размять пальцы — поговорить с этим чистым небом, с величественными горами и с тёплым, неожиданно ласковым ветром.
Он устроился на крыльце, где солнце так славно прогрело доски, и обнял флейту огрубевшими за время разлуки пальцами. Сначала по-ученически прохромал по ладам —долгий перерыв не пошёл на пользу мастерству. Спотыкался, ошибался, выплетал мелодию из обрывков — а потом сам не заметил, как втянулся.
Здесь не было слушателей, кроме Кибы, и некого было поражать сложностью исполнения. Хиромаса играл не на мастерство — для души. Чтобы она, эта его душа, вспомнила о том, что впереди — весна, и уж как-нибудь до этой весны надо дожить, не раскисать, не опускать руки. Потому что жизнь только начинается, и глупо оставлять её на середине, не увидев, может быть, самого интересного...
Мелодия закончилась так же, как началась — сама, без напряжения. Хиромаса перевёл дыхание, опустил флейту — и увидел Сэймэя.
Северянин стоял у ворот, держа коня под уздцы. Значит, услышал музыку — и остановился, не стал мешать. Хиромасе отчего-то стало неловко, он попытался убрать флейту в чехол, но скользкая ткань все выползала из-под пальцев.
Сэймэй привязал повод коня к ограде, подошёл к крыльцу. Сбросил свою белую накидку в узорах и набросил её на плечи Хиромасы.
— Простынешь, — коротко сказал он. Хиромаса, чуть не сгорая от неловкости, только сейчас заметил, что оставил ватный хитатарэ в доме.
— Сегодня, вроде, потеплее стало, — пробормотал он, словно оправдываясь. Сэймэй покачал головой:
— Это ты привыкаешь к холоду. Пожил бы в наших краях несколько лет — стал бы настоящим северянином. Но пока тебе не стоит подолгу находиться на ветру.
И сел рядом на ступеньки крыльца. Запросто так сел, по-мальчишески. Запрокинул голову, устремив взгляд вверх, где заснеженные верхушки сосен спорили белизной с облаками в солнечных лучах.
— Помнишь, — тихо проговорил он, — ты спрашивал, почему я сохранил тебе жизнь?
— Да, — выдохнул Хиромаса.
— Вот тебе настоящий ответ. — Сэймэй чуть скосил глаза на Хафутацу и снова обратил взгляд к небу. — Мы шли за вашим войском три дня. Я был среди лазутчиков и подбирался близко, чтобы сосчитать людей и коней. В ночь перед боем я притаился в снегу возле вашего стана и услышал звуки флейты. Я лежал и слушал; снег подо мной растаял, одежда намокла, а я всё не мог уйти. У нас тоже есть хорошие музыканты, но нет такого, что сумел бы перевернуть душу одной песней.
Хиромаса молчал, надеясь, что краска на его щеках не слишком бросается в глаза.
— А следующей ночью, возвращаясь к своим после погони, я нашёл тебя в лесу. Тебя наполовину замело снегом, но ты ещё дышал. Доспех ослабил мой удар, а кровь быстро свернулась на холоде. Я хотел забрать твою голову. Вытащил тебя из сугроба, занёс меч — и увидел рядом с тобой в снегу эту флейту.
— Как ты узнал, что это был я? — так же тихо спросил Хиромаса.
— Кто ещё взял бы флейту с собой на войну? Кто, презрев тяготы и опасности, заиграл бы у походного костра? Только тот, кто не мыслит жизни без музыки. Едва ли во всём войске Минамото есть второй такой человек.
— Значит, мне повезло, — Хиромаса не удержался от смешка, слишком горького, чтобы можно было выдать его за шутку. — Если бы ты сначала снял мне голову, а потом нашёл флейту — неловко бы получилось.
— Это не везение, — без улыбки возразил Сэймэй. — Боги пожелали сохранить тебе жизнь и показали мне твою флейту, чтобы в моём сердце проснулось сострадание. Это воля богов — ты должен жить.
Хиромаса отвернулся.
— Отпусти меня.
Он выговорил это с трудом — никогда в жизни не думал, что придётся просить врага о милости. Но так, не глядя в лицо, просить было немного легче.
— Если не собираешься убивать — отпусти. Зачем я тебе? Я не раб и не скот, чтобы сидеть взаперти. И, — он стиснул пальцы на гладком дереве флейты, — не певчая птица, чтобы чирикать в клетке. Твоя "маленькая прихоть" слишком затянулась, Сэймэй. Ты говорил, что тебе трудно сохранять моё убежище в тайне — так позволь мне уйти, чтобы не обременять тебя заботами. Я...
— Довольно.
Сэймэй встал. Дружелюбие и тепло, которые он излучал минуту назад, скатились с него, словно капли воды с жёсткого гусиного пера.
— Хватит, Хиромаса. Я понял тебя — и я отвечаю: нет. Пока твоя рана не затянулась окончательно, мы не будем это обсуждать.
— Так ты всё-таки обо мне заботишься? — бросил Хиромаса. — Или о своей игрушке?
— Мы оба — игрушки, если уж на то пошло, — Сэймэй потёр ладонью висок, словно у него заболела голова. — Игрушки в руках сил, о которых мы имеем очень слабое представление.
— Что? — опешил Хиромаса. — Ты о чём?
— О судьбе. О карме, как её называют служители Закона. О воле богов, которая управляет нашими жизнями. Называй как хочешь, суть одна. По воле богов я сохранил твою жизнь, по их знаку. Должен быть другой знак — тот, что подскажет мне, должен ли я отпустить тебя на волю.
— И сколько мне ждать этого знака? — в сердцах бросил Хиромаса. — Пока от старости не умру? А, Сэймэй?
Тот молчал.
— Сэймэй!
Молчание снова было ответом. Сэймэй смотрел не на Хиромасу, а куда-то сквозь него, и неподвижные глаза словно затягивало прозрачной плёнкой. Так замерзает полынья в сильный мороз: тонкая, почти невидимая ледяная корочка, а под ней — чёрная, стылая глубина...
Хиромаса подскочил к нему — и вовремя: Сэймэй застыл, запрокинул голову, словно пытаясь разглядеть что-то в вечернем небе — а потом деревянно, не сгибая колен, повалился назад и, если бы Хиромаса не успел поймать его — как раз приложился бы головой о дверной косяк.
Тело колдуна было жёстким, негнущимся, как у закоченевшего мертвеца. Глаза закатились, в уголках губ блестела слюна. Киба жалобно заскулил, подполз к хозяину на брюхе, ткнулся носом в застывшую руку. Хиромаса в замешательстве прижался ухом к груди Сэймэя — и холодная дрожь скрутила внутренности: дыхания не было слышно, и стук сердца он тоже не мог уловить, как ни силился.
— Сэймэй, — нетвёрдым голосом позвал он. — Ты чего это вздумал? — И, уже срываясь в панику, затряс его за плечи: — Эй, Сэймэй! Очнись, тебе говорят!
Сэймэй коротко вздохнул — и заметался, как рыба на сковороде, содрогаясь всем телом от шеи до пят. Повязка слетела у него с головы, в волосы набился снег, дыхание с натугой рвалось из груди.
Хиромаса не придумал ничего лучше, чем навалиться на него, прижимая к земле своим весом. Но и этого оказалось недостаточно — варвар, в чьё тело словно вселился добрый десяток демонов, хрипел и вырывался с невероятной силой. Тогда Хиромаса сел на него, оседлав дёргающиеся бёдра, а руками упёрся ему в плечи, не давая выгибать спину. Со стороны это, должно быть, выглядело непристойно, но кого сейчас могли заботить вопросы приличий? И он продолжал удерживать бьющееся в снегу тело, пока судороги не пошли на убыль.
Когда Сэймэй затих под ним, Хиромаса для верности подождал ещё немного, потом осторожно привстал и отодвинулся. И неожиданно обнаружил, что смотрит прямо в настороженные карие глаза Кибы.
Пёс подошёл к неподвижному господину, лёг рядом. Тихо поскуливая, стал вылизывать ему руку. А ведь он не бросился, запоздало сообразил Хиромаса. Видел, что чужак как будто бы борется с его хозяином — но не напал, не попытался помешать. Неужели сам догадался, что Хиромаса хочет только помочь? Или уже не в первый раз наблюдает приступ этой странной болезни?
продолжение в комментариях