Название: Самая холодная ночь
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Тода (Гурэн), Сэйрю, Кочин, Рикуго, Судзаку, Тэницу, Тайин
Категория: джен
Жанр: ангст, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Как раз к началу ФБ я досмотрела Shounen Onmyoji - и вот результат. Рассказ о проступке Гурэна показался мне оборванным на полуслове, захотелось придать этой истории некую завершённость.
Холодно.
Он потерял счёт времени. Казалось, он провёл целую вечность вот так — на коленях, согнувшись, как от боли, почти уткнувшись рыжей головой в сухие горячие камни. Когда-то здесь был снег, глубокий и мягкий, как ватное одеяло, но сугробы вокруг коленопреклонённой фигуры давно осели и растаяли. Редкие снежинки, падающие с тёмного неба, испарялись на лету, не коснувшись смуглой голой спины.
Холодно...
Это была иллюзия, конечно. Он не мог замёрзнуть. Его плоть была соткана из огня, в его сердце таился жар, способный без труда испепелить всю эту гору, приди ему такая блажь. Он был — Тода, Огненный Змей. Повелитель адского пламени, сильнейший из Двенадцати Небесных Духов...
Гурэн.
Так назвал его человек с озорной лисьей улыбкой и пронзительно-ясными глазами, умеющими видеть суть. Тот, кто смог разглядеть, что за яростным и строптивым нравом огненного духа таится болезненная гордость изгоя, озлобленность одиночки.
Тода привык, что его боятся все. Даже братья и сёстры, Небесные Духи, порой избегали его — слишком грозная и неуправляемая мощь жила в нём. Огонь не удержать за пазухой — и к нему относились, как к огню: с постоянной настороженностью, готовясь в любую минуту отдёрнуть протянутую руку.
А этот человек — не боялся. Смотрел снизу вверх на рыжеволосого синсё, чуть не наполовину превосходящего его ростом, и улыбался открыто, без опаски. Его душа была похожа на воду, на прозрачный горный родник, и Тода видел, что в нём нет страха — ни на дне, ни на поверхности. Только свет, ровный и чистый, как сияние луны в безоблачную ночь; только ореол спокойной, несокрушимой силы.
"Что тебе нужно, человек?"
"Сэймэй. Моё имя — Сэймэй".
"Что тебе нужно, Сэймэй, не боящийся открывать духам своё имя?"
"Я ищу союзника, который присоединит свою силу к моей и встанет рядом со мной, чтобы защищать людей от демонов."
"Люди беспомощны, пугливы и недолговечны. Пусть живут или умирают, мне всё равно."
"Если бы тебе было всё равно, ты не страдал бы из-за того, что внушаешь им страх."
"Это неизбежно. Я рождён из человеческих страхов. Я всегда буду для них чудовищем."
"Всё в твоей власти. Если хочешь измениться — иди со мной, стань людям защитником и другом. Я дам тебе новое имя и новую судьбу."
Гурэн, Алый Лотос. Огненный цветок, обитающий в чистых реках. Так сказал Сэймэй, и Тода принял это имя. Поверил, что пламя может жить в воде, не враждуя с ней; цвести и дарить радость — но не разрушать.
Потом к ним присоединились Сэйрю, и Рикуго, и Кочин, и все остальные — но Тода был первым. Первым из Двенадцати, кто стал служить смертному. Первым сикигами, помощником и другом Абэ-но Сэймэя.
"Мы с тобой похожи, Гурэн, — говорил ему Сэймэй. — Наша сила — наша беда. Ты жалеешь, что не можешь стать на равных со своими братьями и сёстрами — и я, бывало, жалел, что не родился обычным человеком. Кровь кицунэ в моих жилах дала мне способность входить в мир духов, но обуздать этот дар было нелегко. Много лет прошло, прежде чем я смог полностью управлять им. Но без этих трудов я так и остался бы заложником, а не хозяином своей силы." — И он учил Гурэна сдерживать свою мощь. Учил находить равновесие между жёсткими оковами воли и неуправляемой мощью пламенного духа, учил светить и греть, не обжигая...
Несведущие говорят, что оммёдзи связывают своих сикигами заклятиями, чтобы добиться повиновения. Сэймэю хватило бы силы подчинить себе Тоду, но он не стал этого делать. В отличие от многих своих сородичей он знал, что настоящая преданность не рождается в цепях. Доверие — вот единственное колдовство, что связывало его сикигами. Доверие и благодарность.
...Скорчившись среди нагретых его жаром камней, царапая когтями бесплодную землю, Гурэн силился понять — как это могло случиться? Почему он не смог противостоять заклинанию Рюсая? Почему его руки покрыты кровью друга и господина?
Проклятое чародейство отнимало волю, но не память. Он помнил всё, что совершил. Бледное лицо Сэймэя, руки, вскинутые в бесполезном жесте защиты, хруст рёбер и кровь, льющуюся на белый шёлк...
Что заставило его остановиться в последнее мгновение? Чужая воля, завладевшая его телом, повелевала: убей! — и он почти выполнил приказ. Ему достаточно было сжать когти, чтобы проткнуть и раздавить этот непрочный комочек плоти — человеческое сердце.
Глаза Сэймэя — вот что удержало его. Расширенные от боли и потрясения, но по-прежнему ясные, лишённые страха. Этот взгляд словно ударил Тоду, и он отшатнулся, выпустил ещё живого оммёдзи из рук.
А в следующий миг на заснеженной поляне стало тесно — одиннадцать синсё примчались на помощь господину. Обступив молчаливым кругом убийцу и жертву, они с горестным изумлением смотрели на оцепеневшего Тоду и на человека, простёртого у его ног.
"Гурэн..."
Движение губ было почти беззвучным, но он услышал своё имя и закричал, проклиная землю и небеса, сжигая в этом исступлённом вопле последние нити опутавшего его заклятия. А дальше — темнота и провал, чёрное пламя безумия...
И холод.
Он пришёл в себя уже здесь, на вершине горы, куда не заходят ни люди, ни звери. Бежать не было смысла: на земле, под землёй и в мире духов не нашлось бы места, где он мог бы скрыться от своей вины. И он остался в одиночестве ждать справедливого воздаяния.
Приближение мстителя он почуял издалека — порыв леденящего до костей ветра, дыхание грозы, ауру холодного, неумолимого гнева. Потом услышал лёгкие шаги за спиной и едва различимый шорох снежинок, оседающих на лезвие обнажённого меча.
— Синсё не должны причинять вред человеку, — сказал Сэйрю. — Ты знаешь это, Тода.
— Знаю, — ответил он, не поднимаясь с колен и не глядя на бывшего собрата. — Бей.
Он не чувствовал страха. Для Небесного Духа смерть — всего лишь перерождение в изначальном облике. И пускай небытие заберёт его память — он готов был расстаться с воспоминаниями о нынешней жизни, только бы забыть, как легко рвётся под когтями слабое человеческое тело... как дымится кровь на морозе, как ярко алеет она на снегу и на таких же белых одеждах...
— Остановись!
Властный женский голос эхом раскатился среди голых скал. Сталь проскрежетала о сталь, брызнули и осыпались искры. Тода поднял голову — Кочин стояла рядом с ним, и её скрещённые клинки мёртвым захватом сжимали меч Сэйрю.
— Остановись, — повторила она. — Не делай того, о чём будешь жалеть.
— Он совершил грех, — Сэйрю с досадой отвёл оружие. — Он должен заплатить за содеянное.
— Ты не хуже меня знаешь, что такое Бакугон. На месте Тоды мог оказаться ты. Или я.
— Если бы я оказался на его месте, я принял бы кару без возражений. Лучше умереть и возродиться чистым, чем жить с кровью на руках.
— Возродится лишь Тода, Небесный Дух, — резко ответила Кочин. — А сикигами Гурэн умрёт навсегда. Если тебе на это наплевать, подумай о Сэймэе. Его жизнь висит на волоске. Думаешь, известие о том, что ты казнил его друга, прибавит ему сил?
Медленно, пересиливая себя, Сэйрю вложил меч в ножны. Кочин удовлетворённо кивнула и повернулась к Гурэну.
— Идём.
— Я не могу, — Он замотал головой. — Я... как я взгляну ему в глаза?
— О, понятно, — Кочин смерила его презрительным взглядом. — Конечно, валяться здесь и рвать на себе волосы проще, чем собраться с духом и сделать всё, чтобы помочь другу.
Он зарычал сквозь зубы — стыд и бессильная злость на самого себя раздирали его надвое.
— Ты нужен ему, — припечатала Кочин. — Он лежит сейчас при смерти и переживает, что не смог защитить тебя. Чем больше он тревожится о тебе, тем меньше у него шансов пережить эту ночь. Иди к нему, Гурэн. Иди, пока не поздно.
Холодно... Как же холодно...
В старой хижине дровосека, куда Рикуго принёс его на руках, были крепкие стены, не пропускающие сквозняков. Судзаку мигом развёл огонь в очаге, Тэницу приготовила горячее питьё, Тайин вихрем упорхнула куда-то и вернулась с охапкой ватных одеял — но все их усилия не могли согреть обескровленное тело. Сэймэй дрожал с головы до ног и, поминутно проваливаясь в беспамятство, видел себя погребённым в глубоком снегу. Потом нежный голос Тэницу окликал его, и он возвращался в дымный сумрак хижины, понимая, что каким-то чудом ещё жив.
Мокрые повязки неприятно стыли на коже, но ещё сильнее леденил сердце страх: что с Гурэном?
Небесный Дух, поднявший руку на человека, считался преступником среди собратьев. Когда Гурэн скрылся, Сэйрю, беспощадный и скорый на решения, тут же бросился в погоню. Сэймэй не успел его остановить. Хотел приказать — и не смог: жгучий кашель подкатил к горлу, стиснул судорогой гортань. Пока оммёдзи висел в руках Рикуго, давясь воздухом и кровью, Сэйрю исчез. Кочин умчалась следом — но сможет ли она вразумить разгневанного друга? Или разнять двух сильнейших синсё, если они вступят в бой?
Он не должен был брать Рюсая с собой. Никому не под силу предвидеть все опасности, поджидающие человека в землях Идзумо, но сколько несчастий можно было бы предотвратить, если бы он пошёл один. Если бы сразу понял, что замыслил обезумевший Рюсай, если бы догадался, какое заклятие он готовит... Ошибки, целая череда ошибок, которые могут стоить Гурэну жизни.
Сикигами попал в беду оттого, что бросился защищать его, — эта мысль не давала ему покоя. Гурэн, скованный запретом причинять человеку вред, был беспомощен перед чарами оммёдзи. А Сэймэй, который мог и должен был сразиться с Рюсаем на равных, ничего не сделал, чтобы уберечь верного помощника от беды...
Сознание путалось, лихорадочный озноб перемежался бредом, дыхание занималось от боли и тошноты. Время тянулось медленно, мучительно, не принося облегчения, и ночь казалась бесконечной.
Скрип двери вырвал его из очередного витка кошмара. Из открытого проёма повеяло ветром — почему-то тёплым, а не морозным, на стены хижины лёг красноватый отсвет — словно факел внесли внутрь...
— Сэймэй...
Он повернул голову на звук. Гурэн переминался у порога, задевая головой низкие стропила, и сажа с закопчённых брёвен сыпалась на его рыжие волосы. Наверное, он ещё долго не решился бы войти, если бы стоявшая за ним Кочин не подтолкнула его в спину.
Остальные в молчании наблюдали, как страшный Огненный Змей подходит к постели Сэймэя и садится рядом; как чёрная когтистая длань накрывает руку оммёдзи и сжимает её, пытаясь согреть своим теплом заледеневшие пальцы.
— Гурэн, — тихо, но внятно проговорил Сэймэй.
— Это я, — шёпотом ответил сикигами. Не выпуская руки друга, он придвинулся ближе, и воздух над постелью зарябил от жара, отгоняя стылый холод ночи.
Рикуго поймал его просительный взгляд и тоже подошёл, опустился на колени рядом с ним. У изголовья светлой тенью возникла Тэницу, бок о бок с ней пристроилась Кочин, положив вторую руку на плечо Гурэна. Судзаку занял место с другой стороны, подле него примостилась Тайин, шагнул поближе хмурый Сэйрю — и вскоре все двенадцать сидели, окружив Сэймэя тесным, непроницаемым для смерти кольцом.
И в этом кругу не было пустого места.
Название: Союз рыжих
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Химура Баттосай, Тода (Гурэн)
Категория: джен
Жанр: мистика, юмор, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Первоначальный замысел был - написать про Сэймэя-ками спустя много веков после окончания его земной жизни. А поскольку из японской истории, кроме эпохи Хэйан и войны Гэмпэй, я худо-бедно разбираюсь только в Бакумацу, то действие перенеслось в революционный Киото последних лет Токугава. А кто у нас любимый персонаж того периода? Товарищ Баттосай, прошу любить и жаловать.
Он бежал, сколько мог. Когда почувствовал, что дыхания не хватает, а ноги начинают тяжелеть, сбавил скорость и перешёл на шаг. Надо было сохранить силы для боя и хорошей смерти — а в том, что его ждёт смерть, он не сомневался. Баттосай, хитокири и телохранитель Кацуры Когоро, был посвящен во многие дела, о которых слугам сёгуната не следовало знать, и потому не имел права попасть к ним в руки живым.
Спящий город купался в лунном свете, под горбатым мостиком заманчиво блестела и журчала вода. Искушение спуститься вниз и утолить жажду было почти непреодолимым, но Баттосай сдержался. Перебравшись на другой берег, он огляделся. Место было незнакомым, но вдали над домами возвышалась двухъярусная кровля какого-то храма, и юноша, спотыкаясь, побрёл в ту сторону.
Ветер доносил из-за реки топот множества ног и перекликающиеся голоса. Не умеют увальни из городской стражи тихо подкрадываться к добыче, непременно устраивают загонную охоту с беготней, криками и травлей. Что ж, они могут себе это позволить — их много, а зверь всего один, к тому же усталый и измотанный.
Он прижал ладонь к боку и поморщился: сделанная на скорую руку повязка сбилась во время бега, и кровь, пропитав полу косодэ, стекала на левую штанину. Гайдзинское оружие, будь оно проклято... Из первой десятки стражников, ожидавших его в засаде, никто не ушёл живым — но у одного было ружьё, и он успел выстрелить, пока Баттосай расправлялся с остальными. Правда, насладиться победой ему не пришлось: следующим ударом хитокири снёс ему голову вместе с половиной приклада...
Запустив руку под одежду, юноша попытался стянуть повязку потуже, но мокрая тряпка скользила под пальцами. В конце концов, это уже не имело значения. Шум погони приближался, и можно было не сомневаться — враги подоспеют раньше, чем кровотечение окончательно свалит его с ног.
К воротам храма вела небольшая каменная лестница. Стиснув зубы, Баттосай поплёлся наверх. Внутри наверняка мало места, стражникам с хасигодори негде будет развернуться. Они побросают шесты и пойдут с мечами, а значит, он сможет убить еще нескольких и умереть с честью. С единственной честью, которая дозволена хитокири — ночному палачу, слуге "небесного правосудия"...
— Куда спешить изволите, уважаемый?
Рука мечника, опережая мысли, рванулась к оружию. Похоже, усталость и потеря крови вконец помрачили его зрение — не мог же он просто не заметить этого молодого человека в белых, жемчужно мерцающих в темноте одеждах, что стоял прямо перед ним, преграждая вход в храм.
Из всех каннуси, которых Химуре доводилось встречать, этот был самым диковинным. Мало того, что он зачем-то облачился в церемониальное платье посреди ночи, так ещё и пренебрёг головным убором, по-простецки распустив волосы. В сочетании с удивительно белой кожей и тонкими чертами лица такая причёска делала его похожим скорее на актёра, чем на священника, а самым неподобающим в его облике была бутылка сакэ, которую он небрежно держал за горлышко. Прислонившись к столбу тории, он рассматривал юного хитокири с насмешливой, чуть снисходительной улыбкой, и взгляд его был на удивление ясным для пропойцы.
— Уйдите с дороги, пожалуйста, — Баттосай коснулся гарды меча, на полпальца выдвинув клинок из ножен. В последние годы Киото не осталось глупцов, не способных понять такое предупреждение. Если у этого человека ещё имелась хоть капля соображения, он должен был немедленно протрезветь и броситься наутёк.
— Я смотрю, тебе человека зарезать — что хорьку цыплёнка задушить, — хмыкнул каннуси, не двигаясь с места. — Аварэ, это ж надо уметь — за неполные семнадцать лет так отяготить себе карму... Себя не жалко, парень? Ведь жизни не хватит столько грехов отмолить.
Химура мысленно поморщился. Убивать священника не хотелось, но и слушать его поучения не было времени. Стукнуть его по темечку — и пусть лежит себе в стороне, лишь бы не путался под ногами, когда начнётся бой.
Ровно в то мгновение, когда он выхватил из ножен вакидзаси и прыгнул вперёд, собираясь без изысков огреть пьяницу рукоятью по голове, каннуси вскинул перед собой свободную руку, сплетя пальцы в странную фигуру. Беззвучная молния сверкнула у Баттосая перед глазами, и словно холодная упругая стена воздвиглась между ним и воротами. Врезавшись в неё плечом, юноша отлетел назад и кубарем скатился с лестницы.
— Извини, — донеслось до него сквозь шум в ушах. — Я не могу впустить тебя. Даже у нас, богов, есть определённые правила.
Химура не мог ему ответить. Падая, он ударился о ступеньку раненым боком и теперь лишь хватал ртом воздух, пытаясь удержать плывущее от боли сознание. Вот будет подарок стражникам, если он провалится в обморок прямо сейчас, не успев лишить себя жизни...
— Сэймэй! — Новый голос, ворчливый, но звучный, раздался со стороны храма. — Как тебе не стыдно мучить бедного мальчика?
— Остынь, Гурэн, — вздохнул каннуси. — Этот "бедный мальчик" чуть не вломился ко мне в дом с оружием, не очистившись после убийства. Что я, по-твоему, должен был делать? Позволить ему осквернить моё святилище кровью?
— Да на нём своей крови больше, чем чужой! Хочешь, чтобы он умер у твоего порога?
"Вот это было бы кстати," — обессиленно подумал Химура, но, к сожалению, дотянуться до отлетевшего в сторону вакидзаси он был не в состоянии.
— Не паникуй. Умереть я ему не дам, — Тот, кого назвали Сэймэем, сделал какое-то движение — зашуршали шелка, потом Химура услышал тихое неразборчивое бормотание, и что-то лёгкое и прохладное окутало его, словно облако, приятно щекоча кожу сквозь одежду. Он испуганно привстал и с изумлением понял, что боль исчезла без следа, а голова перестала кружиться.
— Полегчало? — Каннуси уже стоял прямо над ним, протягивая руку. — Давай, поднимайся.
Юноша упрямо мотнул головой и встал сам — но тут же чуть не сел обратно, ошеломлённо хлопая глазами. За спиной священника стоял высоченный, не меньше шести сяку ростом, полуголый детина со смуглой кожей и такими же рыжими, как у Химуры, волосами. Из-под коротко остриженных медных прядей торчали острые кончики ушей и сверкали жёлтые змеиные глаза. Голову великана охватывал тонкий золотой обруч, на шее болталось варварское ожерелье из чёрных когтей — то ли тигриных, то ли медвежьих.
— Кто вы? — Помня, как плачевно закончилась первая попытка, Химура не стал больше хвататься за меч, но на всякий случай отступил на шаг.
— Читать не умеешь, что ли? — Сэймэй кивнул на каменный столбик с иероглифами, поставленный у ворот. — Ну и молодёжь пошла — мечом учатся орудовать раньше, чем кистью...
Химура насупился: читать он умел. Наставник обучил его не только владению мечом, но и грамоте. Правда, на службе у клана Тёсю применять эти знания приходилось редко — разве что начертать "небесное правосудие" на бумажке, которую полагалось оставлять на месте каждого убийства.
— Я-су-ба-и... — прочёл он по складам, вглядываясь в едва различимые во мраке резные знаки на столбике.
Рыжий верзила фыркнул, сдерживая смех. Его приятель слегка поморщился.
— Читается — "Абэ", — поправил он. — Абэ-но Сэймэй, оммёдзи, а ныне ками. Прошу любить и жаловать. А это мой друг и помощник, Тода.
— Разве не Гурэн? — подозрительно прищурился Химура. Про оброненное мимоходом слово "ками" он старался пока не думать — а то и рассудком недолго подвинуться.
— Ишь ты, расслышал! — весело удивился рыжий. — Ладно, можешь называть и так. Всё равно в именах уже не та сила, что прежде. И, кстати, тебя самого-то как зовут?
— Баттосай, — буркнул юноша.
— Неправда, — спокойно отозвался Сэймэй. — Твоё настоящее имя — не это.
— Другого нет, — невежливо огрызнулся Баттосай. Всё равно беседу пора было заканчивать: топот стражников раздавался совсем рядом, за поворотом к мосту. Надежды занять оборону в храме не осталось, но забраться через изгородь в чей-нибудь сад — на это у него, пожалуй, хватило бы сил...
— Это за тобой, что ли? — Сэймэй тоже насторожился — видно, заслышал шум.
Химура угрюмо кивнул.
— Понятно, — усмехнулся странный ками. — Имей в виду, бойни на своей улице я тоже не потерплю, так что стой здесь и веди себя спокойно. Я сделаю так, что они тебя не заметят — если ты, конечно, не полезешь в драку.
Юноша пожал плечами и указал себе под ноги, на каменные плиты, запачканные тёмными пятнами.
— Они всё равно увидят кровь, — равнодушно проронил он. — Пойдут в храм и всё тут обыщут. Если я не уйду, у вас будут неприятности.
— А это мы ещё посмотрим, — Гурэн одним прыжком соскочил с лестницы. — Сэймэй, можно, я их шугану немножко? Чтобы впредь не шатались тут по ночам, а?
Сэймэй погрозил ему пальцем.
— Только смотри, не увлекайся. Чтобы никаких слухов о нечистой силе не было, а то всех прихожан мне распугаешь.
— Что я, ребёнок, что ли? — Гурэн быстро огладил себя ладонями по бокам, и его дикарские тряпки мигом превратились в простую тёмную одежду — потрёпанные штаны-хакама и косодэ без гербов, как у неприкаянного ронина. Он ухмыльнулся в лицо опешившему Химуре и вприпрыжку побежал вниз по улице — туда, где у поворота мелькали бумажные фонари стражников.
— Как научился людям являться, так его теперь не удержишь, — сокрушённо покачал головой Сэймэй, глядя вслед беспокойному духу. — Ладно, пусть повеселится, а мы лучше выпьем.
Химура нерешительно покосился на протянутый кувшин. Невесть какое сакэ, да ещё на голодный желудок — хорош же он будет после такого угощения...
— Бери, бери, — поторопил его Сэймэй. — В другой раз, может, и не предложу.
Юноша нехотя принял кувшин — ещё наполовину полный, судя по весу. Чашки не было, и он отхлебнул прямо из горлышка. Странное дело, — в первый раз после смерти Томоэ он не почувствовал в свежей горечи сакэ навязчивого привкуса крови.
— Вы действительно бог? — спросил он, возвращая кувшин владельцу.
— А что, не похож? — Сэймэй хитро подмигнул ему, в свою очередь прикладываясь к посудине.
— Не особо, — признался Химура. Сакэ оказалось крепким — в животе сразу разлилось приятное тепло, в голове слегка зашумело. — Пьёте — прямо как человек.
— Так я и был человеком, — усмехнулся Сэймэй. — Вот на этом месте жил — давно, правда. Мог на перерождение уйти, да передумал. Надо ведь кому-то и столицу охранять.
— Хорошо же вы её охраняли в прошлом году, — не удержался Химура.
— Моё дело — защищать город от демонов, — неожиданно серьёзным тоном ответил ками. — Люди мне неподсудны. Хотя иной раз и натворят такого, что никакая нечисть хуже не сделает.
Химура прикусил язык. Где уж тут спорить, когда у самого столько загубленных жизней на счету, что и демону не угнаться...
Между тем за поворотом, где скрылся Гурэн, творилось что-то непонятное. Воинственные крики стражников сменились испуганными, а вместо ожидаемого звона мечей раздавался звучный треск, словно кто-то ломал хворост на растопку. Сэймэй прислушался и удовлетворённо кивнул:
— Ну вот, теперь они нас точно не потревожат.
— Он их убил? — без особой тревоги спросил Химура.
— Нет, что ты. Тода не может причинять вред людям. Вот напугать — легко, он в этом деле мастер.
— А он вообще кто? Ваш слуга? Демон или бог?
— Он... — Взгляд Сэймэя стал задумчивым и немного печальным. — Он очень похож на тебя. Живое оружие, сильнейшее в своём роде. Из-за этой силы его пытались использовать — и чуть не сломали, принуждая убивать. Думаю, вы с ним неплохо бы поняли друг друга.
— Меня никто не ломал, — возразил юноша. Сакэ чуть развязало ему язык, но сговорчивости не прибавило. — Я сам так захотел.
— Да ну? — Сэймэй лукаво покосился на него. — Что же тебе тогда умереть не терпится?
Химура досадливо дёрнул плечом.
— Не ваше дело, — Он хотел произнести это холодно и с достоинством, а получилось как-то по-детски насупленно.
— Дело, конечно, не моё, — легко согласился ками. — Я тебе не отец и не учитель. Только вот о чём подумай: пока ты живой — ещё не поздно что-то исправить. Никогда не поздно. Гурэн подтвердит.
Он поставил кувшин на землю, легко поднялся к воротам и уже на верхней площадке обернулся. Прищурил насмешливые глаза:
— Ну, доброго тебе пути, парень без имени.
Юноша прикусил губу.
— Если по правде... меня Кэнсин зовут, — Он чуть запнулся: кроме наставника и Томоэ, никто не называл его так.
— Хорошее имя, — одобрительно кивнул Сэймэй. — Правильное. Вот оно тебе подходит, а остальное — шелуха.
Улыбаясь, он шагнул в проём ворот и растаял, как облако в ночном небе.
Утром следующего дня
— Бездельники! Тупицы! Дармоеды!
Его светлость Иноэ Кинао, комендант Киото, был вне себя от ярости. Какой шанс упущен! Схватив неуловимого Баттосая, он заслужил бы благодарность князя Мацудайра, а главное — утёр бы нос этому выскочке Кондо Исами. В сладких мечтах комендант уже пересчитывал награду за голову прославленного хитокири, и когда посланный на охоту отряд вернулся с пустыми руками — разочарованию его светлости не было предела.
— Вы же обложили его со всех сторон! Как он мог уйти, я тебя спрашиваю?
— Мне нет прощения! — Начальник отряда уткнулся лбом в пол, уберегая лицо от гневного взгляда коменданта, а темя — от повторного знакомства с его веером, который, несмотря на скромные размеры и вес, бил очень больно.
— У тебя было тридцать человек! Тридцать! И ты не смог поймать одного паршивого головореза? Да как ты посмел явиться ко мне на глаза после этого?
— Смилуйтесь! — возопил провинившийся. — Осмелюсь сказать, против этого Баттосая и полусотня не сдюжит. Он же демон, право слово! Взрослых парней, словно щенят, раскидывает, бамбуковые жерди голыми руками ломает!
— Хм... Это точно был Баттосай?
— Истинно так, ваша светлость! Никакой ошибки!
— Рыжий? — уточнил на всякий случай комендант.
— Рыжий, рыжий! — истово закивал начальник отряда, стукаясь лбом о половицу. — Волосы красные, как огонь! Рост — во! Силища — во! Одной рукой махнёт — все замертво валятся. Чудовище, как есть чудовище!
Комендант с сомнением принюхался — но хмельным от воина не пахло. И в склонности к безудержному преувеличению он тоже до сих пор не был замечен. Выходит, врали те осведомители, которые сообщали, что Баттосай, дескать, ростом невелик, годами юн и с виду безобиден, как дитя? Опять ложный след, ну сколько можно...
— Ладно, — процедил он, сверля взглядом униженно согнутую перед ним спину. — На этот раз прощаю, но если ещё где-нибудь оплошаешь — пеняй на себя. А сейчас иди и напиши подробную ориентировку на Баттосая, со всеми приметами. Уж теперь-то он нигде от нас не спрячется!
Полтора года спустя
Утро выдалось холодным и снежным. На улицах было пусто — из-за непогоды мирные люди сидели по домам, наслаждаясь тишиной и покоем после четырёхдневной канонады. У растопленных очагов пересказывали последние новости: императорская армия выбила войско Токугава с перевала, сёгун отступает в Осаку, Сацума и Тёсю празднуют победу...
В храме Сэймэй-дзиндзя не было посетителей. Пожилой каннуси зажёг курильницы и удалился подремать в укромном уголке — возраст брал своё. Когда перед воротами показалась невысокая фигура в тёмной одежде без гербов, почтенный служитель крепко спал, ничего не видя и не слыша.
Юноша с рыжими, как лисья шерсть, волосами, небрежно связанными на затылке, зачерпнул ледяной воды из каменной чаши источника, омыл руки и лицо, сполоснул рот. Подойдя к алтарю, он достал из-за пазухи бумажный свёрток, вытряхнул на ладонь несколько монет — всё, что осталось от последнего жалования, полученного на службе у клана Тёсю. Не считая, он бросил деньги в ящик для пожертвований, поклонился и хлопнул в ладоши. Одинокий звук прокатился по саду и утонул среди заснеженных деревьев.
Он чувствовал себя неловко — как любой не слишком набожный человек, исполняющий ритуал, в силу которого не очень-то верит. Чтобы побороть смущение, он представил себе, что обращается не к богам, а к приятелям, с которыми зашёл повидаться перед долгой разлукой.
"Сэймэй-доно, Гурэн-доно... Если вы меня слышите, то знайте: я покончил с прошлым. Ради Томоэ и всех остальных, кто умер от моей руки, я даю слово, что никогда больше не отниму человеческой жизни и не прикоснусь к мечу, созданному для убийства. У меня нет знакомых богов, кроме вас, — так будьте свидетелями моей клятвы."
Он поклонился ещё раз, повернулся и пошёл к воротам, не подозревая, что всё это время из храмового сада за ним следили два существа, чей белый мех сливался с пушистым нетронутым снегом.
— Ну что, ты доволен? — фыркнул зверь непонятной породы с длинными заячьими ушами, пышным хвостом и красными перьями на шее. — Кажется, мальчик кое-что усвоил из твоих нравоучений.
— Время покажет, — уклончиво ответил девятихвостый лис, провожая уходящего пристальным взглядом тёмно-янтарных глаз. — Он выбрал нелёгкий путь.
— Но ты ведь поможешь ему? — забеспокоился первый зверь, просительно прижимая уши. — А, Сэймэй? Разве он не заслужил немножко удачи?
— Будет ему удача, — кивнул лис. — А остальное — в его руках.
Гибко потянувшись всем телом, он поднял морду к небу и дохнул. Лёгкий ветерок закружился по саду, качнул ветви, смахнул щепотку снега с высокой изгороди...
Проходя под перекладиной ворот, юноша вздрогнул и остановился: на рукав ему упало что-то маленькое, розово-алое. Не капля крови — лепесток цветущей сливы. Он поднял голову: ветка дерева, растущего у ворот, свешивалась через стену, и припорошенные снегом цветы вопреки холоду пламенели ярко и празднично.
"Будь стойким в невзгодах — и достигнешь цели".
Бывший хитокири не верил в приметы, но сейчас у него отчего-то потеплело на сердце. Улыбнувшись про себя, он поправил за поясом новый меч и бодро зашагал вниз по улице.
Название: Дуэт для флейты и кукушки
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса
Категория: джен
Жанр: ангст, хоррор
Рейтинг: R за насилие и инфантицид
От автора: Можно сказать, сеанс борьбы со своими фобиями и тревогами. Задумано было давно, но писалось со страшным скрежетом, потому что, повторюсь, тема для меня болезненная. А с литературной точки зрения - интересно было поиграть символами и ассоциациями. Тут и Гаммельнский крысолов, и епископ Гаттон, и духи рисовых полей. И тройственный образ кукушки: в японской мифологии - хранительница урожая и связная между живыми и мёртвыми; в европейской традиции - мать, бросающая потомство. Хототогису, как и наши кукушки, откладывает яйца в гнёзда пеночки, и подрастающие кукушата выбрасывают из гнезда родных птенцов.
Тёплой ночью над залитым водой полем поднимается дымка. Ещё не туман, а так — рассеянная в воздухе влага, почти невидимая в темноте. Лик заходящей луны в этом мареве наливается больным жёлтым цветом, мутнеет и теряет узор, словно старый истёртый медяк. Истинно говорят — только осенняя луна достойна быть воспетой в стихах, а в летней нет ни красоты, ни очарования.
Ну что ж, зато летние ночи — время тысячи песен на все голоса. В столичных садах до рассвета звенят серебряные трели цикад и нежный щебет камышовки. Берега дворцовых прудов оглашают торжественные лягушачьи хоры. А здесь, в сельской глуши, среди предрассветного сумрака далеко разносится тревожащий сердце зов кукушки.
И мягким, протяжным, чарующим эхом вторит ей бамбуковая флейта — знаменитая Хафутацу, чьими звуками пленялись живые и мёртвые обитатели столицы, дамы и придворные в государевых чертогах и даже сам Сын Неба.
Птица и флейта — лишь они вдвоём ведут перекличку в этот глухой и сонный час. Больше ни один звук не нарушает тишины. Ветра нет, ветви ивы, растущей на краю поля, никнут без движения, не шелестя ни одним листком. Густой запах нечистот висит над стоячей водой, и ночной воздух льнёт к лицу тёплой, смрадной сыростью, как звериное дыхание.
Клин плодородной земли, зажатый меж двух каменистых отрогов, не слишком велик — сады в богатых усадьбах бывают побольше. А участки, на которые разделено общинное поле, и вовсе воробьиного размера — иные всего с пару циновок величиной. Но в этих жалких клочках заключена жизнь целой деревни. Драгоценную землю рыхлят, напитывают поднятой из долины водой и удобряют всем, что годно на удобрения, а нежную рассаду лелеют и берегут от засухи. И если посевы погибнут, то люди, возделавшие это поле с трудом и любовью, умрут с голоду или превратятся в бродяг и разбойников.
Потому и поёт флейта в ночи. Потому и кружит по полю человек в струящихся белых одеждах, растягивая от межи до межи верёвку из священного конопляного волокна.
...О творящейся здесь бесовщине они узнали случайно. Деревенский староста, в чьём доме они остановились на ночлег, в присутствии высоких гостей не смел даже заикнуться о столь скверных вещах. Он и без того был ошеломлён и напуган свалившейся на него честью. Слыханное ли дело — светлейший господин Минамото, отпрыск императорского рода, под сей ничтожной кровлей голову преклонить изволил, а с ним — досточтимый господин Абэ из Палаты Гаданий. Есть от чего утратить рассудок: всё равно что небожители с горы Хорай на землю спустились!
Никогда не решился бы староста оскорбить их слух рассказом о бедствии, постигшем эту деревню, или тем паче обратиться к господину Абэ с просьбой о помощи. Но у болтающих на кухне хозяйских дочерей были звонкие голоса, а у Сэймэя — необычайно острый, прямо-таки лисий слух. Прежде, чем подали ужин, заклинатель уже знал почти всё — и прямо после трапезы, потягивая слабенькое местное сакэ, небрежно спросил у хозяина:
— А скажи-ка, любезный, куда вы подевали голову того монаха?
Староста побледнел и бухнулся лбом в циновку, но отпираться не стал. Истинно так, монах из соседнего храма позавчера отправился домой через поле, а наутро на меже нашли его голову, да в таком непотребном виде, что и смотреть-то невозможно — уж пусть вельможные господа не изволят гневаться...
— Ничего-ничего, — благосклонно кивнул Сэймэй. — Покажи нам эту голову, не бойся.
Хиромаса поморщился про себя — ну зачем на такую пакость любоваться, да ещё и после еды? — но возражать не стал. Если Сэймэй чуял что-то интересное, то вцеплялся в это дело мёртвой хваткой — не оторвать.
Голову, помещённую до похорон в маленькой деревенской кумирне, доставили без промедления. Вид она имела и впрямь непотребный — чьи-то мелкие, но острые зубы обглодали лицо до кости и отгрызли уши, так что догадаться, кому принадлежал этот получереп, можно было только по клочкам бритой кожи на макушке.
Из того, что поведал дрожащим голосом хозяин, стало ясно, что это не первая смерть за последние дни. Ещё неделю назад одна крестьянка утонула в оросительной канаве. Казалось бы, там и курицу нельзя было утопить, однако женщину нашли лежащей лицом в воде, и рот у неё был набит грязью. А прямо вчера двое парней, что ходили искать тело монаха для погребения, слегли в жестокой лихорадке и больше не поднялись — так и сгорели к ночи, и у обоих перед смертью на руках и ногах открылись кровоточащие ранки, будто от крысиных укусов. И со вчерашнего дня никто и ступить на поле не смеет — а ведь за посевами надо ухаживать, не то весь урожай пропадёт...
Хиромаса первым сказал: "Надо разобраться с этим". Знатоки этикета, конечно, осудили бы его за такое решение — не подобает человеку столь высокого рода и звания снисходить до помощи смердам. И уж вовсе неприлично родичу императора среди ночи шататься по полям, стоять по колено в грязи, губя хоть и дорожное, но хорошее платье, и играть на флейте, помогая другу-заклинателю заманить демона в расставленную ловушку.
Впрочем, знатокам этикета Хиромаса мог бы ответить со свойственной ему грубоватой прямотой, что загубленное платье не дороже загубленных жизней. И что защищать землю государя и обитателей этой земли от разорения и смерти — долг каждого воина, какое бы высокое положение он ни занимал. И это, пожалуй, сошло бы ему с рук, потому что придворные и так были невысокого мнения о его манерах. А чудачествам Сэймэя и подавно никто не удивлялся. Что с него взять — оммёдзи, колдун, лисий подкидыш, знающийся с нечистью. Хоть и выслужился до четвёртого ранга, но высшей знати всё-таки не ровня — и отнюдь не образец подлинной утончённости и блеска...
А всё же Хиромаса рад, что никто, кроме Сэймэя, не видит его сейчас. Потешное зрелище он, должно быть, являет собой — разутый, как простолюдин, с подвязанными до колен хакама, без шапки и шлейфа, но с мечом на боку и флейтой в руках...
...а руки дрожат всё сильнее, и резче обрываются ноты — не хватает дыхания дотянуть, и сердце сжимается от страха, жгучего и липкого, как прикосновение медузьего щупальца.
Он чувствует холод. Среди зловонной жижи, в которой утопают его босые ноги, украдкой проскальзывают ледяные струйки — будто змейки копошатся среди корней рисовой рассады. Вода остывает заметно быстрее, чем должна бы остывать в такую тёплую и безветренную ночь; ступни, погружённые в вязкую грязь, начинают неметь...
Дымка над водой сгущается и мутнеет, в ней возникает неясное движение. Что-то шевелится там, в глубине поля, и рисовые стебли чуть-чуть колышутся в ответ. Зарождающиеся облачка тумана начинают светиться жидким полупризрачным светом, как грибница на трухлявом пне, и из мерцающей пелены одна за другой поднимаются тени. Не демоны с рогами и крыльями, не одноглазые чудовища-ёкаи — просто бесформенные комки мрака, словно вышедшие из страшных снов, из тех тёмных ночных видений, от которых просыпаешься в холодном поту, шепча имена богов пересохшим ртом.
Не отнимая флейты от губ, не прерывая мелодии, Хиромаса осторожно пятится назад — и чёрные клубки вместе с туманом тянутся за ним, заворожённые чудесными звуками. Приближаясь, они обретают чуть более чёткие очертания: теперь можно различить что-то вроде сгорбленных четвероногих существ, которые то замирают неподвижно, то стремительно перебегают с места на место. Своими быстрыми суетливыми движениями они чем-то напоминают крыс — если только бывают на свете крысы размером с выдру, а то и с собаку.
Тихо, как скользящий по грязи лунный луч, Сэймэй обходит их сзади. Они не чуют опасности, всё их внимание приковано к Хиромасе и звукам флейты. Следуя за музыкантом, они пересекают один виток разложенной по земле верёвки, другой, третий...
Нога Хиромасы упирается в невысокую земляную насыпь — вот и межа. Продолжая играть, он взбирается на насыпь, нащупывает босой ступнёй верёвку и переступает через неё. Несколькими мгновениями позже Сэймэй, завершив круг, становится рядом, поднимает с земли один конец верёвки и связывает его с тем, что остался у него в руке, замыкая в кольцо всё, что находится внутри.
Облако тумана беспокойно колышется, чёрные тени припадают к земле, и из-за верёвочной преграды доносится звук, напоминающий скрежет зубов. Поспешно сунув флейту за пазуху, Хиромаса выхватывает из ножен меч. Заклинания — это хорошо, но Сэймэй ещё загодя предупредил его, что уничтожать эту нечисть придётся сталью.
А в руке Сэймэя уже распускается бумажным цветком веер, и шёлковый рукав плывёт по воздуху, как белое крыло, повторяя каждый взмах. Раз — и по конопляной пеньке пробегает огонёк, вычерчивая в темноте контур пятиконечной звезды. Два — и верёвка начинает стягиваться, сгоняя туман в середину и превращая звезду в сужающийся круг. Внутри волшебной преграды нарастает шорох и вой, тени мечутся, бросаются вперёд и отскакивают, скуля, будто обожжённые. Сэймэй нараспев читает заклинание, веер чертит в воздухе плавные круги, и верёвочные петли сходятся всё туже, словно кольца удава, теснее и теснее сжимая кипящий туманный вихрь и тех, кто прячется в нём.
Когда Сэймэй опускает руку, верёвочная ловушка огораживает пространство всего в десяток шагов в поперечнике, и внутри неё вертятся, шипят, завывают с полдюжины крысообразных созданий.
— Что это за твари? — хрипло спрашивает Хиромаса, стискивая рукоять меча. — Демоны?
Сэймэй качает головой.
— Призраки. Не бойся, за эту черту они не ступят.
— Я думал, что призраки являются там, где похоронены их тела, — удивляется Хиромаса.
— Так оно и есть, — тихо отвечает Сэймэй. И, не дожидаясь новых вопросов, начинает другое заклинание. Чуть слышно шелестят слова чужеземного языка — и туман внутри верёвочного круга редеет, оседает вниз, к ногам запертых в кругу существ.
...Они поднимаются с четверенек, озираются и принюхиваются, настороженно поводя ноздрями. На поверхности топкой грязи они стоят, как на твёрдой земле, не увязая. Их семеро. Они маленького роста, голые и тощие. У них бледная кожа, мелкие, торчащие вперёд зубы и чёрные дыры вместо глаз — словно прорези в масках...
— Это... дети! – Хиромаса растерянно опускает меч. – Сэймэй, это же дети!
— Дети, — эхом отзывается заклинатель. — Конечно, дети. Девочки, в основном.
Хиромаса сжимает челюсти, сдерживая невольный озноб. Действительно, пятеро из семи — девочки. Самой маленькой года три на вид, и крысиные зубы жутко смотрятся на пухлом, когда-то милом личике. Рядом мальчик того же возраста — он стоит, скособочившись: одна ножка короче другой. Второй мальчик постарше — может, лет шести от роду. Одно плечо у него выгнуто вперёд, и сверху видно, как искривлена спина; если бы вырос — стал бы горбуном...
— Они умерли от болезни?
Сэймэй не отвечает, но Хиромаса уже видит сам, и кровь отливает у него от сердца. У младшей девочки на шейке — тонкий шнурок, врезавшийся в горло так, что едва можно разглядеть. У колченогого малыша изо рта торчит уголок платка. По виску горбатого мальчика текут густые тёмные струйки — кость под волосами размозжена. Ещё одна девочка теребит удавку на шее — не шнурок, а пояс. Обычный пояс от мужского кимоно.
— За что? — едва выговаривает Хиромаса. — За что с ними... так?
— Это бедная деревня. Налоги высоки, а рабочих рук не хватает. Ребёнок ест, но не работает. Если родится сын, его ещё постараются сохранить, а дочери никому не нужны. Обычное дело.
— Откуда ты знаешь? – шепчет Хиромаса. Он не хочет верить.
— Ты забыл, кто я по крови? Белые лисы служат госпоже Инари. Мы всегда помним, на чьих костях растёт рис.
— И так везде?
— Везде, где не могут себе позволить кормить лишние рты.
— Тогда почему... — Слова застревают у Хиромасы в горле, липнут к зубам, как недоваренные зёрна. — Если таких деревень много... почему призраки появились только здесь? Почему — сейчас?
— Потому что от нежеланных детей избавляются сразу. Новорождённые не понимают, кто и зачем их убивает. Они не испытывают ненависти, только боль. Эта боль копится много лет подряд, — Сэймэй указывает на туман, мерцающий гнилым зеленоватым светом. — Но сама по себе, без направляющей воли, без сознания и страстей, она не может причинить вреда.
— Но ведь они... — Хиромаса кивает на белые фигурки с пустыми глазами. Те смотрят мимо него — человек, прикрытый заклятием, невидим для мёртвого взора.
— Вот именно. В прошлом году здесь случился недород. Всё, что удалось собрать, пошло на уплату податей. В счёт рисовой недоимки пришлось распродать запасы проса, и на прокорм почти ничего не осталось. Чтобы пережить зиму, крестьяне отдали полю детей постарше. Девочек, последышей, больных... Эти уже не были младенцами. Они умели не только страдать, но и ненавидеть. Их ненависть легла в землю, удобрённую болью. И породила кошмар.
— А... эта? – Хиромаса не решается указать мечом на девочку, которая стоит чуть позади, на голову возвышаясь над остальными. При жизни ей было, наверное, лет восемь или девять. Бледное личико измазано кровью, лоб раскроен посередине, и в страшной ране меж костяных осколков темнеют какие-то сгустки. Склеенные грязью волосы липнут к плечам, руки, худые и скрюченные, словно вороньи лапы, прижимают к груди комок земли... нет, корешок дайкона.
— Она была сиротой, — Голос Сэймэя звучит глухо и монотонно, как звон храмового колокола. – Приёмные родители больше не могли её кормить и выгнали из дома, чтобы их родному ребёнку хватило еды. Она попыталась украсть овощи с соседского огорода, и её забили палкой до смерти.
"Хо-то-то-ги-су", — выкликает на окраине поля кукушка, проводник мёртвых душ. О ком она плачет, надрывая горло до крови, — неужели о чужих птенцах, выброшенных из гнезда?
— Действуй, Хиромаса, — с непривычной резкостью приказывает Сэймэй. — Мы должны успеть до рассвета, помнишь?
...Рукоять меча отделана кожей ската — ладонь не скользит, хоть и мокра от пота. Обойдя ловушку сбоку, Хиромаса через силу поднимает клинок. Живой туман у его ног волнуется, вытягивает бледные щупальца. Девочка с дайконом скалится и шипит, растягивая тонкогубый лягушачий рот, но из верёвочного круга некуда бежать.
— Я не могу, — в отчаянии говорит Хиромаса. — Я не могу их убить, Сэймэй!
— Если ты этого не сделаешь, — бесстрастно напоминает заклинатель, — жители деревни будут гибнуть и дальше.
Ну и пусть, хочет сказать Хиромаса. Они это заслужили. Смерть от гнилой воды и крысиных зубов — достойная кара для тех, кто убивает своих детей и питается рисом, выросшим на их могилах.
Но... крестьяне не едят рис. Их пища дешева — просо, да бобы, да коренья. Всё, что растёт на этом поле, до последнего зёрнышка уходит на выплату рисовой подати. На столы вельмож и чиновников, на жалование воинам, на яства для императорских пиров, на сакэ и белоснежные "моти третьей ночи" для новобрачных...
— Хорошо, — отрывисто говорит Сэймэй. — Не можешь — не надо. Дай мне меч.
Он протягивает руку, но Хиромаса не выпускает оружие. Как зачарованный, он разглядывает отполированный стальной клинок, словно видит его впервые. Совершенная форма, безупречная закалка, непревзойдённая острота...
Этот меч, творение прославленного оружейника, стоит дороже, чем всё просо, которое съела девочка-сирота за свою недолгую жизнь. Пожалуй, дороже, чем целое поле, где она нашла последний приют. И кто знает, сколько детских костей осталось в земле, принадлежащей роду Минамото, чтобы сиятельный принц Ёсиакира мог подарить сыну этот меч?
Наверное, знают белые лисы Инари. Наверное, знает и Сэймэй. Но Хиромаса никогда не осмелится спросить у него.
Он крепче сжимает пальцы на рукояти. И заставляет себя взглянуть в лицо девочки, в её пустые незрячие глазницы.
— Прости меня, — шепчет он, занося клинок для удара. — Прости... нас всех.
Лезвие проходит сквозь призрачное тело с усилием, как сквозь живую плоть, но отсечённая голова катится по грязи легко, будто бумажный шарик. А потом и тело, и голова начинают таять и оседать, превращаясь в две лужицы чёрной слизи. Запах разрытой могилы ударяет в ноздри, и Хиромаса с трудом давит в себе тошноту.
— Простите... — повторяет он, снова и снова взмахивая мечом. Мёртвые дети не сопротивляются, не пытаются сбежать, но с каждым разом становится всё тяжелее поднимать клинок. И нестерпимо хочется бросить всё и отвернуться, чтобы потом не снились их лица, — но дело надо довести до конца.
Когда падает последний призрак, мальчик-горбун, за верёвочной чертой остаётся только туман. Собрав остатки самообладания, Хиромаса наносит ещё пять ударов, рассекая мерцающую зелень пятью линиями священной печати, — и туман с шипением уходит в землю.
Тяжело дыша, воин смотрит на меч, испачканный липкой чёрной дрянью. Потом, размахнувшись, бросает его за межу, и драгоценный клинок плашмя шлёпается в грязь.
На руках Хиромасы остаются чёрные пятна, отдающие трупным смрадом. Он наклоняется, чтобы вытереть их о стебли, и тут неудержимая дурнота скручивает его изнутри. Кашляя и содрогаясь, он извергает наружу вчерашний ужин — и лишь в эту минуту вспоминает, что гостеприимный староста потчевал их белым обрушенным рисом, наверняка взятым из посевных запасов.
О, если бы можно было вырвать, вытошнить из себя знание сегодняшней ночи! Но память не очистить так просто, как желудок.
Он яростно сплёвывает остатки желчи и выпрямляется. Кукушки уже не слышно, над полем стоит мёртвая тишина — а небо на востоке светлеет, разгорается пепельной голубизной. Скоро солнце поднимется над горами и начнётся новый день — как вчера и завтра, как сто лет назад и сто лет спустя...
Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Потому что таков мир, и таковы люди, и законы, придуманные этими людьми. И будь ты хоть сын принца, хоть сын оборотня — тебе не перевернуть устроение мира и человеческого сердца.
— Идём, Хиромаса, — Сэймэй уже стоит рядом. Его лицо мрачно, плечи опущены. Края белого каригину промокли, почернели от грязи и волочатся по рисовым стеблям, будто крылья подраненной цапли.
Сэймэй... ведь он как-то живёт с этим знанием. И не проклинает людской род, не срывается в безоглядную ненависть ко всему сущему, хоть и видит насквозь этот неправильный мир, полный бедствий, которые не победить ни мечом, ни заклинаниями...
"Как?" — взглядом спрашивает Хиромаса. Но читает в глазах оммёдзи только усталость.
— Идём, — повторяет Сэймэй. — Мы сделали всё, что могли.
Но Хиромаса не двигается с места.
— Сейчас, — говорит он. — Ещё немного.
И снова вынимает из-за пазухи безмолвную Хафутацу.
Ничем не помочь. Ничего не исправить.
Но, может быть... когда-нибудь...
Флейта принимает в себя живое дыхание и отвечает вполголоса, почти не тревожа рассветную тишину. Мелодия рождается на лету — нежная, как шёпот летнего дождя, грустная, как безутешный плач кукушки.
Над затопленным полем струится напев колыбельной.
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Тода (Гурэн), Сэйрю, Кочин, Рикуго, Судзаку, Тэницу, Тайин
Категория: джен
Жанр: ангст, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Как раз к началу ФБ я досмотрела Shounen Onmyoji - и вот результат. Рассказ о проступке Гурэна показался мне оборванным на полуслове, захотелось придать этой истории некую завершённость.
Он потерял счёт времени. Казалось, он провёл целую вечность вот так — на коленях, согнувшись, как от боли, почти уткнувшись рыжей головой в сухие горячие камни. Когда-то здесь был снег, глубокий и мягкий, как ватное одеяло, но сугробы вокруг коленопреклонённой фигуры давно осели и растаяли. Редкие снежинки, падающие с тёмного неба, испарялись на лету, не коснувшись смуглой голой спины.
Холодно...
Это была иллюзия, конечно. Он не мог замёрзнуть. Его плоть была соткана из огня, в его сердце таился жар, способный без труда испепелить всю эту гору, приди ему такая блажь. Он был — Тода, Огненный Змей. Повелитель адского пламени, сильнейший из Двенадцати Небесных Духов...
Гурэн.
Так назвал его человек с озорной лисьей улыбкой и пронзительно-ясными глазами, умеющими видеть суть. Тот, кто смог разглядеть, что за яростным и строптивым нравом огненного духа таится болезненная гордость изгоя, озлобленность одиночки.
Тода привык, что его боятся все. Даже братья и сёстры, Небесные Духи, порой избегали его — слишком грозная и неуправляемая мощь жила в нём. Огонь не удержать за пазухой — и к нему относились, как к огню: с постоянной настороженностью, готовясь в любую минуту отдёрнуть протянутую руку.
А этот человек — не боялся. Смотрел снизу вверх на рыжеволосого синсё, чуть не наполовину превосходящего его ростом, и улыбался открыто, без опаски. Его душа была похожа на воду, на прозрачный горный родник, и Тода видел, что в нём нет страха — ни на дне, ни на поверхности. Только свет, ровный и чистый, как сияние луны в безоблачную ночь; только ореол спокойной, несокрушимой силы.
"Что тебе нужно, человек?"
"Сэймэй. Моё имя — Сэймэй".
"Что тебе нужно, Сэймэй, не боящийся открывать духам своё имя?"
"Я ищу союзника, который присоединит свою силу к моей и встанет рядом со мной, чтобы защищать людей от демонов."
"Люди беспомощны, пугливы и недолговечны. Пусть живут или умирают, мне всё равно."
"Если бы тебе было всё равно, ты не страдал бы из-за того, что внушаешь им страх."
"Это неизбежно. Я рождён из человеческих страхов. Я всегда буду для них чудовищем."
"Всё в твоей власти. Если хочешь измениться — иди со мной, стань людям защитником и другом. Я дам тебе новое имя и новую судьбу."
Гурэн, Алый Лотос. Огненный цветок, обитающий в чистых реках. Так сказал Сэймэй, и Тода принял это имя. Поверил, что пламя может жить в воде, не враждуя с ней; цвести и дарить радость — но не разрушать.
Потом к ним присоединились Сэйрю, и Рикуго, и Кочин, и все остальные — но Тода был первым. Первым из Двенадцати, кто стал служить смертному. Первым сикигами, помощником и другом Абэ-но Сэймэя.
"Мы с тобой похожи, Гурэн, — говорил ему Сэймэй. — Наша сила — наша беда. Ты жалеешь, что не можешь стать на равных со своими братьями и сёстрами — и я, бывало, жалел, что не родился обычным человеком. Кровь кицунэ в моих жилах дала мне способность входить в мир духов, но обуздать этот дар было нелегко. Много лет прошло, прежде чем я смог полностью управлять им. Но без этих трудов я так и остался бы заложником, а не хозяином своей силы." — И он учил Гурэна сдерживать свою мощь. Учил находить равновесие между жёсткими оковами воли и неуправляемой мощью пламенного духа, учил светить и греть, не обжигая...
Несведущие говорят, что оммёдзи связывают своих сикигами заклятиями, чтобы добиться повиновения. Сэймэю хватило бы силы подчинить себе Тоду, но он не стал этого делать. В отличие от многих своих сородичей он знал, что настоящая преданность не рождается в цепях. Доверие — вот единственное колдовство, что связывало его сикигами. Доверие и благодарность.
...Скорчившись среди нагретых его жаром камней, царапая когтями бесплодную землю, Гурэн силился понять — как это могло случиться? Почему он не смог противостоять заклинанию Рюсая? Почему его руки покрыты кровью друга и господина?
Проклятое чародейство отнимало волю, но не память. Он помнил всё, что совершил. Бледное лицо Сэймэя, руки, вскинутые в бесполезном жесте защиты, хруст рёбер и кровь, льющуюся на белый шёлк...
Что заставило его остановиться в последнее мгновение? Чужая воля, завладевшая его телом, повелевала: убей! — и он почти выполнил приказ. Ему достаточно было сжать когти, чтобы проткнуть и раздавить этот непрочный комочек плоти — человеческое сердце.
Глаза Сэймэя — вот что удержало его. Расширенные от боли и потрясения, но по-прежнему ясные, лишённые страха. Этот взгляд словно ударил Тоду, и он отшатнулся, выпустил ещё живого оммёдзи из рук.
А в следующий миг на заснеженной поляне стало тесно — одиннадцать синсё примчались на помощь господину. Обступив молчаливым кругом убийцу и жертву, они с горестным изумлением смотрели на оцепеневшего Тоду и на человека, простёртого у его ног.
"Гурэн..."
Движение губ было почти беззвучным, но он услышал своё имя и закричал, проклиная землю и небеса, сжигая в этом исступлённом вопле последние нити опутавшего его заклятия. А дальше — темнота и провал, чёрное пламя безумия...
И холод.
Он пришёл в себя уже здесь, на вершине горы, куда не заходят ни люди, ни звери. Бежать не было смысла: на земле, под землёй и в мире духов не нашлось бы места, где он мог бы скрыться от своей вины. И он остался в одиночестве ждать справедливого воздаяния.
Приближение мстителя он почуял издалека — порыв леденящего до костей ветра, дыхание грозы, ауру холодного, неумолимого гнева. Потом услышал лёгкие шаги за спиной и едва различимый шорох снежинок, оседающих на лезвие обнажённого меча.
— Синсё не должны причинять вред человеку, — сказал Сэйрю. — Ты знаешь это, Тода.
— Знаю, — ответил он, не поднимаясь с колен и не глядя на бывшего собрата. — Бей.
Он не чувствовал страха. Для Небесного Духа смерть — всего лишь перерождение в изначальном облике. И пускай небытие заберёт его память — он готов был расстаться с воспоминаниями о нынешней жизни, только бы забыть, как легко рвётся под когтями слабое человеческое тело... как дымится кровь на морозе, как ярко алеет она на снегу и на таких же белых одеждах...
— Остановись!
Властный женский голос эхом раскатился среди голых скал. Сталь проскрежетала о сталь, брызнули и осыпались искры. Тода поднял голову — Кочин стояла рядом с ним, и её скрещённые клинки мёртвым захватом сжимали меч Сэйрю.
— Остановись, — повторила она. — Не делай того, о чём будешь жалеть.
— Он совершил грех, — Сэйрю с досадой отвёл оружие. — Он должен заплатить за содеянное.
— Ты не хуже меня знаешь, что такое Бакугон. На месте Тоды мог оказаться ты. Или я.
— Если бы я оказался на его месте, я принял бы кару без возражений. Лучше умереть и возродиться чистым, чем жить с кровью на руках.
— Возродится лишь Тода, Небесный Дух, — резко ответила Кочин. — А сикигами Гурэн умрёт навсегда. Если тебе на это наплевать, подумай о Сэймэе. Его жизнь висит на волоске. Думаешь, известие о том, что ты казнил его друга, прибавит ему сил?
Медленно, пересиливая себя, Сэйрю вложил меч в ножны. Кочин удовлетворённо кивнула и повернулась к Гурэну.
— Идём.
— Я не могу, — Он замотал головой. — Я... как я взгляну ему в глаза?
— О, понятно, — Кочин смерила его презрительным взглядом. — Конечно, валяться здесь и рвать на себе волосы проще, чем собраться с духом и сделать всё, чтобы помочь другу.
Он зарычал сквозь зубы — стыд и бессильная злость на самого себя раздирали его надвое.
— Ты нужен ему, — припечатала Кочин. — Он лежит сейчас при смерти и переживает, что не смог защитить тебя. Чем больше он тревожится о тебе, тем меньше у него шансов пережить эту ночь. Иди к нему, Гурэн. Иди, пока не поздно.
Холодно... Как же холодно...
В старой хижине дровосека, куда Рикуго принёс его на руках, были крепкие стены, не пропускающие сквозняков. Судзаку мигом развёл огонь в очаге, Тэницу приготовила горячее питьё, Тайин вихрем упорхнула куда-то и вернулась с охапкой ватных одеял — но все их усилия не могли согреть обескровленное тело. Сэймэй дрожал с головы до ног и, поминутно проваливаясь в беспамятство, видел себя погребённым в глубоком снегу. Потом нежный голос Тэницу окликал его, и он возвращался в дымный сумрак хижины, понимая, что каким-то чудом ещё жив.
Мокрые повязки неприятно стыли на коже, но ещё сильнее леденил сердце страх: что с Гурэном?
Небесный Дух, поднявший руку на человека, считался преступником среди собратьев. Когда Гурэн скрылся, Сэйрю, беспощадный и скорый на решения, тут же бросился в погоню. Сэймэй не успел его остановить. Хотел приказать — и не смог: жгучий кашель подкатил к горлу, стиснул судорогой гортань. Пока оммёдзи висел в руках Рикуго, давясь воздухом и кровью, Сэйрю исчез. Кочин умчалась следом — но сможет ли она вразумить разгневанного друга? Или разнять двух сильнейших синсё, если они вступят в бой?
Он не должен был брать Рюсая с собой. Никому не под силу предвидеть все опасности, поджидающие человека в землях Идзумо, но сколько несчастий можно было бы предотвратить, если бы он пошёл один. Если бы сразу понял, что замыслил обезумевший Рюсай, если бы догадался, какое заклятие он готовит... Ошибки, целая череда ошибок, которые могут стоить Гурэну жизни.
Сикигами попал в беду оттого, что бросился защищать его, — эта мысль не давала ему покоя. Гурэн, скованный запретом причинять человеку вред, был беспомощен перед чарами оммёдзи. А Сэймэй, который мог и должен был сразиться с Рюсаем на равных, ничего не сделал, чтобы уберечь верного помощника от беды...
Сознание путалось, лихорадочный озноб перемежался бредом, дыхание занималось от боли и тошноты. Время тянулось медленно, мучительно, не принося облегчения, и ночь казалась бесконечной.
Скрип двери вырвал его из очередного витка кошмара. Из открытого проёма повеяло ветром — почему-то тёплым, а не морозным, на стены хижины лёг красноватый отсвет — словно факел внесли внутрь...
— Сэймэй...
Он повернул голову на звук. Гурэн переминался у порога, задевая головой низкие стропила, и сажа с закопчённых брёвен сыпалась на его рыжие волосы. Наверное, он ещё долго не решился бы войти, если бы стоявшая за ним Кочин не подтолкнула его в спину.
Остальные в молчании наблюдали, как страшный Огненный Змей подходит к постели Сэймэя и садится рядом; как чёрная когтистая длань накрывает руку оммёдзи и сжимает её, пытаясь согреть своим теплом заледеневшие пальцы.
— Гурэн, — тихо, но внятно проговорил Сэймэй.
— Это я, — шёпотом ответил сикигами. Не выпуская руки друга, он придвинулся ближе, и воздух над постелью зарябил от жара, отгоняя стылый холод ночи.
Рикуго поймал его просительный взгляд и тоже подошёл, опустился на колени рядом с ним. У изголовья светлой тенью возникла Тэницу, бок о бок с ней пристроилась Кочин, положив вторую руку на плечо Гурэна. Судзаку занял место с другой стороны, подле него примостилась Тайин, шагнул поближе хмурый Сэйрю — и вскоре все двенадцать сидели, окружив Сэймэя тесным, непроницаемым для смерти кольцом.
И в этом кругу не было пустого места.
Название: Союз рыжих
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Химура Баттосай, Тода (Гурэн)
Категория: джен
Жанр: мистика, юмор, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Первоначальный замысел был - написать про Сэймэя-ками спустя много веков после окончания его земной жизни. А поскольку из японской истории, кроме эпохи Хэйан и войны Гэмпэй, я худо-бедно разбираюсь только в Бакумацу, то действие перенеслось в революционный Киото последних лет Токугава. А кто у нас любимый персонаж того периода? Товарищ Баттосай, прошу любить и жаловать.
Спящий город купался в лунном свете, под горбатым мостиком заманчиво блестела и журчала вода. Искушение спуститься вниз и утолить жажду было почти непреодолимым, но Баттосай сдержался. Перебравшись на другой берег, он огляделся. Место было незнакомым, но вдали над домами возвышалась двухъярусная кровля какого-то храма, и юноша, спотыкаясь, побрёл в ту сторону.
Ветер доносил из-за реки топот множества ног и перекликающиеся голоса. Не умеют увальни из городской стражи тихо подкрадываться к добыче, непременно устраивают загонную охоту с беготней, криками и травлей. Что ж, они могут себе это позволить — их много, а зверь всего один, к тому же усталый и измотанный.
Он прижал ладонь к боку и поморщился: сделанная на скорую руку повязка сбилась во время бега, и кровь, пропитав полу косодэ, стекала на левую штанину. Гайдзинское оружие, будь оно проклято... Из первой десятки стражников, ожидавших его в засаде, никто не ушёл живым — но у одного было ружьё, и он успел выстрелить, пока Баттосай расправлялся с остальными. Правда, насладиться победой ему не пришлось: следующим ударом хитокири снёс ему голову вместе с половиной приклада...
Запустив руку под одежду, юноша попытался стянуть повязку потуже, но мокрая тряпка скользила под пальцами. В конце концов, это уже не имело значения. Шум погони приближался, и можно было не сомневаться — враги подоспеют раньше, чем кровотечение окончательно свалит его с ног.
К воротам храма вела небольшая каменная лестница. Стиснув зубы, Баттосай поплёлся наверх. Внутри наверняка мало места, стражникам с хасигодори негде будет развернуться. Они побросают шесты и пойдут с мечами, а значит, он сможет убить еще нескольких и умереть с честью. С единственной честью, которая дозволена хитокири — ночному палачу, слуге "небесного правосудия"...
— Куда спешить изволите, уважаемый?
Рука мечника, опережая мысли, рванулась к оружию. Похоже, усталость и потеря крови вконец помрачили его зрение — не мог же он просто не заметить этого молодого человека в белых, жемчужно мерцающих в темноте одеждах, что стоял прямо перед ним, преграждая вход в храм.
Из всех каннуси, которых Химуре доводилось встречать, этот был самым диковинным. Мало того, что он зачем-то облачился в церемониальное платье посреди ночи, так ещё и пренебрёг головным убором, по-простецки распустив волосы. В сочетании с удивительно белой кожей и тонкими чертами лица такая причёска делала его похожим скорее на актёра, чем на священника, а самым неподобающим в его облике была бутылка сакэ, которую он небрежно держал за горлышко. Прислонившись к столбу тории, он рассматривал юного хитокири с насмешливой, чуть снисходительной улыбкой, и взгляд его был на удивление ясным для пропойцы.
— Уйдите с дороги, пожалуйста, — Баттосай коснулся гарды меча, на полпальца выдвинув клинок из ножен. В последние годы Киото не осталось глупцов, не способных понять такое предупреждение. Если у этого человека ещё имелась хоть капля соображения, он должен был немедленно протрезветь и броситься наутёк.
— Я смотрю, тебе человека зарезать — что хорьку цыплёнка задушить, — хмыкнул каннуси, не двигаясь с места. — Аварэ, это ж надо уметь — за неполные семнадцать лет так отяготить себе карму... Себя не жалко, парень? Ведь жизни не хватит столько грехов отмолить.
Химура мысленно поморщился. Убивать священника не хотелось, но и слушать его поучения не было времени. Стукнуть его по темечку — и пусть лежит себе в стороне, лишь бы не путался под ногами, когда начнётся бой.
Ровно в то мгновение, когда он выхватил из ножен вакидзаси и прыгнул вперёд, собираясь без изысков огреть пьяницу рукоятью по голове, каннуси вскинул перед собой свободную руку, сплетя пальцы в странную фигуру. Беззвучная молния сверкнула у Баттосая перед глазами, и словно холодная упругая стена воздвиглась между ним и воротами. Врезавшись в неё плечом, юноша отлетел назад и кубарем скатился с лестницы.
— Извини, — донеслось до него сквозь шум в ушах. — Я не могу впустить тебя. Даже у нас, богов, есть определённые правила.
Химура не мог ему ответить. Падая, он ударился о ступеньку раненым боком и теперь лишь хватал ртом воздух, пытаясь удержать плывущее от боли сознание. Вот будет подарок стражникам, если он провалится в обморок прямо сейчас, не успев лишить себя жизни...
— Сэймэй! — Новый голос, ворчливый, но звучный, раздался со стороны храма. — Как тебе не стыдно мучить бедного мальчика?
— Остынь, Гурэн, — вздохнул каннуси. — Этот "бедный мальчик" чуть не вломился ко мне в дом с оружием, не очистившись после убийства. Что я, по-твоему, должен был делать? Позволить ему осквернить моё святилище кровью?
— Да на нём своей крови больше, чем чужой! Хочешь, чтобы он умер у твоего порога?
"Вот это было бы кстати," — обессиленно подумал Химура, но, к сожалению, дотянуться до отлетевшего в сторону вакидзаси он был не в состоянии.
— Не паникуй. Умереть я ему не дам, — Тот, кого назвали Сэймэем, сделал какое-то движение — зашуршали шелка, потом Химура услышал тихое неразборчивое бормотание, и что-то лёгкое и прохладное окутало его, словно облако, приятно щекоча кожу сквозь одежду. Он испуганно привстал и с изумлением понял, что боль исчезла без следа, а голова перестала кружиться.
— Полегчало? — Каннуси уже стоял прямо над ним, протягивая руку. — Давай, поднимайся.
Юноша упрямо мотнул головой и встал сам — но тут же чуть не сел обратно, ошеломлённо хлопая глазами. За спиной священника стоял высоченный, не меньше шести сяку ростом, полуголый детина со смуглой кожей и такими же рыжими, как у Химуры, волосами. Из-под коротко остриженных медных прядей торчали острые кончики ушей и сверкали жёлтые змеиные глаза. Голову великана охватывал тонкий золотой обруч, на шее болталось варварское ожерелье из чёрных когтей — то ли тигриных, то ли медвежьих.
— Кто вы? — Помня, как плачевно закончилась первая попытка, Химура не стал больше хвататься за меч, но на всякий случай отступил на шаг.
— Читать не умеешь, что ли? — Сэймэй кивнул на каменный столбик с иероглифами, поставленный у ворот. — Ну и молодёжь пошла — мечом учатся орудовать раньше, чем кистью...
Химура насупился: читать он умел. Наставник обучил его не только владению мечом, но и грамоте. Правда, на службе у клана Тёсю применять эти знания приходилось редко — разве что начертать "небесное правосудие" на бумажке, которую полагалось оставлять на месте каждого убийства.
— Я-су-ба-и... — прочёл он по складам, вглядываясь в едва различимые во мраке резные знаки на столбике.
Рыжий верзила фыркнул, сдерживая смех. Его приятель слегка поморщился.
— Читается — "Абэ", — поправил он. — Абэ-но Сэймэй, оммёдзи, а ныне ками. Прошу любить и жаловать. А это мой друг и помощник, Тода.
— Разве не Гурэн? — подозрительно прищурился Химура. Про оброненное мимоходом слово "ками" он старался пока не думать — а то и рассудком недолго подвинуться.
— Ишь ты, расслышал! — весело удивился рыжий. — Ладно, можешь называть и так. Всё равно в именах уже не та сила, что прежде. И, кстати, тебя самого-то как зовут?
— Баттосай, — буркнул юноша.
— Неправда, — спокойно отозвался Сэймэй. — Твоё настоящее имя — не это.
— Другого нет, — невежливо огрызнулся Баттосай. Всё равно беседу пора было заканчивать: топот стражников раздавался совсем рядом, за поворотом к мосту. Надежды занять оборону в храме не осталось, но забраться через изгородь в чей-нибудь сад — на это у него, пожалуй, хватило бы сил...
— Это за тобой, что ли? — Сэймэй тоже насторожился — видно, заслышал шум.
Химура угрюмо кивнул.
— Понятно, — усмехнулся странный ками. — Имей в виду, бойни на своей улице я тоже не потерплю, так что стой здесь и веди себя спокойно. Я сделаю так, что они тебя не заметят — если ты, конечно, не полезешь в драку.
Юноша пожал плечами и указал себе под ноги, на каменные плиты, запачканные тёмными пятнами.
— Они всё равно увидят кровь, — равнодушно проронил он. — Пойдут в храм и всё тут обыщут. Если я не уйду, у вас будут неприятности.
— А это мы ещё посмотрим, — Гурэн одним прыжком соскочил с лестницы. — Сэймэй, можно, я их шугану немножко? Чтобы впредь не шатались тут по ночам, а?
Сэймэй погрозил ему пальцем.
— Только смотри, не увлекайся. Чтобы никаких слухов о нечистой силе не было, а то всех прихожан мне распугаешь.
— Что я, ребёнок, что ли? — Гурэн быстро огладил себя ладонями по бокам, и его дикарские тряпки мигом превратились в простую тёмную одежду — потрёпанные штаны-хакама и косодэ без гербов, как у неприкаянного ронина. Он ухмыльнулся в лицо опешившему Химуре и вприпрыжку побежал вниз по улице — туда, где у поворота мелькали бумажные фонари стражников.
— Как научился людям являться, так его теперь не удержишь, — сокрушённо покачал головой Сэймэй, глядя вслед беспокойному духу. — Ладно, пусть повеселится, а мы лучше выпьем.
Химура нерешительно покосился на протянутый кувшин. Невесть какое сакэ, да ещё на голодный желудок — хорош же он будет после такого угощения...
— Бери, бери, — поторопил его Сэймэй. — В другой раз, может, и не предложу.
Юноша нехотя принял кувшин — ещё наполовину полный, судя по весу. Чашки не было, и он отхлебнул прямо из горлышка. Странное дело, — в первый раз после смерти Томоэ он не почувствовал в свежей горечи сакэ навязчивого привкуса крови.
— Вы действительно бог? — спросил он, возвращая кувшин владельцу.
— А что, не похож? — Сэймэй хитро подмигнул ему, в свою очередь прикладываясь к посудине.
— Не особо, — признался Химура. Сакэ оказалось крепким — в животе сразу разлилось приятное тепло, в голове слегка зашумело. — Пьёте — прямо как человек.
— Так я и был человеком, — усмехнулся Сэймэй. — Вот на этом месте жил — давно, правда. Мог на перерождение уйти, да передумал. Надо ведь кому-то и столицу охранять.
— Хорошо же вы её охраняли в прошлом году, — не удержался Химура.
— Моё дело — защищать город от демонов, — неожиданно серьёзным тоном ответил ками. — Люди мне неподсудны. Хотя иной раз и натворят такого, что никакая нечисть хуже не сделает.
Химура прикусил язык. Где уж тут спорить, когда у самого столько загубленных жизней на счету, что и демону не угнаться...
Между тем за поворотом, где скрылся Гурэн, творилось что-то непонятное. Воинственные крики стражников сменились испуганными, а вместо ожидаемого звона мечей раздавался звучный треск, словно кто-то ломал хворост на растопку. Сэймэй прислушался и удовлетворённо кивнул:
— Ну вот, теперь они нас точно не потревожат.
— Он их убил? — без особой тревоги спросил Химура.
— Нет, что ты. Тода не может причинять вред людям. Вот напугать — легко, он в этом деле мастер.
— А он вообще кто? Ваш слуга? Демон или бог?
— Он... — Взгляд Сэймэя стал задумчивым и немного печальным. — Он очень похож на тебя. Живое оружие, сильнейшее в своём роде. Из-за этой силы его пытались использовать — и чуть не сломали, принуждая убивать. Думаю, вы с ним неплохо бы поняли друг друга.
— Меня никто не ломал, — возразил юноша. Сакэ чуть развязало ему язык, но сговорчивости не прибавило. — Я сам так захотел.
— Да ну? — Сэймэй лукаво покосился на него. — Что же тебе тогда умереть не терпится?
Химура досадливо дёрнул плечом.
— Не ваше дело, — Он хотел произнести это холодно и с достоинством, а получилось как-то по-детски насупленно.
— Дело, конечно, не моё, — легко согласился ками. — Я тебе не отец и не учитель. Только вот о чём подумай: пока ты живой — ещё не поздно что-то исправить. Никогда не поздно. Гурэн подтвердит.
Он поставил кувшин на землю, легко поднялся к воротам и уже на верхней площадке обернулся. Прищурил насмешливые глаза:
— Ну, доброго тебе пути, парень без имени.
Юноша прикусил губу.
— Если по правде... меня Кэнсин зовут, — Он чуть запнулся: кроме наставника и Томоэ, никто не называл его так.
— Хорошее имя, — одобрительно кивнул Сэймэй. — Правильное. Вот оно тебе подходит, а остальное — шелуха.
Улыбаясь, он шагнул в проём ворот и растаял, как облако в ночном небе.
Утром следующего дня
— Бездельники! Тупицы! Дармоеды!
Его светлость Иноэ Кинао, комендант Киото, был вне себя от ярости. Какой шанс упущен! Схватив неуловимого Баттосая, он заслужил бы благодарность князя Мацудайра, а главное — утёр бы нос этому выскочке Кондо Исами. В сладких мечтах комендант уже пересчитывал награду за голову прославленного хитокири, и когда посланный на охоту отряд вернулся с пустыми руками — разочарованию его светлости не было предела.
— Вы же обложили его со всех сторон! Как он мог уйти, я тебя спрашиваю?
— Мне нет прощения! — Начальник отряда уткнулся лбом в пол, уберегая лицо от гневного взгляда коменданта, а темя — от повторного знакомства с его веером, который, несмотря на скромные размеры и вес, бил очень больно.
— У тебя было тридцать человек! Тридцать! И ты не смог поймать одного паршивого головореза? Да как ты посмел явиться ко мне на глаза после этого?
— Смилуйтесь! — возопил провинившийся. — Осмелюсь сказать, против этого Баттосая и полусотня не сдюжит. Он же демон, право слово! Взрослых парней, словно щенят, раскидывает, бамбуковые жерди голыми руками ломает!
— Хм... Это точно был Баттосай?
— Истинно так, ваша светлость! Никакой ошибки!
— Рыжий? — уточнил на всякий случай комендант.
— Рыжий, рыжий! — истово закивал начальник отряда, стукаясь лбом о половицу. — Волосы красные, как огонь! Рост — во! Силища — во! Одной рукой махнёт — все замертво валятся. Чудовище, как есть чудовище!
Комендант с сомнением принюхался — но хмельным от воина не пахло. И в склонности к безудержному преувеличению он тоже до сих пор не был замечен. Выходит, врали те осведомители, которые сообщали, что Баттосай, дескать, ростом невелик, годами юн и с виду безобиден, как дитя? Опять ложный след, ну сколько можно...
— Ладно, — процедил он, сверля взглядом униженно согнутую перед ним спину. — На этот раз прощаю, но если ещё где-нибудь оплошаешь — пеняй на себя. А сейчас иди и напиши подробную ориентировку на Баттосая, со всеми приметами. Уж теперь-то он нигде от нас не спрячется!
Полтора года спустя
Утро выдалось холодным и снежным. На улицах было пусто — из-за непогоды мирные люди сидели по домам, наслаждаясь тишиной и покоем после четырёхдневной канонады. У растопленных очагов пересказывали последние новости: императорская армия выбила войско Токугава с перевала, сёгун отступает в Осаку, Сацума и Тёсю празднуют победу...
В храме Сэймэй-дзиндзя не было посетителей. Пожилой каннуси зажёг курильницы и удалился подремать в укромном уголке — возраст брал своё. Когда перед воротами показалась невысокая фигура в тёмной одежде без гербов, почтенный служитель крепко спал, ничего не видя и не слыша.
Юноша с рыжими, как лисья шерсть, волосами, небрежно связанными на затылке, зачерпнул ледяной воды из каменной чаши источника, омыл руки и лицо, сполоснул рот. Подойдя к алтарю, он достал из-за пазухи бумажный свёрток, вытряхнул на ладонь несколько монет — всё, что осталось от последнего жалования, полученного на службе у клана Тёсю. Не считая, он бросил деньги в ящик для пожертвований, поклонился и хлопнул в ладоши. Одинокий звук прокатился по саду и утонул среди заснеженных деревьев.
Он чувствовал себя неловко — как любой не слишком набожный человек, исполняющий ритуал, в силу которого не очень-то верит. Чтобы побороть смущение, он представил себе, что обращается не к богам, а к приятелям, с которыми зашёл повидаться перед долгой разлукой.
"Сэймэй-доно, Гурэн-доно... Если вы меня слышите, то знайте: я покончил с прошлым. Ради Томоэ и всех остальных, кто умер от моей руки, я даю слово, что никогда больше не отниму человеческой жизни и не прикоснусь к мечу, созданному для убийства. У меня нет знакомых богов, кроме вас, — так будьте свидетелями моей клятвы."
Он поклонился ещё раз, повернулся и пошёл к воротам, не подозревая, что всё это время из храмового сада за ним следили два существа, чей белый мех сливался с пушистым нетронутым снегом.
— Ну что, ты доволен? — фыркнул зверь непонятной породы с длинными заячьими ушами, пышным хвостом и красными перьями на шее. — Кажется, мальчик кое-что усвоил из твоих нравоучений.
— Время покажет, — уклончиво ответил девятихвостый лис, провожая уходящего пристальным взглядом тёмно-янтарных глаз. — Он выбрал нелёгкий путь.
— Но ты ведь поможешь ему? — забеспокоился первый зверь, просительно прижимая уши. — А, Сэймэй? Разве он не заслужил немножко удачи?
— Будет ему удача, — кивнул лис. — А остальное — в его руках.
Гибко потянувшись всем телом, он поднял морду к небу и дохнул. Лёгкий ветерок закружился по саду, качнул ветви, смахнул щепотку снега с высокой изгороди...
Проходя под перекладиной ворот, юноша вздрогнул и остановился: на рукав ему упало что-то маленькое, розово-алое. Не капля крови — лепесток цветущей сливы. Он поднял голову: ветка дерева, растущего у ворот, свешивалась через стену, и припорошенные снегом цветы вопреки холоду пламенели ярко и празднично.
"Будь стойким в невзгодах — и достигнешь цели".
Бывший хитокири не верил в приметы, но сейчас у него отчего-то потеплело на сердце. Улыбнувшись про себя, он поправил за поясом новый меч и бодро зашагал вниз по улице.
Название: Дуэт для флейты и кукушки
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса
Категория: джен
Жанр: ангст, хоррор
Рейтинг: R за насилие и инфантицид
От автора: Можно сказать, сеанс борьбы со своими фобиями и тревогами. Задумано было давно, но писалось со страшным скрежетом, потому что, повторюсь, тема для меня болезненная. А с литературной точки зрения - интересно было поиграть символами и ассоциациями. Тут и Гаммельнский крысолов, и епископ Гаттон, и духи рисовых полей. И тройственный образ кукушки: в японской мифологии - хранительница урожая и связная между живыми и мёртвыми; в европейской традиции - мать, бросающая потомство. Хототогису, как и наши кукушки, откладывает яйца в гнёзда пеночки, и подрастающие кукушата выбрасывают из гнезда родных птенцов.
Ну что ж, зато летние ночи — время тысячи песен на все голоса. В столичных садах до рассвета звенят серебряные трели цикад и нежный щебет камышовки. Берега дворцовых прудов оглашают торжественные лягушачьи хоры. А здесь, в сельской глуши, среди предрассветного сумрака далеко разносится тревожащий сердце зов кукушки.
И мягким, протяжным, чарующим эхом вторит ей бамбуковая флейта — знаменитая Хафутацу, чьими звуками пленялись живые и мёртвые обитатели столицы, дамы и придворные в государевых чертогах и даже сам Сын Неба.
Птица и флейта — лишь они вдвоём ведут перекличку в этот глухой и сонный час. Больше ни один звук не нарушает тишины. Ветра нет, ветви ивы, растущей на краю поля, никнут без движения, не шелестя ни одним листком. Густой запах нечистот висит над стоячей водой, и ночной воздух льнёт к лицу тёплой, смрадной сыростью, как звериное дыхание.
Клин плодородной земли, зажатый меж двух каменистых отрогов, не слишком велик — сады в богатых усадьбах бывают побольше. А участки, на которые разделено общинное поле, и вовсе воробьиного размера — иные всего с пару циновок величиной. Но в этих жалких клочках заключена жизнь целой деревни. Драгоценную землю рыхлят, напитывают поднятой из долины водой и удобряют всем, что годно на удобрения, а нежную рассаду лелеют и берегут от засухи. И если посевы погибнут, то люди, возделавшие это поле с трудом и любовью, умрут с голоду или превратятся в бродяг и разбойников.
Потому и поёт флейта в ночи. Потому и кружит по полю человек в струящихся белых одеждах, растягивая от межи до межи верёвку из священного конопляного волокна.
...О творящейся здесь бесовщине они узнали случайно. Деревенский староста, в чьём доме они остановились на ночлег, в присутствии высоких гостей не смел даже заикнуться о столь скверных вещах. Он и без того был ошеломлён и напуган свалившейся на него честью. Слыханное ли дело — светлейший господин Минамото, отпрыск императорского рода, под сей ничтожной кровлей голову преклонить изволил, а с ним — досточтимый господин Абэ из Палаты Гаданий. Есть от чего утратить рассудок: всё равно что небожители с горы Хорай на землю спустились!
Никогда не решился бы староста оскорбить их слух рассказом о бедствии, постигшем эту деревню, или тем паче обратиться к господину Абэ с просьбой о помощи. Но у болтающих на кухне хозяйских дочерей были звонкие голоса, а у Сэймэя — необычайно острый, прямо-таки лисий слух. Прежде, чем подали ужин, заклинатель уже знал почти всё — и прямо после трапезы, потягивая слабенькое местное сакэ, небрежно спросил у хозяина:
— А скажи-ка, любезный, куда вы подевали голову того монаха?
Староста побледнел и бухнулся лбом в циновку, но отпираться не стал. Истинно так, монах из соседнего храма позавчера отправился домой через поле, а наутро на меже нашли его голову, да в таком непотребном виде, что и смотреть-то невозможно — уж пусть вельможные господа не изволят гневаться...
— Ничего-ничего, — благосклонно кивнул Сэймэй. — Покажи нам эту голову, не бойся.
Хиромаса поморщился про себя — ну зачем на такую пакость любоваться, да ещё и после еды? — но возражать не стал. Если Сэймэй чуял что-то интересное, то вцеплялся в это дело мёртвой хваткой — не оторвать.
Голову, помещённую до похорон в маленькой деревенской кумирне, доставили без промедления. Вид она имела и впрямь непотребный — чьи-то мелкие, но острые зубы обглодали лицо до кости и отгрызли уши, так что догадаться, кому принадлежал этот получереп, можно было только по клочкам бритой кожи на макушке.
Из того, что поведал дрожащим голосом хозяин, стало ясно, что это не первая смерть за последние дни. Ещё неделю назад одна крестьянка утонула в оросительной канаве. Казалось бы, там и курицу нельзя было утопить, однако женщину нашли лежащей лицом в воде, и рот у неё был набит грязью. А прямо вчера двое парней, что ходили искать тело монаха для погребения, слегли в жестокой лихорадке и больше не поднялись — так и сгорели к ночи, и у обоих перед смертью на руках и ногах открылись кровоточащие ранки, будто от крысиных укусов. И со вчерашнего дня никто и ступить на поле не смеет — а ведь за посевами надо ухаживать, не то весь урожай пропадёт...
Хиромаса первым сказал: "Надо разобраться с этим". Знатоки этикета, конечно, осудили бы его за такое решение — не подобает человеку столь высокого рода и звания снисходить до помощи смердам. И уж вовсе неприлично родичу императора среди ночи шататься по полям, стоять по колено в грязи, губя хоть и дорожное, но хорошее платье, и играть на флейте, помогая другу-заклинателю заманить демона в расставленную ловушку.
Впрочем, знатокам этикета Хиромаса мог бы ответить со свойственной ему грубоватой прямотой, что загубленное платье не дороже загубленных жизней. И что защищать землю государя и обитателей этой земли от разорения и смерти — долг каждого воина, какое бы высокое положение он ни занимал. И это, пожалуй, сошло бы ему с рук, потому что придворные и так были невысокого мнения о его манерах. А чудачествам Сэймэя и подавно никто не удивлялся. Что с него взять — оммёдзи, колдун, лисий подкидыш, знающийся с нечистью. Хоть и выслужился до четвёртого ранга, но высшей знати всё-таки не ровня — и отнюдь не образец подлинной утончённости и блеска...
А всё же Хиромаса рад, что никто, кроме Сэймэя, не видит его сейчас. Потешное зрелище он, должно быть, являет собой — разутый, как простолюдин, с подвязанными до колен хакама, без шапки и шлейфа, но с мечом на боку и флейтой в руках...
...а руки дрожат всё сильнее, и резче обрываются ноты — не хватает дыхания дотянуть, и сердце сжимается от страха, жгучего и липкого, как прикосновение медузьего щупальца.
Он чувствует холод. Среди зловонной жижи, в которой утопают его босые ноги, украдкой проскальзывают ледяные струйки — будто змейки копошатся среди корней рисовой рассады. Вода остывает заметно быстрее, чем должна бы остывать в такую тёплую и безветренную ночь; ступни, погружённые в вязкую грязь, начинают неметь...
Дымка над водой сгущается и мутнеет, в ней возникает неясное движение. Что-то шевелится там, в глубине поля, и рисовые стебли чуть-чуть колышутся в ответ. Зарождающиеся облачка тумана начинают светиться жидким полупризрачным светом, как грибница на трухлявом пне, и из мерцающей пелены одна за другой поднимаются тени. Не демоны с рогами и крыльями, не одноглазые чудовища-ёкаи — просто бесформенные комки мрака, словно вышедшие из страшных снов, из тех тёмных ночных видений, от которых просыпаешься в холодном поту, шепча имена богов пересохшим ртом.
Не отнимая флейты от губ, не прерывая мелодии, Хиромаса осторожно пятится назад — и чёрные клубки вместе с туманом тянутся за ним, заворожённые чудесными звуками. Приближаясь, они обретают чуть более чёткие очертания: теперь можно различить что-то вроде сгорбленных четвероногих существ, которые то замирают неподвижно, то стремительно перебегают с места на место. Своими быстрыми суетливыми движениями они чем-то напоминают крыс — если только бывают на свете крысы размером с выдру, а то и с собаку.
Тихо, как скользящий по грязи лунный луч, Сэймэй обходит их сзади. Они не чуют опасности, всё их внимание приковано к Хиромасе и звукам флейты. Следуя за музыкантом, они пересекают один виток разложенной по земле верёвки, другой, третий...
Нога Хиромасы упирается в невысокую земляную насыпь — вот и межа. Продолжая играть, он взбирается на насыпь, нащупывает босой ступнёй верёвку и переступает через неё. Несколькими мгновениями позже Сэймэй, завершив круг, становится рядом, поднимает с земли один конец верёвки и связывает его с тем, что остался у него в руке, замыкая в кольцо всё, что находится внутри.
Облако тумана беспокойно колышется, чёрные тени припадают к земле, и из-за верёвочной преграды доносится звук, напоминающий скрежет зубов. Поспешно сунув флейту за пазуху, Хиромаса выхватывает из ножен меч. Заклинания — это хорошо, но Сэймэй ещё загодя предупредил его, что уничтожать эту нечисть придётся сталью.
А в руке Сэймэя уже распускается бумажным цветком веер, и шёлковый рукав плывёт по воздуху, как белое крыло, повторяя каждый взмах. Раз — и по конопляной пеньке пробегает огонёк, вычерчивая в темноте контур пятиконечной звезды. Два — и верёвка начинает стягиваться, сгоняя туман в середину и превращая звезду в сужающийся круг. Внутри волшебной преграды нарастает шорох и вой, тени мечутся, бросаются вперёд и отскакивают, скуля, будто обожжённые. Сэймэй нараспев читает заклинание, веер чертит в воздухе плавные круги, и верёвочные петли сходятся всё туже, словно кольца удава, теснее и теснее сжимая кипящий туманный вихрь и тех, кто прячется в нём.
Когда Сэймэй опускает руку, верёвочная ловушка огораживает пространство всего в десяток шагов в поперечнике, и внутри неё вертятся, шипят, завывают с полдюжины крысообразных созданий.
— Что это за твари? — хрипло спрашивает Хиромаса, стискивая рукоять меча. — Демоны?
Сэймэй качает головой.
— Призраки. Не бойся, за эту черту они не ступят.
— Я думал, что призраки являются там, где похоронены их тела, — удивляется Хиромаса.
— Так оно и есть, — тихо отвечает Сэймэй. И, не дожидаясь новых вопросов, начинает другое заклинание. Чуть слышно шелестят слова чужеземного языка — и туман внутри верёвочного круга редеет, оседает вниз, к ногам запертых в кругу существ.
...Они поднимаются с четверенек, озираются и принюхиваются, настороженно поводя ноздрями. На поверхности топкой грязи они стоят, как на твёрдой земле, не увязая. Их семеро. Они маленького роста, голые и тощие. У них бледная кожа, мелкие, торчащие вперёд зубы и чёрные дыры вместо глаз — словно прорези в масках...
— Это... дети! – Хиромаса растерянно опускает меч. – Сэймэй, это же дети!
— Дети, — эхом отзывается заклинатель. — Конечно, дети. Девочки, в основном.
Хиромаса сжимает челюсти, сдерживая невольный озноб. Действительно, пятеро из семи — девочки. Самой маленькой года три на вид, и крысиные зубы жутко смотрятся на пухлом, когда-то милом личике. Рядом мальчик того же возраста — он стоит, скособочившись: одна ножка короче другой. Второй мальчик постарше — может, лет шести от роду. Одно плечо у него выгнуто вперёд, и сверху видно, как искривлена спина; если бы вырос — стал бы горбуном...
— Они умерли от болезни?
Сэймэй не отвечает, но Хиромаса уже видит сам, и кровь отливает у него от сердца. У младшей девочки на шейке — тонкий шнурок, врезавшийся в горло так, что едва можно разглядеть. У колченогого малыша изо рта торчит уголок платка. По виску горбатого мальчика текут густые тёмные струйки — кость под волосами размозжена. Ещё одна девочка теребит удавку на шее — не шнурок, а пояс. Обычный пояс от мужского кимоно.
— За что? — едва выговаривает Хиромаса. — За что с ними... так?
— Это бедная деревня. Налоги высоки, а рабочих рук не хватает. Ребёнок ест, но не работает. Если родится сын, его ещё постараются сохранить, а дочери никому не нужны. Обычное дело.
— Откуда ты знаешь? – шепчет Хиромаса. Он не хочет верить.
— Ты забыл, кто я по крови? Белые лисы служат госпоже Инари. Мы всегда помним, на чьих костях растёт рис.
— И так везде?
— Везде, где не могут себе позволить кормить лишние рты.
— Тогда почему... — Слова застревают у Хиромасы в горле, липнут к зубам, как недоваренные зёрна. — Если таких деревень много... почему призраки появились только здесь? Почему — сейчас?
— Потому что от нежеланных детей избавляются сразу. Новорождённые не понимают, кто и зачем их убивает. Они не испытывают ненависти, только боль. Эта боль копится много лет подряд, — Сэймэй указывает на туман, мерцающий гнилым зеленоватым светом. — Но сама по себе, без направляющей воли, без сознания и страстей, она не может причинить вреда.
— Но ведь они... — Хиромаса кивает на белые фигурки с пустыми глазами. Те смотрят мимо него — человек, прикрытый заклятием, невидим для мёртвого взора.
— Вот именно. В прошлом году здесь случился недород. Всё, что удалось собрать, пошло на уплату податей. В счёт рисовой недоимки пришлось распродать запасы проса, и на прокорм почти ничего не осталось. Чтобы пережить зиму, крестьяне отдали полю детей постарше. Девочек, последышей, больных... Эти уже не были младенцами. Они умели не только страдать, но и ненавидеть. Их ненависть легла в землю, удобрённую болью. И породила кошмар.
— А... эта? – Хиромаса не решается указать мечом на девочку, которая стоит чуть позади, на голову возвышаясь над остальными. При жизни ей было, наверное, лет восемь или девять. Бледное личико измазано кровью, лоб раскроен посередине, и в страшной ране меж костяных осколков темнеют какие-то сгустки. Склеенные грязью волосы липнут к плечам, руки, худые и скрюченные, словно вороньи лапы, прижимают к груди комок земли... нет, корешок дайкона.
— Она была сиротой, — Голос Сэймэя звучит глухо и монотонно, как звон храмового колокола. – Приёмные родители больше не могли её кормить и выгнали из дома, чтобы их родному ребёнку хватило еды. Она попыталась украсть овощи с соседского огорода, и её забили палкой до смерти.
"Хо-то-то-ги-су", — выкликает на окраине поля кукушка, проводник мёртвых душ. О ком она плачет, надрывая горло до крови, — неужели о чужих птенцах, выброшенных из гнезда?
— Действуй, Хиромаса, — с непривычной резкостью приказывает Сэймэй. — Мы должны успеть до рассвета, помнишь?
...Рукоять меча отделана кожей ската — ладонь не скользит, хоть и мокра от пота. Обойдя ловушку сбоку, Хиромаса через силу поднимает клинок. Живой туман у его ног волнуется, вытягивает бледные щупальца. Девочка с дайконом скалится и шипит, растягивая тонкогубый лягушачий рот, но из верёвочного круга некуда бежать.
— Я не могу, — в отчаянии говорит Хиромаса. — Я не могу их убить, Сэймэй!
— Если ты этого не сделаешь, — бесстрастно напоминает заклинатель, — жители деревни будут гибнуть и дальше.
Ну и пусть, хочет сказать Хиромаса. Они это заслужили. Смерть от гнилой воды и крысиных зубов — достойная кара для тех, кто убивает своих детей и питается рисом, выросшим на их могилах.
Но... крестьяне не едят рис. Их пища дешева — просо, да бобы, да коренья. Всё, что растёт на этом поле, до последнего зёрнышка уходит на выплату рисовой подати. На столы вельмож и чиновников, на жалование воинам, на яства для императорских пиров, на сакэ и белоснежные "моти третьей ночи" для новобрачных...
— Хорошо, — отрывисто говорит Сэймэй. — Не можешь — не надо. Дай мне меч.
Он протягивает руку, но Хиромаса не выпускает оружие. Как зачарованный, он разглядывает отполированный стальной клинок, словно видит его впервые. Совершенная форма, безупречная закалка, непревзойдённая острота...
Этот меч, творение прославленного оружейника, стоит дороже, чем всё просо, которое съела девочка-сирота за свою недолгую жизнь. Пожалуй, дороже, чем целое поле, где она нашла последний приют. И кто знает, сколько детских костей осталось в земле, принадлежащей роду Минамото, чтобы сиятельный принц Ёсиакира мог подарить сыну этот меч?
Наверное, знают белые лисы Инари. Наверное, знает и Сэймэй. Но Хиромаса никогда не осмелится спросить у него.
Он крепче сжимает пальцы на рукояти. И заставляет себя взглянуть в лицо девочки, в её пустые незрячие глазницы.
— Прости меня, — шепчет он, занося клинок для удара. — Прости... нас всех.
Лезвие проходит сквозь призрачное тело с усилием, как сквозь живую плоть, но отсечённая голова катится по грязи легко, будто бумажный шарик. А потом и тело, и голова начинают таять и оседать, превращаясь в две лужицы чёрной слизи. Запах разрытой могилы ударяет в ноздри, и Хиромаса с трудом давит в себе тошноту.
— Простите... — повторяет он, снова и снова взмахивая мечом. Мёртвые дети не сопротивляются, не пытаются сбежать, но с каждым разом становится всё тяжелее поднимать клинок. И нестерпимо хочется бросить всё и отвернуться, чтобы потом не снились их лица, — но дело надо довести до конца.
Когда падает последний призрак, мальчик-горбун, за верёвочной чертой остаётся только туман. Собрав остатки самообладания, Хиромаса наносит ещё пять ударов, рассекая мерцающую зелень пятью линиями священной печати, — и туман с шипением уходит в землю.
Тяжело дыша, воин смотрит на меч, испачканный липкой чёрной дрянью. Потом, размахнувшись, бросает его за межу, и драгоценный клинок плашмя шлёпается в грязь.
На руках Хиромасы остаются чёрные пятна, отдающие трупным смрадом. Он наклоняется, чтобы вытереть их о стебли, и тут неудержимая дурнота скручивает его изнутри. Кашляя и содрогаясь, он извергает наружу вчерашний ужин — и лишь в эту минуту вспоминает, что гостеприимный староста потчевал их белым обрушенным рисом, наверняка взятым из посевных запасов.
О, если бы можно было вырвать, вытошнить из себя знание сегодняшней ночи! Но память не очистить так просто, как желудок.
Он яростно сплёвывает остатки желчи и выпрямляется. Кукушки уже не слышно, над полем стоит мёртвая тишина — а небо на востоке светлеет, разгорается пепельной голубизной. Скоро солнце поднимется над горами и начнётся новый день — как вчера и завтра, как сто лет назад и сто лет спустя...
Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Потому что таков мир, и таковы люди, и законы, придуманные этими людьми. И будь ты хоть сын принца, хоть сын оборотня — тебе не перевернуть устроение мира и человеческого сердца.
— Идём, Хиромаса, — Сэймэй уже стоит рядом. Его лицо мрачно, плечи опущены. Края белого каригину промокли, почернели от грязи и волочатся по рисовым стеблям, будто крылья подраненной цапли.
Сэймэй... ведь он как-то живёт с этим знанием. И не проклинает людской род, не срывается в безоглядную ненависть ко всему сущему, хоть и видит насквозь этот неправильный мир, полный бедствий, которые не победить ни мечом, ни заклинаниями...
"Как?" — взглядом спрашивает Хиромаса. Но читает в глазах оммёдзи только усталость.
— Идём, — повторяет Сэймэй. — Мы сделали всё, что могли.
Но Хиромаса не двигается с места.
— Сейчас, — говорит он. — Ещё немного.
И снова вынимает из-за пазухи безмолвную Хафутацу.
Ничем не помочь. Ничего не исправить.
Но, может быть... когда-нибудь...
Флейта принимает в себя живое дыхание и отвечает вполголоса, почти не тревожа рассветную тишину. Мелодия рождается на лету — нежная, как шёпот летнего дождя, грустная, как безутешный плач кукушки.
Над затопленным полем струится напев колыбельной.
@темы: Лисьи пляски, Меч и сердце, Записки на бумажном журавлике