Название: Между снегом и огнем
Размер: ~20 000 слов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй|Минамото-но Хиромаса, исторические персонажи в эпизодах
Категория: джен, броманс на грани преслэша
Жанр: боевик, hurt/comfort, ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: AU, практически оридж, смерть персонажа
От автора: Пример того, как далеко может завести чрезмерное внимание к деталям. В процессе работы над "Где брат твой?" я штудировала "Сказание о Ёсицунэ" и наткнулась на упоминание Девятилетней войны - о том, как предок Ёсицунэ, отважный Минамото-но Ёсииэ, прищучил коварных колдунов Абэ. Как выяснилось, это были не те Минамото, к которым принадлежал Хиромаса, но мысль "а что было бы, если бы Сэймэй и Хиромаса родились во враждующих семьях" уже пустила корни и пошла колоситься. Пришлось заодно прошерстить и "Муцу ваки", а также парочку подвернувшихся под горячую руку статей - про завоевание Шести округов, про особенности произношения "эмиси", про "марэбито" и шаманские практики... Впрочем, в результате всё равно получился редкостный винегрет, где на одну историческую деталь приходятся две-три вымышленных ради удобства натягивания совы на глобус. Да, ещё и из "Повести о доме Тайра" позаимствован один весьма узнаваемый момент.
Пятый год девиза Тэнки (1057)
...в одиннадцатом месяце того же года военачальник Ёриёси повёл войско в тысячу восемьсот человек чтобы разгромить Абэ-но Садатоо. Садатоо же с четырьмя тысячами отборных воинов и опорным пунктом в крепости Камисаки, принадлежавшей Кон-но Тамэюки, дал бой в Киноми.
В то время дороги стали почти непроходимы из-за метели. У государева войска истощился провиант, люди и лошади устали. Мятежники же скакали на свежих лошадях и бросились на врага. И дело не только в том, что мятежники сражались на своей земле, числом они тоже сильно превосходили войска Ёриёси.
Государевы войска были разбиты, и полегло несколько сот человек.
"Сказание о земле Муцу"
Если в начале похода кто-то ещё сомневался в том, что им противостоят не обычные люди, то нынче никаких сомнений не осталось. Только колдунам под силу обрушить на противника трёхдневную метель — такую, что лошади вязнут в сугробах по брюхо, а древки знамён ломаются под тяжестью налипшего на полотнища снега. И разве могло быть случайностью, что погода испортилась как раз в то время, когда варвары получили подкрепление и начали теснить воинство Минамото на юг?
Три дня они отступали вдоль предгорья Ацукаси, и за эти три дня они ни разу не видели солнца. Свинцовые облака висели низко, прижимая измученных людей к земле; те, кто поднимал взгляд к небу, надеясь увидеть хоть проблеск светлого лика Аматэрасу, получал лишь заряд снега в лицо. Блистающая не хотела помочь своим потомкам, заплутавшим во мраке на тропах чужой земли.
Или — не могла помочь? Сама мысль об этом была кощунственной, но кто мог сказать наверняка, на что способны здешние боги и поклоняющиеся им чародеи? Воины угрюмым шёпотом рассказывали про великана Рёсё, младшего из сыновей Абэ-но Ёритоки; этот Рёсё умел вызывать туман, ослепляя врага, а в случае погони мог целыми днями прятаться в реке, как выдра. Да что там Рёсё — все эти Абэ, полуварвары, многократно смешавшие кровь с безбожными эмиси и сами подобные им, слыли колдунами, искусными в чарах и обмане. Нынешний снегопад, сковавший войско Минамото на пути к реке Суруками, был, несомненно, плодом их чёрной ворожбы.
К ночи ветер усилился, а снег повалил ещё гуще, превращая воздух в колючую, жалящую лицо ледяную взвесь. Самураи прикрывали рты и носы платками — иначе невозможно было дышать. Понурые кони спотыкались в сугробах; они и так держались из последних сил — усталые, недокормленные.
Поражение. Никто пока не произнёс этого слова вслух, но оно реяло над изнемогшими людьми, как тень от крыльев Нуэ, навевающих страх в сердца. Никто уже не помышлял о богатой добыче, о завоевании земель и крепостей. Снежные просторы земли Муцу остудили слишком горячие головы воинов из Бандо; теперь они мечтали лишь о том, чтобы добраться живыми до реки, расседлать коней и отдохнуть.
И ещё — чтобы прекратилась метель.
Хиромаса ехал во главе своего отряда — вернее, плёлся трусцой, уже не понукая измученного Черныша. День, когда они вихрем мчались вдоль пограничных холмов Сидзуоки, догоняя уходящее на север воинство, казался далёким и неправдоподобным, как наполовину забытый сон. Солнечное тепло, блеск многоцветных доспехов, упоение быстрой скачкой и восторг в предвкушении славы — этим воспоминаниям не было места среди вьюжных сумерек, под ударами вымораживающего до костей ветра, в окружении таких же замёрзших, сгорбившихся в сёдлах всадников.
Он присоединился к Минамото-но Ёриёси весной нынешнего года, когда был назначен сбор нового войска для карательного похода против мятежника Абэ-но Ёритоки. Мать Хиромасы и жена Ёриёси были единокровными сёстрами, и полководец с радостью принял под свои знамёна молодого родича, а с ним и пять десятков крепких молодцов, знающих, с какой стороны стрелы вострят.
Поначалу всё шло прекрасно: соратникам Ёриёси удалось перетянуть на свою сторону вождей трёх варварских племён. Абэ-но Ёритоки, поднявший мятеж, был сражён случайной стрелой. Казалось, сопротивление северян вот-вот будет сломлено, как бамбуковая щепочка — но сыновья Ёритоки не спешили складывать оружие, и с наступлением холодов удача повернулась к Минамото спиной. Теперь они отступали к реке, а воины Садатоо, старшего сына Ёритоки, шли за ними по пятам, как волчья стая за ослабевшими от бескормицы оленями.
И ещё этот снегопад, словно нарочно преграждающий путь к спасению...
Хиромаса потряс головой, прогоняя сонливость, и снег посыпался со шлема на рукава. Дремать было нельзя — холод заползал под доспехи, руки и ноги немели. Если позволить себе закрыть глаза, можно сомлеть и свалиться на землю. И ещё хорошо, если остальные заметят его падение — а то так и поплетутся дальше, не видя ничего, кроме слепой круговерти белых хлопьев. В этот глухой час между сумерками и ночью зрение притупляется, чувства обманывают, и самых стойких тянет в сон.
Неудивительно, что эмиси выбрали именно это время для нападения.
...Они сами казались порождениями вьюжных сумерек — воины на мышастых и вороных конях, в белых накидках, что до последнего мгновения делали их невидимыми. Свист ветра в верхушках деревьев заглушил и стук копыт, и пение первых стрел, посланных в плотно сбитую толпу. Лишь когда несколько человек упали, Минамото поняли, что угодили в ловушку — и над войском хрипло затрубили сигнальные раковины.
Но было уже поздно. Отряды легковооружённых, стремительно движущихся всадников врезались несколькими клиньями в медленно ползущую колонну, рассекая её на части. К тому времени, как тревожные сигналы докатились до головных и замыкающих отрядов, в середине войска уже кипела бойня.
...Выжившие потом рассказывали: эмиси атаковали так быстро, что воины Минамото не успевали натянуть луки. Скрытые метелью враги бросались на них из ниоткуда, как сокол-хаябуса падает сверху на беззащитного фазана, разили и исчезали в снежной мгле, обгоняя посланные вслед стрелы. Резвость их коней превосходила воображение, а удары они наносили с такой скоростью, с какой молния поражает сухое дерево.
Хиромаса не согласился бы с теми рассказчиками. Да, в первые мгновения среди толчеи, криков и ржания мечущихся коней ему тоже казалось, что эмиси налетают с немыслимой, нечеловеческой быстротой — и падали слева и справа воины-южане, срубленные хлёсткими ударами с наскока; и выпущенные впопыхах стрелы уходили в снежное молоко, обидно и бесполезно. Но когда из метельной круговерти вылетел всадник на белом коне — тогда Хиромаса вдруг понял, что все вокруг движутся медленно и плавно, словно под водой, и у него полным-полно времени, чтобы отбросить лук, вытащить меч и приготовиться к обороне.
Он успел разглядеть врага — его одежду странного покроя, с чужеземной вышивкой наподобие переплетающихся змеиных тел, и белую повязку с теми же узорами, охватывающую лоб варвара, и под этой повязкой — совершенно дикие, горящие, как у волка, глаза. Успел разглядеть даже его коня — широкие ноздри, прижатые уши, цветные кисти на уздечке и серебряную монетку, привязанную к пряди длинной белой гривы. Всё происходило так медленно, что он видел, как грудь коня раздвигает, рассекает курящиеся белые вихри; как снежная пыль вьётся струйкой с лезвия меча, отведённого назад, словно стрижиное крыло.
А потом бесконечно тянущееся время рванулось вперёд, как отпущенная тетива. Черныш и белый конь налетели друг на друга, сшиблись, яростно молотя копытами; Хиромаса увидел над собой вражеский меч — стремительный росчерк лунного света, хотя луны не было видно за тучами — и принял удар на обух клинка, на самую прочную часть.
Мечи столкнулись и разошлись, но варвар потратил на одно мгновение больше, чтобы поднять оружие снова, и Хиромаса уже знал, что опередит его на следующем взмахе, успеет ударить под вскинутую руку, пока кони не разнесли их в разные стороны. Сквозь не защищённое доспехами тело меч пройдёт как сквозь связку соломы...
Белый конь толкнул Черныша мощной грудью, и тот качнулся в сторону — немного, но Хиромасе пришлось чуть наклониться в седле, удерживая равновесие. Клинок, нацеленный в открытый бок варвара, пошёл чуть выше.
Варвар откинулся в седле, почти лёг спиной на круп коня, крепко сжал коленями его бока; отвечая движению всадника, конь рванулся вперёд, и меч Хиромасы рассёк лишь густой от метели воздух. На краю зрения мелькнуло что-то белое — край одежды? рукав? — а потом чужой клинок сильно, с оттягом хлестнул его по нагруднику. Сталь с визгом и скрежетом проехалась по набору из жёсткой лакированной кожи.
В отличие от варвара, у Хиромасы были хорошие доспехи, но удар, пришедшийся по рёбрам, лишил его дыхания. Согнувшись, он почти повис на шее коня, уцепился за гриву. Больно не было — только воздух не шёл в горло. Если бы варвар сейчас нанёс ещё один удар, Хиромасе пришёл бы конец; но Черныш, не останавливаясь, промчался сквозь ряды дерущихся и вырвался из боя, оставив противника далеко позади.
Понемногу втягивая ледяной воздух, Хиромаса попытался осадить коня, но тщетно: Черныш рвался вперёд, упрямо закусив удила. Он летел по зарослям напролом, не слушая узды; всадник чуть не потерял стремя и несколько мгновений боролся за равновесие.
Мало-помалу ему удалось утвердиться в седле, натягивая поводья. Черныш наконец почуял хозяйскую руку и успокоился, сбавил ход. Потом остановился, раздувая потные бока и дико кося тёмным глазом.
— Тише, тише, — Хиромаса похлопал его по шее. — Чего это ты испугался?
Они довольно сильно отдалились от места сражения, и звуки боя сюда уже не долетали. Хиромаса вложил меч в ножны и мельком удивился: рука едва слушалась, словно онемела после схватки, и перед глазами мельтешили раздражающие чёрные точки. Да и рёбра всё ещё немного ныли от ушиба.
Надо было вернуться к своим. Сбегать из боя, едва обменявшись ударами, — несмываемый позор. И оправданий про молодого и своенравного коня никто слушать не станет. Это если ещё будет перед кем оправдываться — а то, может, останется только сложить голову рядом с земляками, под одним сугробом...
Да нет, не может быть. Не настолько слабо воинство Минамото, чтобы рассыпаться от одного наскока. Они ещё дерутся, надо только понять, в какую сторону двигаться... ох, ну и темень же в этом проклятом лесу!
Черныш всё беспокоился, дёргал головой, отфыркивался. Хиромаса рассеянно потрепал его по гриве — и с удивлением сжал руку, обнаружив, что рукавица стала влажной.
Грива коня была в крови. Хотя Хиромаса точно помнил, что не успел зацепить варвара даже кончиком клинка. И Черныша тоже не ранили в этой стычке. Про него самого и говорить нечего — он-то был в доспехах.
Только почему-то... Почему-то рукав под наплечником тоже был мокрым, и неприятная сырость просачивалась к локтю.
Не веря своим глазам, Хиромаса пощупал липкую ткань.
Как, ну как это возможно? Ведь доспехи же!
Он провёл ладонью по нагруднику в том месте, где пришёлся удар, — края рассечённых пластинок слегка царапнули ладонь. И распоротая ткань хитатарэ под ними тоже промокла. А неслабый, оказывается, был удар у того варвара...
Ладно, сказал он про себя. Может, там и есть какая-нибудь ранка. Неглубокая. Конечно, доспех принял весь удар на себя, а на коже осталась только царапина. Не мог же он — смешно сказать! — не заметить, что его ранили всерьёз. Не бывает так. Вот просто не бывает.
Надо было определить, наконец, в какой стороне остались свои, и возвращаться к ним. Но мысли как-то нехотя катались в голове; ему потребовалось время, чтобы сообразить, что надо просто развернуть коня и ехать по собственным следам.
Черныш ещё не вполне успокоился, но слушался коленей и узды. Хиромаса направил его по едва заметным ямкам в снегу, оставленных его же копытами. Они ехали, прислушиваясь к лесным шорохам — но то ли бой успел переместиться, то ли непрекращающийся снегопад заглушал все звуки.
Ямки в снегу сгладились. И исчезли.
Пока Хиромаса шатался по лесу, метель засыпала и разровняла все следы.
Он огляделся в поисках хоть какой-то подсказки, но его окружали только молчаливые деревья. Сумерки окончательно перешли в ночь; теперь Хиромаса не был уверен, что сможет проехать хотя бы один полёт стрелы, не сбившись с прямого пути.
И ещё с ним творилось что-то неладное. Минуту назад он не чувствовал холода, словно был под хмельком — а теперь у него зуб на зуб не попадал, озноб охватил руки и ноги и подползал к сердцу. И грудь болела всё сильнее — не тупой болью ушиба, а так, словно его ненароком перерубили надвое.
Хотя... похоже, это было недалеко от истины. Хиромаса ещё раз ощупал себя — и с отстранённым тупым спокойствием понял, что и доспехи, и кожаные наштанники, и даже седло под ним залито кровью.
После этого случился какой-то провал. Во всяком случае, он вдруг обнаружил, что лежит прямо в снегу, растянувшись на спине. Холод уже не вызывал дрожи — казалось, всё тело сковано льдом, вморожено в медленно растущий сугроб.
Из последних сил, из остатков упрямства он попытался подняться, но руки уже не сгибались.
"Ну и дурак же я", — успел подумать он, уплывая в забытье.
***
Старые опытные воины рассказывали: замерзая насмерть, человек перестаёт чувствовать холод и словно бы погружается в глубокий сон, от которого нет пробуждения. Каким-то уголком сознания Хиромаса ещё понимал, что с ним происходит именно это, что разливающееся по телу ощущение тепла и приятная истома — лишь признаки скорого конца. Но не было сил противиться тяжёлой, смыкающей веки дремоте — и он позволил себе соскользнуть в предсмертное оцепенение, в последний сладостный обман чувств.
Ему снилось тепло — всё, какое только существует в мире. Жар растопленного очага, треск углей, красноватый отсвет огня, играющий на прикрытых ресницах. Нагретый камень в ногах, приятно обжигающий ступни. Уютная тяжесть звериных шкур, щекочущее прикосновение меха к голым плечам и животу. И — горячее сонное тело, прильнувшее к нему со спины, ни с чем не сравнимое ощущение гладкой кожи на своей коже, шелковистая мягкость волос, льющихся с плеча на плечо, тепло чужой ладони на груди...
Тепло окутывало его, уводя из заснеженного леса в блаженную грёзу, где он нежился у очага под грудами мехов, в объятиях прекрасной женщины; и было уже всё равно, во сне или в бреду привиделись ласковые руки на плечах, гибкое тело, что всё теснее льнуло к нему, согревая жарким дыханием... Пусть так. Если смерть напоследок дарит ему упоительный мираж — надо насладиться им сполна.
Подчиняясь странной и приятной игре воображения, Хиромаса закинул руку назад и погладил женщину по крепкому бедру. Но предаваться ласкам в таком положении было неудобно, следовало повернуться на другой бок или хотя бы на спину.
Он опёрся на локоть, чтобы привстать — и боль стегнула по рёбрам, как бич, выбивая дыхание из груди. Слишком острая для сна. Слишком настоящая. Хиромаса охнул и повалился обратно в груду мехов, непроизвольно прижав руку к больному месту.
Ладонь наткнулась на шершавое полотно. Его грудь была в несколько слоёв обмотана тряпками, и под ними прощупывался ещё слой каких-то листьев.
Это уже точно не могло быть сном. Моргая затуманенными глазами, Хиромаса растерянно оглядел незнакомое тёмное помещение, освещённое только огнём из очага, дощатые стены, постель из звериных шкур, на которой он лежал... и лежал не один.
Женщина за его спиной пошевелилась, сонно пробормотала что-то и опять затихла, не размыкая рук, сцепленных у Хиромасы на груди.
Не рискуя больше подниматься, он до отказа повернул голову, силясь через плечо разглядеть ту, что согревала ему ложе. Темнота скрадывала черты; удалось различить только белое плечо, наполовину прикрытое волной чёрных волос, шею да краешек нежной щеки. От волос шёл слабый горьковатый аромат лаванды и полыни.
Голова закружилась от напряжения, и Хиромаса снова вытянулся под мехами. Закрыл глаза и попытался привести смятенные мысли в порядок.
Итак, он не умер. Кто-то привёз его в этот дом, перевязал и отогрел. Вот только кто? Кругом на три дня пути не нашлось бы селения, где согласились бы приютить раненого из войска Минамото. Разве что какой-нибудь монастырь — но монахи точно не стали бы подкладывать ему женщину.
А что если.... От этой мысли его бросило в пот: что если он в плену? Может быть, его лечат и согревают лишь затем, чтобы он не умер раньше времени, пока из него пытками не вытянут всё, что он знает о войске Ёриёси, о числе воинов и коней, об оружии и припасах, о намеченных путях отступления, о союзниках по ту и эту сторону реки?
Хиромаса сжал зубы и приподнялся. Боль с новой силой запустила когти в тело, но он ждал её и сдержал стон. Оттолкнулся от постели и быстро перевернулся, выскальзывая из объятий спящей женщины и подминая её под себя. Он не собирался причинять ей вред — только придержать, чтобы не подняла тревоги, и допросить. Конечно, девке, которой приказали обиходить ценного пленника, вряд ли было известно многое, но она могла по крайней мере рассказать, где и в чьих руках он находится.
Она почувствовала его движение, вскинулась; Хиромаса успел разглядеть бледное темнобровое лицо, расширенные в полумраке глаза — и всей тяжестью навалился на неё, одновременно ловя и сжимая руками её запястья...
Твёрдое, словно круглый камень, колено с силой врезалось ему в живот. Меховое одеяло смягчило удар — но и смягчённый, он так отдался в рану, что Хиромаса мешком скатился с непокорной добычи и скорчился, хватая ртом воздух. Ничего не видя от боли, кроме зелёных кругов перед глазами, он наугад взмахнул руками, задел чужие длинные волосы, ухватил их и рванул, подтягивая мерзавку к себе.
В следующий миг к его шее под челюстью прижалось что-то холодное и очень острое.
— Отпусти, — проговорил низкий голос, чуть задыхающийся, но спокойный и отдающий сталью, как лезвие у горла.
Хиромаса захлопал глазами, не в состоянии издать ни звука.
Женщины не было. В обманчивом полумраке над ним склонялся юноша, с виду его ровесник или даже немного младше. Теперь уже невозможно было ошибиться: незнакомец был обнажён, как и Хиромаса, если не считать набедренной повязки, и в его гибком худощавом теле не было ничего женоподобного. И черты лица, хоть и тонкие, принадлежали явно мужчине — подбородок слишком твёрд, алые губы слишком узки, брови слишком густы и резко очерчены. Только кожа, на редкость белая и чистая, ещё могла ввести в заблуждение, да блестящие тёмные волосы, которые Хиромаса сжимал в кулаке, сделали бы честь любой придворной даме.
— Отпусти, — повторил юноша, и лезвие ножа сильнее вдавилось в кожу.
Хиромаса разжал пальцы. Свободной рукой незнакомец собрал волосы, скрутил в жгут и перебросил за спину. Но убирать нож он не спешил, лишь небрежно перевернул его остриём вниз, держа над грудью Хиромасы, над тем местом, где сходятся ключицы. Хватка была расслабленной, но Хиромаса не сомневался: стоит дёрнуться — и это лезвие войдёт в его тело по рукоять.
Левой рукой юноша распутал узел, соединяющий концы повязки, раздвинул тряпицы и открыл рану. Не имея возможности поднять голову, Хиромаса не видел толком, что он там делает, но боль, по крайней мере, не становилась сильнее.
— Ну, вот, — проговорил наконец юноша. — Тебе повезло, швы не разошлись. Но если хочешь сохранить жизнь, то изволь лежать спокойно, пока я не разрешу тебя встать.
У него был глубокий горловой выговор, как у всех северян — открытое "и" в начале слова звучало почти как "э".
— Кто ты такой? — прохрипел Хиромаса. — Что ты со мной делаешь?
— Я? — Юноша вскинул бровь. — Лечу тебя, если ты ещё не догадался.
— Для этого обязательно было лезть ко мне в постель?
— Во-первых, это моя постель. Во-вторых, тебя надо было согреть, а это лучший способ вернуть тепло в живое тело. В-третьих, — тут его голос из насмешливого сделался совсем уж ядовитым, — если ты опасаешься за свою честь, то можешь быть спокоен: я посвящён богам и соблюдаю обет воздержания.
Хиромаса скрипнул зубами, соображая, чем бы уязвить его в ответ.
— Если бы я не спал, — нашёлся он наконец, — то это твоя, а не моя честь оказалась бы в опасности!
Юноша залился смехом.
— А ты, оказывается, хвастун. Уверяю тебя, моей чести ничто не угрожало. После такой потери крови тебя не расшевелила бы даже пляска Амэ-но Удзумэ.
Укол был справедливым и поэтому особенно обидным. Будь Хиромаса здоров, наглец по уши умылся бы кровью — чтобы впредь неповадно было насмехаться над мужской силой сыновей Минамото. Но боль в груди не давала толком вдохнуть, и в основание шеи по-прежнему упирался острый кончик лезвия.
Словно угадав его мысли, юноша отложил нож, заново стянул повязку на груди Хиромасы и закрепил концы. Набросил на него одеяло, потом отодвинулся и сел на пятки возле постели, с весёлой ухмылкой разглядывая его, как зверя неизвестной породы.
Хиромаса мрачно уставился на него в ответ. Теперь, когда юноша улыбался, было видно, что он всё-таки помладше — поди, и двадцати вёсен не насчитал. Его белая кожа как будто вовсе не знала загара, что немало озадачило Хиромасу: до сих пор он полагал, что тут живут только страховидные, косматые и смуглые от горного солнца варвары. Этот же был словно из другой глины вылеплен — нос прямой и тонкий, тёмные волосы лежат гладко без всякого гребня, скулы и подбородок словно резцом выточены. Самый придирчивый ценитель нашёл бы лишь один изъян в его внешности — слишком белые зубы. В остальном же, будь этот юнец одет и причёсан как должно, он сошёл бы за самого что ни на есть благородного отпрыска любой из знатных фамилий столицы.
Откуда он взялся в этой глуши, такой чудной? И ведь не побоялся оказать помощь чужаку, хотя наверняка знает, что Садатоо распорядился не щадить никого из перешедших реку. И врачеванию, поди ж ты, обучен. И с ножом обращаться умеет. Хотя в здешних краях это не редкость — пограничье, как-никак.
Тем временем юноша, видно, призадумался о чём-то, потому что улыбаться вдруг перестал.
— На твоей одежде вытканы цветы горечавки, — сказал он. — Ты из Гэндзи? Из какой ветви?
— Прежде сам назовись, — хмуро потребовал Хиромаса. — Я не могу открыть имя низкорожденному.
Юноша пристально взглянул на него, но после недолгого молчания всё-таки ответил:
— Я Абэ-но Сэймэй, сын Абэ-но Ясуны, двоюродного брата правителя Муцу, прямой потомок Абэ-но Хирафу, покорителя севера. Мой род достаточно высок, чтобы ты мог назвать мне своё имя?
Ему хватило наглости назвать Садатоо правителем Муцу, хотя государевым указом эта должность была передана Минамото-но Ёриёси, а в нынешнем году при дворе должны были избрать нового наместника ему на смену. Но Хиромаса оставил эту оговорку без внимания.
О, да, незнакомец оказался достаточно знатен, чтобы Хиромаса мог, не роняя достоинства, назваться ему. Хотя сам он предпочёл бы оказаться в гостях у кого-нибудь менее знатного — потому что, открыв своё имя родичу Садатоо, родич Минамото-но Ёриёси мог рассчитывать только на один вид гостеприимства: высокий и удобный кол у ворот усадьбы, на котором будет красоваться его голова.
Но в роду Дайго-Минамото никогда не рождалось труса, который скрыл бы своё имя из страха перед врагами.
Хиромаса выпрямился, насколько смог, и поднял подбородок.
— Я Минамото-но Хиромаса, сын правителя Сидзуоки Минамото-но Ёсиакиры, потомок государя Дайго в седьмом колене.
Он ожидал чего угодно — изумления, злорадной усмешки, гнева или даже удара мечом. Но Сэймэй только покачал головой — не понять, удивлённо или опечаленно.
— Так ты не родственник Ёриёси, — проговорил он наполовину утвердительным тоном. Как будто ему очень хотелось услышать в ответ, что Хиромаса никак не связан с ветвью Сэйва-Минамото. Но и на этот раз невозможно было унизить себя ложью:
— Я его племянник со стороны жены — супруга Ёриёси приходится мне тёткой. — Хиромаса перевёл дыхание: от длинных фраз грудь болела сильнее. — Я благодарен тебе, Абэ-но Сэймэй, за то, что ты удержал во мне жизнь. Если бы я умер от этой раны, то вышло бы, что меня прикончил безвестный эмиси из напавших на нас отрядов, и моё имя было бы запятнано такой бесславной кончиной. Но умереть от руки благородного Абэ — другое дело. Такая смерть не уронит моей чести.
Сэймэй улыбнулся.
— Ты так спешишь умереть?
Хиромаса отвёл глаза. Он не мог ответить "Нет" — это противоречило его гордости. И он не мог ответить "Да" — это было бы ложью, потому что умирать не хотелось. Очень не хотелось. Тепло, только что вернувшееся в его тело, мягкость мехов, даже боль в растревоженной ране — всё это была жизнь, и он упивался каждым её мгновением, каждым вздохом.
Он презирал бы себя до конца жизни, если бы хоть взглядом взмолился о пощаде, но...
— Не стыдись этого.
— Что? — Хиромаса непонимающе взглянул на Сэймэя.
— Нет ничего постыдного в том, чтобы желать жизни. Всё живое стремится к этому — почему же человек должен быть исключением?
Хиромаса сглотнул.
— Воину не пристало слишком много думать о жизни, — повторил он то, что много раз слышал от отца и старших соратников. — Кто вышел на поле боя, для того смерть — обычное дело, а рана — удача.
— Но ты не на поле боя, — спокойно возразил Сэймэй. — Я уже потратил много времени, чтобы отвести смерть от твоего изголовья, и это ещё не конец моим трудам. Призывая к себе гибель, ты проявляешь неуважение к моим усилиям, Минамото-но Хиромаса.
— Чего ты от меня хочешь? — пробормотал Хиромаса, вконец сбитый с толку. — Я –Минамото, ты — Абэ. Я в твоей власти. Любой другой на твоём месте уже давно снял бы мне голову, да и дело с концом.
По лицу Сэймэя пробежала лёгкая тень.
— Возможно, — проговорил он. — Но я — не любой другой, и я пока ещё не решил, в каком виде мне будет приятнее заполучить твою голову — на плечах или отдельно. Как ты верно заметил, ты в моей власти, и я могу делать с тобой всё, что захочу. Например, сейчас я хочу тебя вылечить.
Он зябко повёл плечами, словно только сейчас заметил, что почти гол. Поднялся с пола, подобрал сложенную в углу стопку одежды и принялся одеваться. Хиромаса с изумлением наблюдал за ним: хоть в доме и топился очаг, но по углам вовсю свистели сквозняки. Ему самому под мехами было зябко и не хотелось даже руку высовывать наружу, а этот Абэ стоял на холоде в одной набедренной повязке — и хоть бы кожа мурашками взялась!
— На тот случай, если тебе интересно, — проговорил Сэймэй, натягивая штаны, — сражение вы проиграли с треском. Ёриёси и кое-кто ещё ушёл, но в целом вашего войска больше не существует. Поэтому если ты рассчитываешь на помощь своих друзей, лучше не строй напрасных надежд.
Это было, пожалуй, больнее, чем тот удар коленом. Комната качалась у Хиромасы перед глазами, пока он пытался осознать услышанное.
Минамото разбиты. Войска больше нет. Помощи ждать неоткуда.
— Как... как ты можешь знать об этом? — выдавил он. — Бой только что закончился. Откуда тебе знать?
Сэймэй хмыкнул и повернулся. Он как раз успел влезть в кафтан и теперь натягивал на плечи белую накидку.
Чёрные узоры на накидке переплетались, как змеиные тела.
Под ошарашенным взглядом Хиромасы он вынул из рукава белую повязку с такими же узорами и надел её на голову, стянув концы на затылке.
— Ты что, только сейчас узнал меня? — Он насмешливо поднял брови. — До чего же вы бестолковые, Гэндзи. Честное слово, ваши кони, и те сообразительнее.
— Зачем? — выдавил Хиромаса.
— Что — зачем?
— Ты меня чуть не убил, — Хиромаса закрыл слипающиеся глаза. Слова рассыпались, как сырой песок. — А теперь лечишь. Зачем?
— Я же сказал, — с лёгким раздражением повторил Сэймэй. — Я так хочу. И всё тут.
Его шаги прошелестели у самой постели. Хиромаса ощутил быстрое, скользящее прикосновение холодных пальцев ко лбу.
— Я отлучусь ненадолго, а ты будь добр, лежи спокойно. Не прибавляй мне работы. Да, — что-то зашуршало у изножья, — вся твоя одежда здесь. Замёрзнешь — надень что-нибудь. И, ради всех богов, не пытайся пока ходить.
Скрипнула дверь, потянуло ледяным воздухом — и всё стихло.
Хиромаса дотянулся до кучки тряпок, сложенных на полу у постели. Действительно, вся его одежда была здесь, от шапки до оленьих наштанников. Доспехи, разумеется, исчезли, как и оружие — но в самом низу стопки он нащупал какой-то твёрдый длинный предмет и торопливо разворошил вещи. Если его беспечный надсмотрщик забыл забрать кинжал...
Это был не кинжал. В складках смятого и перепачканного кровью хитатарэ лежала его флейта Хафутацу, заботливо завёрнутая в шёлковый платок.
***
Остаток дня и следующая ночь наполовину стёрлись из памяти Хиромасы. Боль и слабость приковали его к постели, под вечер к ним добавилась и лихорадка. Дрожа от озноба и задыхаясь от жара, он болтался в каком-то липком тумане между сном и бредом. Он был уверен, что умрёт, но не испытывал страха — только досаду, что вместо славной и быстрой смерти в бою приходится подыхать от ран в плену у дикаря, ничего не смыслящего в лечении.
Дикарь выплывал белым призраком из горячечного марева, подходил к постели, трогал ледяными пальцами шею и грудь Хиромасы, качал головой и снова пропадал. Иногда являлся с водой и заставлял пить, сунув чашку прямо в зубы. Иногда клал ему на лоб что-то холодное, принося острое до дрожи облегчение. Хиромаса перестал сопротивляться и больше не отпихивал назойливые руки, когда они прикасались к его телу или ощупывали рану. Просто устало ждал, пока безмозглому варвару надоест возиться с полутрупом и он предоставит Хиромасу его судьбе.
Но варвар оказался на удивление упрямым, и наутро лихорадка отступила, оставив Хиромасу разбитым и полностью обессиленным. На смену злости пришло отупляющее равнодушие; когда Сэймэй поднял его с постели и наполовину отвёл, наполовину отнёс в отхожее место, Хиромаса даже не почувствовал стыда. Словно он уже отделился от тела, и лишь по недоразумению этот слабый кусок плоти, источник страданий и нечистоты, оставался связан с ним — кандалы для готового освободиться духа.
Под настойчивые понукания Сэймэя он сжевал немного варёного риса, не ощущая вкуса — только тошноту. Потом опять лёг, как ложится загнанная лошадь, которую уже не поднять ни окриками, ни плетью.
Сэймэй постоял над ним, подоткнул по краям меховые одеяла — словно ребёнка укутывал. Потом тихо вышел; снаружи донёсся скрип его шагов по снегу, а немного погодя — удаляющийся стук копыт.
Оставшись в одиночестве, Хиромаса погрузился в странное оцепенение. Это был не сон, не обморок — просто тело казалось таким тяжёлым и ненужным, что хотелось сбросить его, как опостылевший доспех, и уйти, куда глаза глядят. Хотя бы и к Жёлтым источникам. Но ослабевшая больная оболочка всё ещё не спешила отпускать усталый дух на волю, и Хиромаса лежал, закутанный в меха, и наблюдал, как рассыпаются и меркнут угли в очаге. Дневной свет угасал, из-за окна наползала синяя мгла, и холод, пробираясь под шкуры, мало-помалу захватывал в плен ступни и колени. Но не было сил подняться и раздуть очаг.
Сэймэй вернулся, когда за окном окончательно стемнело. Хиромаса услышал его шаги, потом стукнула открытая дверь.
— Хиромаса!
Бодрый голос всколыхнул в душе раздражение. Отзываться не хотелось, но Сэймэй уже влетел в дом, как был — не разувшись, и склонился над ложем.
— Хиромаса, эй! — в голосе уже звучал настоящий испуг. Холодная ладонь, пахнущая снегом и почему-то кровью, торопливо зарылась в меха, скользнула по шее Хиромасы. Тот недовольно дёрнулся, уходя от прикосновения.
— Ты что, заснул? — Сэймэй не скрывал облегчения. — Почему молчал?
— Заснул, — буркнул Хиромаса. Объясняться не хотелось, да и не было смысла.
— Ладно, прости, — Сэймэй отошёл к очагу, подбросил хвороста на едва тлеющие угли, раздул пламя. На дощатом полу расплывались мокрые следы от его замшевых сапог. — Всё равно пришлось бы тебя будить.
Подложив в очаг поленья покрупнее, он взял котелок и вышел наружу. Прошло немного времени, огонь только успел разгореться, поднялся высоко и ровно — и Сэймэй вернулся, на этот раз не забыв разуться.
— Вставай, — позвал он, садясь с котелком у очага. — Ужинать пора.
— Я не хочу есть.
— Это тебе только кажется. Вставай, не упрямься. Я полдня пробегал по горам, чтобы найти для тебя подходящее угощение.
Хиромаса кое-как сполз с ложа, сел у очага напротив Сэймэя. Ему действительно не хотелось есть, только чуть подташнивало и звенело в ушах; зато страшно хотелось пить. Он дотянулся до бадьи с водой и опростал целый ковш, пока Сэймэй хлопотал, расставляя столики. Удивительно, что в этом затерянном в глуши доме, где впору было бы подавать еду на лопухах, имелась и посуда, и утварь для благородной трапезы.
— Ну, вот, — удовлетворённо сказал Сэймэй, протягивая Хиромасе чашку и пару свежеоструганных палочек. — Угощайся.
Хиромаса заглянул в чашку и содрогнулся, едва сдерживая тошноту.
— Что это? — с отвращением выдавил он.
— Оленья печень, — Сэймэй взял вторую чашку, преспокойно подцепил палочками ломтик тёмного мяса, не обращая внимания на капающий красный сок. — То, что нужно тебе для выздоровления.
— Оно... оно что, сырое?
— Конечно. Я слил кровь и промыл мясо в снегу. Попробуй, тебе понравится, — Сэймэй бросил кусочек печени в рот и начал жевать.
Хиромаса сглотнул.
— Во время болезни, — пробормотал он, — надлежит соблюдать пост и воздержание...
— Пост! — фыркнул Сэймэй. — Вам, южанам, солнце мозги иссушило? Во время болезни надо есть хорошую пищу, дающую силы, а не морить себя голодом.
— Всё равно, — упорствовал Хиромаса, — я болен и должен удаляться от скверны.
— В этом мясе нет скверны, — серьёзно сказал Сэймэй. — Бывает, что у оленя скверна внутри, тогда от его печени люди потом болеют. Но этот олень был здоровым. Он быстро бежал и отважно сражался за свою жизнь.
— Но сырое мясо и кровь — нечисты...
— Что плохого может быть в крови, которая питала такое прекрасное и сильное тело? — Сэймэй возвысил голос; в свете очага его лицо казалось медно-смуглым, строгим и властным, и чёрные глаза горели ярче, чем калёные угли. — Чем она отличается от крови, бегущей в наших жилах? Вся кровь — от Солнца, не только твоя, о потомок Озаряющей Небо. Я взял жизнь оленя, чтобы напитать жизнью твоё тело. Прими же его жертву и вкушай с благодарностью.
Хиромаса с трудом отвёл взгляд и сжал палочки в непослушных пальцах.
— Я... отведаю, — неловко проговорил он, цепляя кусочек тонко нарезанной печени. И, зажмурившись, впихнул его в рот.
Больше всего он боялся, что его стошнит здесь же, за столом — худший позор трудно было бы вообразить. Но, вопреки страху, варварская пища оказалась не такой уж отвратительной. Сэймэй не только промыл мясо в снегу, но и сдобрил солью и травами — кроме приятного холодка, Хиромаса ощутил сложный солоновато-пряный вкус, а аромат специй почти заглушил запах крови. Но всё же это было мясо, и когда он, осмелев, начал жевать, его рот наполнился мясным соком — густым, сладким, невероятно вкусным.
Голод, так долго молчавший, вдруг проснулся и напомнил о себе мучительной резью в желудке. Хиромаса торопливо проглотил прожёванное и потянулся за другим куском.
— Так-то лучше, — подбодрил его Сэймэй. — Ешь, сколько сможешь.
Хиромасу уже не нужно было упрашивать — он насилу удерживался, чтобы не хватать еду пальцами, а брать палочками, как положено. Чашка опустела раньше, чем он почувствовал хотя бы тень сытости.
— Это придаст тебе сил. — Не скрывая довольной улыбки, Сэймэй положил ему ещё несколько ломтиков и добавил из другой миски немного нарезанного имбиря. — Как писал Сун Сибаку, правильно подобранная пища излечивает тысячу болезней. Правда, с моим способом он бы не согласился, пожалуй. Видишь ли, сей досточтимый муж полагал, что сырая пища содержит тёмное начало, силу Инь, а потому не подходит для лечения ослабленного человека. Я считаю иначе: кровь есть кровь — и у человека, и у животного она несёт в себе начало света. Ошибочно относить её к субстанциям Инь лишь потому, что она жидкая. Так же и печень — она суть средоточие жизненной силы в живом теле, поэтому для восстановления сил её лучше есть свежей, чем жареной.
— Погоди-ка, — Хиромаса остановился, не донеся зажатый в палочках кусок мяса до рта. — Как ты сказал — Сун Сибаку?
— Великий лекарь из страны Тан. Не знаю, слышал ли ты о нём...
— Я-то знаю, кто такой Сун Сибаку, — не выдержал Хиромаса, — а вот ты откуда знаешь о нём? Да ещё и рассуждаешь так, словно читал его труды?
— Ах, ну конечно, — Сэймэй язвительно улыбнулся. — Откуда нам, немытым дикарям, знать имена великих мудрецов? Мы ведь варвары, эмиси — "отвратительные". Мы живём в лесу и грызём мозговые кости вместо риса. Наши дети бегают вместе с собаками, наши жёны кормят грудью медвежат... и да, чуть не забыл: моя мать вообще была лисицей.
Хиромаса сидел с пылающими ушами. Он уже сам был не рад, что заикнулся об этом.
— Однако ты ошибаешься, — Сэймэй сбавил тон. — Я действительно читал труды Суна Сибаку. И наставления лекаря Када о том, как очищать раны и зашивать их шёлком и жилами. И если бы я не читал эти книги, тебя, возможно, уже не было бы в живых.
— Прости моё невежество, — Хиромаса отставил чашку и склонил голову, уперев руки в колени. — Я никогда не думал, что в этих далёких землях есть люди, не уступающие в учёности жителям столицы.
— Учёных здесь поменьше, чем на юге, это правда, — смягчился Сэймэй. — Но мы не совсем погрязли во тьме варварства. В храме, где я обучался, и в обители Срединного Будды есть немало старинных книг, в том числе по врачеванию. А читать и писать на языке Тан меня научили ещё в семье.
— Не понимаю, — вздохнул Хиромаса.
— Что именно?
— Если в твоей семье читают книги страны Тан, то вы наверняка знакомы и с трудами Конфуция.
— Да, — сухо обронил Сэймэй. — Но к чему ты клонишь?
— Извини за прямоту, но мне кажется непостижимым, что такие образованные люди, как ты и твои родичи, подняли знамя мятежа и взбунтовались против законного государя. — Хиромаса вскинул голову и взглянул на собеседника в упор, пытаясь прочесть в его лице ещё не произнесённый ответ. — Не диво, когда дикие племена восстают против столицы, потому что они от века признают лишь сильную руку. Не диво, когда люди, подобные Масакадо, творят беззаконие ради наживы и жажды власти — потому что они живут войной и ничего другого не знают. Но ты не похож на дикаря или на разбойника. Думаю, что и твои родичи таковы. Почему же вы не видите, что сбились с верного пути?
Сэймэй слушал его молча, но в уголках губ таилась недобрая, полная яда усмешка.
— Я знал, что Гэндзи туго соображают, — проговорил он, когда Хиромаса умолк. — Но не думал, что они такие наивные дураки. Откуда ты взял, что мы взбунтовались против императора?
— Но ведь!..
— Ты не помнишь, с чего началась война? Или, может быть, не знаешь, как Фудзивара-но Нарито пришёл на нашу землю с войском и едва унёс ноги?
— Нарито был законным правителем вашей земли, — хмуро перебил Хиромаса. — То, что вы подняли оружие против назначенного императором наместника — это и есть мятеж.
— Назначенного императором? — фыркнул Сэймэй. — Не смеши. Фудзивара, стоящие у трона, раздают наделы родственникам и союзникам, как им заблагорассудится. Наша земля обширна и богата. Поля здесь плодородны, леса полны дичи, а реки несут золотой песок. Кони из наших табунов обгоняют летящих птиц. Мечи из наших кузниц рубят шёлк и ночной туман. Шесть округов — лакомый кусок, на который Фудзивара давно уже заглядывались. Только пока Абэ отвоёвывали эту землю у диких племён, Фудзивара выжидали, оставив нашим предкам все тяготы и труды покорения нового края. А когда Шесть округов стали процветать — они явились собрать урожай с чужого поля.
— Тогда вам надо было обратиться к самому государю и искать правосудия у него, — упрямо сказал Хиромаса. — Вместо того чтобы разорять эту землю войной, вы могли бы добиться, чтобы её оставили в управлении Абэ.
— Князь Ёритоки пытался решить дело миром. Явился к Минамото-но Ёриёси с повинной, добровольно передал ему управление провинцией — да-да, он согласился признать над собой власть Минамото, чтобы спастись от Фудзивара. Тебе напомнить, чем всё закончилось?
— Садатоо напал на слуг Фудзивара, — пробормотал Хиромаса.
— Ошибаешься. Твоему родичу Ёриёси донесли, что в убийстве слуг Фудзивара-но Токисады виновен Садатоо. Что же, Ёриёси расследовал это дело? Нет! Он приказал привести Садатоо, чтобы признать его виновным. Вот так, без единого свидетельства, по одному доносу Фудзивара — признать виновным. — Сэймэй скривил рот в короткой гримасе. — С тех пор мы больше не верим в правосудие Ямато. И Ёритоки поднял войска не для того, чтобы выйти из-под руки императора, а для того, чтобы спасти сына от расправы без суда. Кто на его месте поступил бы иначе?
Хиромаса не нашёлся с ответом. Вспомнил о Фудзивара-но Цунэкиё, что сражался на стороне Ёритоки — но поостерёгся ставить в пример трусливого и ненадёжного вождя, который с начала войны успел переметнуться к Минамото, а потом обратно к Абэ. Ёритоки нуждался в людях и принял вероломного союзника обратно в свои ряды, но своим поступком Цунэкиё снискал всеобщее презрение.
— Знаешь, чем всё это закончится? — тихо спросил Сэймэй. — Вы снова соберёте войска и двинете их на север. Мы снова встанем на защиту своей земли. Но нас будет всё меньше и меньше... и когда-нибудь вы одержите победу. Абэ падут, Минамото получат чины и награды, но править этой землёй будут не они, а Фудзивара. Те, кто лучше всех умеет чужими руками таскать бататы из огня.
— Если ты так уверен... — Хиромаса осторожно взглянул на него, — тогда зачем вы вообще сражаетесь, если знаете, что поражения не избежать?
— Ради чести, я думаю, — Сэймэй поднял голову, словно мог разглядеть небо сквозь кровлю, облака и бездонный мрак зимней ночи. — Или ради надежды. Или потому, что такова наша судьба. Какой ответ тебе больше нравится?
— Ради чести, — кивнул Хиромаса. — Это мне понятно.
Сэймэй улыбнулся, но ничего больше не сказал.
***
Варварская еда оказала поистине волшебное действие. На следующий день Хиромаса уже не лежал пластом и обнаружил в себе достаточно сил, чтобы самостоятельно ходить по дому и даже поддерживать огонь в очаге, пока Сэймэй отлучился в лес за новым запасом дров.
Через день он впервые вышел из дома — вернее, постоял на пороге, придерживаясь за дверной косяк и оглядывая окрестности. Дом, ставший ему убежищем, стоял посередине довольно просторного двора, обнесённого высоким забором с заточенными кольями. Ворота были заложены засовом, сад заменяли несколько сосен, оставленных расти внутри ограды. Насколько можно было разглядеть, дом находился в какой-то лощине между двумя отрогами горы — за оградой прямо вверх убегали лесистые склоны.
На вопрос, что это за место, Сэймэй ничего не ответил. Чуть позже он снова отправился в лес — а под вечер Хиромасу ждало новое потрясение.
— Я уезжаю, — с порога объявил Сэймэй, едва отряхнув снег с сапог. — Некоторое время мне удавалось объяснять своё отсутствие, но я не могу вечно водить родню за нос. Если я пропаду надолго, они насторожатся и начнут меня искать.
Хиромаса понимающе кивнул. Он и раньше догадывался, что Сэймэй сохранил ему жизнь отнюдь не с согласия родственников, а вовсе даже без их ведома. И, конечно, этот обман, как и любой другой, не мог длиться слишком долго.
— Я могу позаботиться о себе, — заверил он Сэймэя. — Я уже достаточно набрался сил.
Тот бросил на него косой острый взгляд.
— Действительно, ты очень быстро восстанавливаешь силы. Слишком быстро, чтобы я мог быть спокоен за тебя. Мне придётся отсутствовать по два-три дня. За это время ты, чего доброго, сочтёшь себя вполне здоровым, чтобы покинуть меня, не попрощавшись.
Хиромаса отчаянно покраснел. Именно на это он и рассчитывал, по правде говоря.
— Поэтому, чтобы тебе не приходили в голову всякие глупости, — продолжал Сэймэй, словно не заметив его смущения, — я оставлю тебя в хороших руках. Вернее, в хороших лапах.
Он приоткрыл дверь и свистнул.
В дверь просунулась белая морда с любопытно поднятыми стоячими ушами. Чёрный нос задрожал, впитывая запахи жилья и людей. Потом из темноты поочерёдно появились мощные плечи, передние и задние лапы, весело вздёрнутый пушистый хвост.
Большущий белый пёс с рыжей спиной постоял у порога, привыкая к теплу, и неторопливо, с достоинством, подошёл к Сэймэю.
— Дай ему руку, — попросил тот.
Хиромаса протянул руку — на всякий случай левую. Пёс осторожно коснулся носом его ладони и отодвинулся.
— Он будет тебя охранять, — сказал Сэймэй. — Защищать при необходимости. Ну, и стеречь, само собой. Имей в виду, — спокойно добавил он, — Киба может остановить медведя, если потребуется. Так что не испытывай его терпение.
Пёс приоткрыл пасть в длинном зевке, сверкнул клыками и с лязгом сомкнул челюсти. Неторопливо, с хозяйским видом подошёл к постели, обнюхал меха, чихнул и лёг на пол в изножье.
— Я приеду, когда смогу, — Сэймэй подбросил поленьев в огонь, пошевелил их палкой, сгребая в кучу. — Дров и риса довольно, дичи вам хватит ещё на несколько дней на двоих. Медведи и волки сюда не заходят, я их давно отвадил.
— А твои родичи? — Хиромаса постарался, чтобы это прозвучало как можно более равнодушно. — Не боишься, что кто-то из них заглянет сюда и заберёт твой трофей без спроса?
— Об этом убежище не знает никто, даже моя семья. — Сэймэй выпрямился, отряхивая руки, и глянул на него через плечо, насмешливо и ободряюще. — Не бойся. Чужие сюда не придут.
— А если ты не вернёшься? Твой пёс хотя бы отпустит меня на охоту?
— Разумеется, нет. — Сэймэй повернулся к нему и взглянул в упор, глаза в глаза. — Я рад, что ты так быстро поправляешься. Рад, что ты быстро освоился в моём доме. Но, Хиромаса, ради собственного блага не забывай, что ты мой пленник, а не гость. Это значит, что тебе придётся мириться с некоторыми вещами, которых я никогда не допустил бы по отношению к гостю.
— Я помню, — глухо проговорил Хиромаса. — Ты лечишь меня и позволяешь мне жить из прихоти. Полагаю, я должен быть благодарен уже и за это.
— Если бы ты знал, чего мне стоило сохранить в тайне эту маленькую прихоть, — Сэймэй не отпускал его взгляда, — ты был бы мне благодарен без всякого ехидства. Но это ведь и впрямь моя прихоть, поэтому оставь свою благодарность при себе, а вместо этого лучше слушайся моих советов. Сейчас для тебя это единственный способ пожить ещё какое-то время.
Хиромаса опять почувствовал, что щёки начинают гореть. Он уже сбился со счёта, сколько раз за это время он чувствовал себя непроходимым дураком.
— Я действительно благодарен, — сбивчиво проговорил он. — Но мне всё-таки хотелось бы знать, что ждёт меня в конце? Спасение это или отсрочка перед смертью?
Сэймэй улыбнулся, и одной его улыбки было достаточно, чтобы уничтожить повисшее между ними напряжение.
— Вся наша жизнь — отсрочка перед смертью, — почти пропел он. — И очень немногие из живущих знают, что ждёт их в конце. Но разве это причина, чтобы не жить?
***
В двенадцатом месяце того же года в докладе о положении дел в провинции Ёриёси писал:
«Ответа на нижайше высказанную просьбу о сборе войск и провианта со всех провинций не воспоследовало. Население этой земли перебежало в соседние, и от воинской повинности уклоняется. В ответ на распоряжение о поимке и возвращении беглецов правитель земли Дэва, Минамото-но асон Канэнага, так ничего и не предпринял. Если мы не получим подтверждения этого указа, то усмирить мятежников не представится возможным.»
"Сказание о земле Муцу"
Дни потекли однообразной чередой, похожие друг на друга, как бобы из одного стручка. О том, что время не стоит на месте, напоминал лишь тонкий серпик луны, истаявший и выросший заново в прозрачном от мороза небе. И — багровый рубец, стянувший кожу в том месте, где была рана. И ещё приезды Сэймэя.
Он появлялся раз в два-три дня, всегда с той тропы, что уходила от ворот на север, вверх по склону лощины. Куда вела эта тропа дальше, Хиромаса не знал — бдительный Киба выпускал его погулять во двор, но ни разу не позволил ему ступить за черту ограды.
Сэймэй привозил припасы — высушенный варёный рис, бобы, свежую дичь или рыбу и даже сакэ. Сложив снедь в доме, он снова отправлялся в лес и возвращался с несколькими вязанками дров. Хиромаса уже достаточно окреп, чтобы самостоятельно ходить за дровами и за дичью — но кто доверит пленнику лук или топор? Самым опасным предметом в доме был кухонный нож — и тот был всего с ладонь длиной; Хиромаса немало помучился, разделывая этой зубочисткой жёсткую оленину.
К тому времени, как Сэймэй приносил дрова, Хиромаса успевал вскипятить воду. Сушёный рис быстро размокал в кипятке, превращаясь в простое, но сытное варево. Тонко нарезанное мясо запекалось ещё быстрее, хотя в первые недели Сэймэй упорно потчевал Хиромасу сырым. Впрочем, жаловаться было грешно: варварская еда и впрямь быстро восстанавливала силы, и Хиромаса ещё с того памятного первого раза запретил себе переживать по поводу скверны и невозможности очищения.
После трапезы Сэймэй осматривал его рану, проверял, чисто ли она заживает. Когда края разреза срослись в шершавый красный рубец, он вытащил из кожи шёлковые нитки и больше не стал накладывать повязку, наказав вместо этого умащать рану какой-то вонючей чёрной мазью.
Хиромаса послушно выполнял всё, что было велено. Он не мог дождаться того дня, когда рубец заживёт окончательно и перестанет мешать двигать плечом и поднимать руки.
Сэймэй об этом не знал — ну, если только в число его колдовских умений не входило знание собачьего языка. Потому что только Киба видел, как Хиромаса упражняется во дворе с палкой вместо меча. Поначалу его едва хватало на десяток взмахов, да и те не в полную силу, чтобы рана не открылась от напряжения. После того, как Сэймэй снял швы и повязку, дело пошло на лад. Конечно, упражнения всё ещё причиняли боль, но эту боль можно было и потерпеть — а мышцы крепли с каждым днём, хотя Хиромаса понимал, что ещё далеко не восстановил прежние силы.
Киба поначалу скалил зубы, завидев его с палкой в руках. Потом понял, что человек не собирается нападать и вообще занят своими странными делами — и перестал настораживаться. Теперь он обычно лежал в сторонке, лениво наблюдая, как Хиромаса до изнеможения машет своим деревянным оружием или стучит по стволу растущей во дворе сосны. Однако стоило подопечному приблизиться к ограде или к воротам, как пёс тут же оказывался рядом и молча, без брехни, показывал клыки, напоминая, кто здесь главный.
Хиромаса не простился с мыслью вырваться на свободу, но понимал, что сейчас он с Кибой не справится. По крайней мере, не справится без новых ран и увечий — а раненому в здешних горах не выжить, это было понятно сразу. Чтобы одолеть пса и притом уйти отсюда на своих ногах, требовалось оружие получше, чем палка и хлипкий ножичек. А оружие можно было добыть только у Сэймэя.
Дело было за малым: как можно быстрее набраться сил, вернуть себе прежнее умение и победить Сэймэя. Вызвать его на бой, конечно, не получится — во-первых, Киба обязательно вмешается в схватку; во-вторых, меча пленнику никто не даст, а выходить с палкой на вооружённого врага — сущее самоубийство. Так что придётся пойти на хитрость и подстеречь Сэймэя в тот момент, когда он садится за стол, оставив Кибу во дворе.
Убивать его не хотелось — как-никак, Хиромаса был ему обязан. Но палка тем и хороша, что ею можно остановить противника, не лишая его жизни. Хиромаса уже знал, как и в какой момент можно подловить своего тюремщика, надо было только подождать, пока заживёт рана, а в руки вернётся сила.
И он ждал.
***
К середине двенадцатого месяца в горы пришла неожиданная оттепель. Солнце начало припекать почти по-весеннему, с крыши закапала талая вода.
В один из таких ясных дней Хиромаса вышел во двор просто так — не упражняться, а полюбоваться голубым небом, таким редким в эту хмурую зиму. И — впервые за долгое время достал Хафутацу из чехла.
Его давно не тянуло играть. Сначала было не до музыки, пока боролся за жизнь, потом все силы уходили на то, чтобы укреплять тело, преодолевая боль, не давая себе поблажек. И вот только теперь появилось желание не просто размять пальцы — поговорить с этим чистым небом, с величественными горами и с тёплым, неожиданно ласковым ветром.
Он устроился на крыльце, где солнце так славно прогрело доски, и обнял флейту огрубевшими за время разлуки пальцами. Сначала по-ученически прохромал по ладам —долгий перерыв не пошёл на пользу мастерству. Спотыкался, ошибался, выплетал мелодию из обрывков — а потом сам не заметил, как втянулся.
Здесь не было слушателей, кроме Кибы, и некого было поражать сложностью исполнения. Хиромаса играл не на мастерство — для души. Чтобы она, эта его душа, вспомнила о том, что впереди — весна, и уж как-нибудь до этой весны надо дожить, не раскисать, не опускать руки. Потому что жизнь только начинается, и глупо оставлять её на середине, не увидев, может быть, самого интересного...
Мелодия закончилась так же, как началась — сама, без напряжения. Хиромаса перевёл дыхание, опустил флейту — и увидел Сэймэя.
Северянин стоял у ворот, держа коня под уздцы. Значит, услышал музыку — и остановился, не стал мешать. Хиромасе отчего-то стало неловко, он попытался убрать флейту в чехол, но скользкая ткань все выползала из-под пальцев.
Сэймэй привязал повод коня к ограде, подошёл к крыльцу. Сбросил свою белую накидку в узорах и набросил её на плечи Хиромасы.
— Простынешь, — коротко сказал он. Хиромаса, чуть не сгорая от неловкости, только сейчас заметил, что оставил ватный хитатарэ в доме.
— Сегодня, вроде, потеплее стало, — пробормотал он, словно оправдываясь. Сэймэй покачал головой:
— Это ты привыкаешь к холоду. Пожил бы в наших краях несколько лет — стал бы настоящим северянином. Но пока тебе не стоит подолгу находиться на ветру.
И сел рядом на ступеньки крыльца. Запросто так сел, по-мальчишески. Запрокинул голову, устремив взгляд вверх, где заснеженные верхушки сосен спорили белизной с облаками в солнечных лучах.
— Помнишь, — тихо проговорил он, — ты спрашивал, почему я сохранил тебе жизнь?
— Да, — выдохнул Хиромаса.
— Вот тебе настоящий ответ. — Сэймэй чуть скосил глаза на Хафутацу и снова обратил взгляд к небу. — Мы шли за вашим войском три дня. Я был среди лазутчиков и подбирался близко, чтобы сосчитать людей и коней. В ночь перед боем я притаился в снегу возле вашего стана и услышал звуки флейты. Я лежал и слушал; снег подо мной растаял, одежда намокла, а я всё не мог уйти. У нас тоже есть хорошие музыканты, но нет такого, что сумел бы перевернуть душу одной песней.
Хиромаса молчал, надеясь, что краска на его щеках не слишком бросается в глаза.
— А следующей ночью, возвращаясь к своим после погони, я нашёл тебя в лесу. Тебя наполовину замело снегом, но ты ещё дышал. Доспех ослабил мой удар, а кровь быстро свернулась на холоде. Я хотел забрать твою голову. Вытащил тебя из сугроба, занёс меч — и увидел рядом с тобой в снегу эту флейту.
— Как ты узнал, что это был я? — так же тихо спросил Хиромаса.
— Кто ещё взял бы флейту с собой на войну? Кто, презрев тяготы и опасности, заиграл бы у походного костра? Только тот, кто не мыслит жизни без музыки. Едва ли во всём войске Минамото есть второй такой человек.
— Значит, мне повезло, — Хиромаса не удержался от смешка, слишком горького, чтобы можно было выдать его за шутку. — Если бы ты сначала снял мне голову, а потом нашёл флейту — неловко бы получилось.
— Это не везение, — без улыбки возразил Сэймэй. — Боги пожелали сохранить тебе жизнь и показали мне твою флейту, чтобы в моём сердце проснулось сострадание. Это воля богов — ты должен жить.
Хиромаса отвернулся.
— Отпусти меня.
Он выговорил это с трудом — никогда в жизни не думал, что придётся просить врага о милости. Но так, не глядя в лицо, просить было немного легче.
— Если не собираешься убивать — отпусти. Зачем я тебе? Я не раб и не скот, чтобы сидеть взаперти. И, — он стиснул пальцы на гладком дереве флейты, — не певчая птица, чтобы чирикать в клетке. Твоя "маленькая прихоть" слишком затянулась, Сэймэй. Ты говорил, что тебе трудно сохранять моё убежище в тайне — так позволь мне уйти, чтобы не обременять тебя заботами. Я...
— Довольно.
Сэймэй встал. Дружелюбие и тепло, которые он излучал минуту назад, скатились с него, словно капли воды с жёсткого гусиного пера.
— Хватит, Хиромаса. Я понял тебя — и я отвечаю: нет. Пока твоя рана не затянулась окончательно, мы не будем это обсуждать.
— Так ты всё-таки обо мне заботишься? — бросил Хиромаса. — Или о своей игрушке?
— Мы оба — игрушки, если уж на то пошло, — Сэймэй потёр ладонью висок, словно у него заболела голова. — Игрушки в руках сил, о которых мы имеем очень слабое представление.
— Что? — опешил Хиромаса. — Ты о чём?
— О судьбе. О карме, как её называют служители Закона. О воле богов, которая управляет нашими жизнями. Называй как хочешь, суть одна. По воле богов я сохранил твою жизнь, по их знаку. Должен быть другой знак — тот, что подскажет мне, должен ли я отпустить тебя на волю.
— И сколько мне ждать этого знака? — в сердцах бросил Хиромаса. — Пока от старости не умру? А, Сэймэй?
Тот молчал.
— Сэймэй!
Молчание снова было ответом. Сэймэй смотрел не на Хиромасу, а куда-то сквозь него, и неподвижные глаза словно затягивало прозрачной плёнкой. Так замерзает полынья в сильный мороз: тонкая, почти невидимая ледяная корочка, а под ней — чёрная, стылая глубина...
Хиромаса подскочил к нему — и вовремя: Сэймэй застыл, запрокинул голову, словно пытаясь разглядеть что-то в вечернем небе — а потом деревянно, не сгибая колен, повалился назад и, если бы Хиромаса не успел поймать его — как раз приложился бы головой о дверной косяк.
Тело колдуна было жёстким, негнущимся, как у закоченевшего мертвеца. Глаза закатились, в уголках губ блестела слюна. Киба жалобно заскулил, подполз к хозяину на брюхе, ткнулся носом в застывшую руку. Хиромаса в замешательстве прижался ухом к груди Сэймэя — и холодная дрожь скрутила внутренности: дыхания не было слышно, и стук сердца он тоже не мог уловить, как ни силился.
— Сэймэй, — нетвёрдым голосом позвал он. — Ты чего это вздумал? — И, уже срываясь в панику, затряс его за плечи: — Эй, Сэймэй! Очнись, тебе говорят!
Сэймэй коротко вздохнул — и заметался, как рыба на сковороде, содрогаясь всем телом от шеи до пят. Повязка слетела у него с головы, в волосы набился снег, дыхание с натугой рвалось из груди.
Хиромаса не придумал ничего лучше, чем навалиться на него, прижимая к земле своим весом. Но и этого оказалось недостаточно — варвар, в чьё тело словно вселился добрый десяток демонов, хрипел и вырывался с невероятной силой. Тогда Хиромаса сел на него, оседлав дёргающиеся бёдра, а руками упёрся ему в плечи, не давая выгибать спину. Со стороны это, должно быть, выглядело непристойно, но кого сейчас могли заботить вопросы приличий? И он продолжал удерживать бьющееся в снегу тело, пока судороги не пошли на убыль.
Когда Сэймэй затих под ним, Хиромаса для верности подождал ещё немного, потом осторожно привстал и отодвинулся. И неожиданно обнаружил, что смотрит прямо в настороженные карие глаза Кибы.
Пёс подошёл к неподвижному господину, лёг рядом. Тихо поскуливая, стал вылизывать ему руку. А ведь он не бросился, запоздало сообразил Хиромаса. Видел, что чужак как будто бы борется с его хозяином — но не напал, не попытался помешать. Неужели сам догадался, что Хиромаса хочет только помочь? Или уже не в первый раз наблюдает приступ этой странной болезни?
Размер: ~20 000 слов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй|Минамото-но Хиромаса, исторические персонажи в эпизодах
Категория: джен, броманс на грани преслэша
Жанр: боевик, hurt/comfort, ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: AU, практически оридж, смерть персонажа
От автора: Пример того, как далеко может завести чрезмерное внимание к деталям. В процессе работы над "Где брат твой?" я штудировала "Сказание о Ёсицунэ" и наткнулась на упоминание Девятилетней войны - о том, как предок Ёсицунэ, отважный Минамото-но Ёсииэ, прищучил коварных колдунов Абэ. Как выяснилось, это были не те Минамото, к которым принадлежал Хиромаса, но мысль "а что было бы, если бы Сэймэй и Хиромаса родились во враждующих семьях" уже пустила корни и пошла колоситься. Пришлось заодно прошерстить и "Муцу ваки", а также парочку подвернувшихся под горячую руку статей - про завоевание Шести округов, про особенности произношения "эмиси", про "марэбито" и шаманские практики... Впрочем, в результате всё равно получился редкостный винегрет, где на одну историческую деталь приходятся две-три вымышленных ради удобства натягивания совы на глобус. Да, ещё и из "Повести о доме Тайра" позаимствован один весьма узнаваемый момент.
Но нет Востока, и Запада нет —
Что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу
У края земли встаёт?
Р. Киплинг, "Баллада о Востоке и Западе"
Что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу
У края земли встаёт?
Р. Киплинг, "Баллада о Востоке и Западе"
Пятый год девиза Тэнки (1057)
...в одиннадцатом месяце того же года военачальник Ёриёси повёл войско в тысячу восемьсот человек чтобы разгромить Абэ-но Садатоо. Садатоо же с четырьмя тысячами отборных воинов и опорным пунктом в крепости Камисаки, принадлежавшей Кон-но Тамэюки, дал бой в Киноми.
В то время дороги стали почти непроходимы из-за метели. У государева войска истощился провиант, люди и лошади устали. Мятежники же скакали на свежих лошадях и бросились на врага. И дело не только в том, что мятежники сражались на своей земле, числом они тоже сильно превосходили войска Ёриёси.
Государевы войска были разбиты, и полегло несколько сот человек.
"Сказание о земле Муцу"
Если в начале похода кто-то ещё сомневался в том, что им противостоят не обычные люди, то нынче никаких сомнений не осталось. Только колдунам под силу обрушить на противника трёхдневную метель — такую, что лошади вязнут в сугробах по брюхо, а древки знамён ломаются под тяжестью налипшего на полотнища снега. И разве могло быть случайностью, что погода испортилась как раз в то время, когда варвары получили подкрепление и начали теснить воинство Минамото на юг?
Три дня они отступали вдоль предгорья Ацукаси, и за эти три дня они ни разу не видели солнца. Свинцовые облака висели низко, прижимая измученных людей к земле; те, кто поднимал взгляд к небу, надеясь увидеть хоть проблеск светлого лика Аматэрасу, получал лишь заряд снега в лицо. Блистающая не хотела помочь своим потомкам, заплутавшим во мраке на тропах чужой земли.
Или — не могла помочь? Сама мысль об этом была кощунственной, но кто мог сказать наверняка, на что способны здешние боги и поклоняющиеся им чародеи? Воины угрюмым шёпотом рассказывали про великана Рёсё, младшего из сыновей Абэ-но Ёритоки; этот Рёсё умел вызывать туман, ослепляя врага, а в случае погони мог целыми днями прятаться в реке, как выдра. Да что там Рёсё — все эти Абэ, полуварвары, многократно смешавшие кровь с безбожными эмиси и сами подобные им, слыли колдунами, искусными в чарах и обмане. Нынешний снегопад, сковавший войско Минамото на пути к реке Суруками, был, несомненно, плодом их чёрной ворожбы.
К ночи ветер усилился, а снег повалил ещё гуще, превращая воздух в колючую, жалящую лицо ледяную взвесь. Самураи прикрывали рты и носы платками — иначе невозможно было дышать. Понурые кони спотыкались в сугробах; они и так держались из последних сил — усталые, недокормленные.
Поражение. Никто пока не произнёс этого слова вслух, но оно реяло над изнемогшими людьми, как тень от крыльев Нуэ, навевающих страх в сердца. Никто уже не помышлял о богатой добыче, о завоевании земель и крепостей. Снежные просторы земли Муцу остудили слишком горячие головы воинов из Бандо; теперь они мечтали лишь о том, чтобы добраться живыми до реки, расседлать коней и отдохнуть.
И ещё — чтобы прекратилась метель.
Хиромаса ехал во главе своего отряда — вернее, плёлся трусцой, уже не понукая измученного Черныша. День, когда они вихрем мчались вдоль пограничных холмов Сидзуоки, догоняя уходящее на север воинство, казался далёким и неправдоподобным, как наполовину забытый сон. Солнечное тепло, блеск многоцветных доспехов, упоение быстрой скачкой и восторг в предвкушении славы — этим воспоминаниям не было места среди вьюжных сумерек, под ударами вымораживающего до костей ветра, в окружении таких же замёрзших, сгорбившихся в сёдлах всадников.
Он присоединился к Минамото-но Ёриёси весной нынешнего года, когда был назначен сбор нового войска для карательного похода против мятежника Абэ-но Ёритоки. Мать Хиромасы и жена Ёриёси были единокровными сёстрами, и полководец с радостью принял под свои знамёна молодого родича, а с ним и пять десятков крепких молодцов, знающих, с какой стороны стрелы вострят.
Поначалу всё шло прекрасно: соратникам Ёриёси удалось перетянуть на свою сторону вождей трёх варварских племён. Абэ-но Ёритоки, поднявший мятеж, был сражён случайной стрелой. Казалось, сопротивление северян вот-вот будет сломлено, как бамбуковая щепочка — но сыновья Ёритоки не спешили складывать оружие, и с наступлением холодов удача повернулась к Минамото спиной. Теперь они отступали к реке, а воины Садатоо, старшего сына Ёритоки, шли за ними по пятам, как волчья стая за ослабевшими от бескормицы оленями.
И ещё этот снегопад, словно нарочно преграждающий путь к спасению...
Хиромаса потряс головой, прогоняя сонливость, и снег посыпался со шлема на рукава. Дремать было нельзя — холод заползал под доспехи, руки и ноги немели. Если позволить себе закрыть глаза, можно сомлеть и свалиться на землю. И ещё хорошо, если остальные заметят его падение — а то так и поплетутся дальше, не видя ничего, кроме слепой круговерти белых хлопьев. В этот глухой час между сумерками и ночью зрение притупляется, чувства обманывают, и самых стойких тянет в сон.
Неудивительно, что эмиси выбрали именно это время для нападения.
...Они сами казались порождениями вьюжных сумерек — воины на мышастых и вороных конях, в белых накидках, что до последнего мгновения делали их невидимыми. Свист ветра в верхушках деревьев заглушил и стук копыт, и пение первых стрел, посланных в плотно сбитую толпу. Лишь когда несколько человек упали, Минамото поняли, что угодили в ловушку — и над войском хрипло затрубили сигнальные раковины.
Но было уже поздно. Отряды легковооружённых, стремительно движущихся всадников врезались несколькими клиньями в медленно ползущую колонну, рассекая её на части. К тому времени, как тревожные сигналы докатились до головных и замыкающих отрядов, в середине войска уже кипела бойня.
...Выжившие потом рассказывали: эмиси атаковали так быстро, что воины Минамото не успевали натянуть луки. Скрытые метелью враги бросались на них из ниоткуда, как сокол-хаябуса падает сверху на беззащитного фазана, разили и исчезали в снежной мгле, обгоняя посланные вслед стрелы. Резвость их коней превосходила воображение, а удары они наносили с такой скоростью, с какой молния поражает сухое дерево.
Хиромаса не согласился бы с теми рассказчиками. Да, в первые мгновения среди толчеи, криков и ржания мечущихся коней ему тоже казалось, что эмиси налетают с немыслимой, нечеловеческой быстротой — и падали слева и справа воины-южане, срубленные хлёсткими ударами с наскока; и выпущенные впопыхах стрелы уходили в снежное молоко, обидно и бесполезно. Но когда из метельной круговерти вылетел всадник на белом коне — тогда Хиромаса вдруг понял, что все вокруг движутся медленно и плавно, словно под водой, и у него полным-полно времени, чтобы отбросить лук, вытащить меч и приготовиться к обороне.
Он успел разглядеть врага — его одежду странного покроя, с чужеземной вышивкой наподобие переплетающихся змеиных тел, и белую повязку с теми же узорами, охватывающую лоб варвара, и под этой повязкой — совершенно дикие, горящие, как у волка, глаза. Успел разглядеть даже его коня — широкие ноздри, прижатые уши, цветные кисти на уздечке и серебряную монетку, привязанную к пряди длинной белой гривы. Всё происходило так медленно, что он видел, как грудь коня раздвигает, рассекает курящиеся белые вихри; как снежная пыль вьётся струйкой с лезвия меча, отведённого назад, словно стрижиное крыло.
А потом бесконечно тянущееся время рванулось вперёд, как отпущенная тетива. Черныш и белый конь налетели друг на друга, сшиблись, яростно молотя копытами; Хиромаса увидел над собой вражеский меч — стремительный росчерк лунного света, хотя луны не было видно за тучами — и принял удар на обух клинка, на самую прочную часть.
Мечи столкнулись и разошлись, но варвар потратил на одно мгновение больше, чтобы поднять оружие снова, и Хиромаса уже знал, что опередит его на следующем взмахе, успеет ударить под вскинутую руку, пока кони не разнесли их в разные стороны. Сквозь не защищённое доспехами тело меч пройдёт как сквозь связку соломы...
Белый конь толкнул Черныша мощной грудью, и тот качнулся в сторону — немного, но Хиромасе пришлось чуть наклониться в седле, удерживая равновесие. Клинок, нацеленный в открытый бок варвара, пошёл чуть выше.
Варвар откинулся в седле, почти лёг спиной на круп коня, крепко сжал коленями его бока; отвечая движению всадника, конь рванулся вперёд, и меч Хиромасы рассёк лишь густой от метели воздух. На краю зрения мелькнуло что-то белое — край одежды? рукав? — а потом чужой клинок сильно, с оттягом хлестнул его по нагруднику. Сталь с визгом и скрежетом проехалась по набору из жёсткой лакированной кожи.
В отличие от варвара, у Хиромасы были хорошие доспехи, но удар, пришедшийся по рёбрам, лишил его дыхания. Согнувшись, он почти повис на шее коня, уцепился за гриву. Больно не было — только воздух не шёл в горло. Если бы варвар сейчас нанёс ещё один удар, Хиромасе пришёл бы конец; но Черныш, не останавливаясь, промчался сквозь ряды дерущихся и вырвался из боя, оставив противника далеко позади.
Понемногу втягивая ледяной воздух, Хиромаса попытался осадить коня, но тщетно: Черныш рвался вперёд, упрямо закусив удила. Он летел по зарослям напролом, не слушая узды; всадник чуть не потерял стремя и несколько мгновений боролся за равновесие.
Мало-помалу ему удалось утвердиться в седле, натягивая поводья. Черныш наконец почуял хозяйскую руку и успокоился, сбавил ход. Потом остановился, раздувая потные бока и дико кося тёмным глазом.
— Тише, тише, — Хиромаса похлопал его по шее. — Чего это ты испугался?
Они довольно сильно отдалились от места сражения, и звуки боя сюда уже не долетали. Хиромаса вложил меч в ножны и мельком удивился: рука едва слушалась, словно онемела после схватки, и перед глазами мельтешили раздражающие чёрные точки. Да и рёбра всё ещё немного ныли от ушиба.
Надо было вернуться к своим. Сбегать из боя, едва обменявшись ударами, — несмываемый позор. И оправданий про молодого и своенравного коня никто слушать не станет. Это если ещё будет перед кем оправдываться — а то, может, останется только сложить голову рядом с земляками, под одним сугробом...
Да нет, не может быть. Не настолько слабо воинство Минамото, чтобы рассыпаться от одного наскока. Они ещё дерутся, надо только понять, в какую сторону двигаться... ох, ну и темень же в этом проклятом лесу!
Черныш всё беспокоился, дёргал головой, отфыркивался. Хиромаса рассеянно потрепал его по гриве — и с удивлением сжал руку, обнаружив, что рукавица стала влажной.
Грива коня была в крови. Хотя Хиромаса точно помнил, что не успел зацепить варвара даже кончиком клинка. И Черныша тоже не ранили в этой стычке. Про него самого и говорить нечего — он-то был в доспехах.
Только почему-то... Почему-то рукав под наплечником тоже был мокрым, и неприятная сырость просачивалась к локтю.
Не веря своим глазам, Хиромаса пощупал липкую ткань.
Как, ну как это возможно? Ведь доспехи же!
Он провёл ладонью по нагруднику в том месте, где пришёлся удар, — края рассечённых пластинок слегка царапнули ладонь. И распоротая ткань хитатарэ под ними тоже промокла. А неслабый, оказывается, был удар у того варвара...
Ладно, сказал он про себя. Может, там и есть какая-нибудь ранка. Неглубокая. Конечно, доспех принял весь удар на себя, а на коже осталась только царапина. Не мог же он — смешно сказать! — не заметить, что его ранили всерьёз. Не бывает так. Вот просто не бывает.
Надо было определить, наконец, в какой стороне остались свои, и возвращаться к ним. Но мысли как-то нехотя катались в голове; ему потребовалось время, чтобы сообразить, что надо просто развернуть коня и ехать по собственным следам.
Черныш ещё не вполне успокоился, но слушался коленей и узды. Хиромаса направил его по едва заметным ямкам в снегу, оставленных его же копытами. Они ехали, прислушиваясь к лесным шорохам — но то ли бой успел переместиться, то ли непрекращающийся снегопад заглушал все звуки.
Ямки в снегу сгладились. И исчезли.
Пока Хиромаса шатался по лесу, метель засыпала и разровняла все следы.
Он огляделся в поисках хоть какой-то подсказки, но его окружали только молчаливые деревья. Сумерки окончательно перешли в ночь; теперь Хиромаса не был уверен, что сможет проехать хотя бы один полёт стрелы, не сбившись с прямого пути.
И ещё с ним творилось что-то неладное. Минуту назад он не чувствовал холода, словно был под хмельком — а теперь у него зуб на зуб не попадал, озноб охватил руки и ноги и подползал к сердцу. И грудь болела всё сильнее — не тупой болью ушиба, а так, словно его ненароком перерубили надвое.
Хотя... похоже, это было недалеко от истины. Хиромаса ещё раз ощупал себя — и с отстранённым тупым спокойствием понял, что и доспехи, и кожаные наштанники, и даже седло под ним залито кровью.
После этого случился какой-то провал. Во всяком случае, он вдруг обнаружил, что лежит прямо в снегу, растянувшись на спине. Холод уже не вызывал дрожи — казалось, всё тело сковано льдом, вморожено в медленно растущий сугроб.
Из последних сил, из остатков упрямства он попытался подняться, но руки уже не сгибались.
"Ну и дурак же я", — успел подумать он, уплывая в забытье.
***
Старые опытные воины рассказывали: замерзая насмерть, человек перестаёт чувствовать холод и словно бы погружается в глубокий сон, от которого нет пробуждения. Каким-то уголком сознания Хиромаса ещё понимал, что с ним происходит именно это, что разливающееся по телу ощущение тепла и приятная истома — лишь признаки скорого конца. Но не было сил противиться тяжёлой, смыкающей веки дремоте — и он позволил себе соскользнуть в предсмертное оцепенение, в последний сладостный обман чувств.
Ему снилось тепло — всё, какое только существует в мире. Жар растопленного очага, треск углей, красноватый отсвет огня, играющий на прикрытых ресницах. Нагретый камень в ногах, приятно обжигающий ступни. Уютная тяжесть звериных шкур, щекочущее прикосновение меха к голым плечам и животу. И — горячее сонное тело, прильнувшее к нему со спины, ни с чем не сравнимое ощущение гладкой кожи на своей коже, шелковистая мягкость волос, льющихся с плеча на плечо, тепло чужой ладони на груди...
Тепло окутывало его, уводя из заснеженного леса в блаженную грёзу, где он нежился у очага под грудами мехов, в объятиях прекрасной женщины; и было уже всё равно, во сне или в бреду привиделись ласковые руки на плечах, гибкое тело, что всё теснее льнуло к нему, согревая жарким дыханием... Пусть так. Если смерть напоследок дарит ему упоительный мираж — надо насладиться им сполна.
Подчиняясь странной и приятной игре воображения, Хиромаса закинул руку назад и погладил женщину по крепкому бедру. Но предаваться ласкам в таком положении было неудобно, следовало повернуться на другой бок или хотя бы на спину.
Он опёрся на локоть, чтобы привстать — и боль стегнула по рёбрам, как бич, выбивая дыхание из груди. Слишком острая для сна. Слишком настоящая. Хиромаса охнул и повалился обратно в груду мехов, непроизвольно прижав руку к больному месту.
Ладонь наткнулась на шершавое полотно. Его грудь была в несколько слоёв обмотана тряпками, и под ними прощупывался ещё слой каких-то листьев.
Это уже точно не могло быть сном. Моргая затуманенными глазами, Хиромаса растерянно оглядел незнакомое тёмное помещение, освещённое только огнём из очага, дощатые стены, постель из звериных шкур, на которой он лежал... и лежал не один.
Женщина за его спиной пошевелилась, сонно пробормотала что-то и опять затихла, не размыкая рук, сцепленных у Хиромасы на груди.
Не рискуя больше подниматься, он до отказа повернул голову, силясь через плечо разглядеть ту, что согревала ему ложе. Темнота скрадывала черты; удалось различить только белое плечо, наполовину прикрытое волной чёрных волос, шею да краешек нежной щеки. От волос шёл слабый горьковатый аромат лаванды и полыни.
Голова закружилась от напряжения, и Хиромаса снова вытянулся под мехами. Закрыл глаза и попытался привести смятенные мысли в порядок.
Итак, он не умер. Кто-то привёз его в этот дом, перевязал и отогрел. Вот только кто? Кругом на три дня пути не нашлось бы селения, где согласились бы приютить раненого из войска Минамото. Разве что какой-нибудь монастырь — но монахи точно не стали бы подкладывать ему женщину.
А что если.... От этой мысли его бросило в пот: что если он в плену? Может быть, его лечат и согревают лишь затем, чтобы он не умер раньше времени, пока из него пытками не вытянут всё, что он знает о войске Ёриёси, о числе воинов и коней, об оружии и припасах, о намеченных путях отступления, о союзниках по ту и эту сторону реки?
Хиромаса сжал зубы и приподнялся. Боль с новой силой запустила когти в тело, но он ждал её и сдержал стон. Оттолкнулся от постели и быстро перевернулся, выскальзывая из объятий спящей женщины и подминая её под себя. Он не собирался причинять ей вред — только придержать, чтобы не подняла тревоги, и допросить. Конечно, девке, которой приказали обиходить ценного пленника, вряд ли было известно многое, но она могла по крайней мере рассказать, где и в чьих руках он находится.
Она почувствовала его движение, вскинулась; Хиромаса успел разглядеть бледное темнобровое лицо, расширенные в полумраке глаза — и всей тяжестью навалился на неё, одновременно ловя и сжимая руками её запястья...
Твёрдое, словно круглый камень, колено с силой врезалось ему в живот. Меховое одеяло смягчило удар — но и смягчённый, он так отдался в рану, что Хиромаса мешком скатился с непокорной добычи и скорчился, хватая ртом воздух. Ничего не видя от боли, кроме зелёных кругов перед глазами, он наугад взмахнул руками, задел чужие длинные волосы, ухватил их и рванул, подтягивая мерзавку к себе.
В следующий миг к его шее под челюстью прижалось что-то холодное и очень острое.
— Отпусти, — проговорил низкий голос, чуть задыхающийся, но спокойный и отдающий сталью, как лезвие у горла.
Хиромаса захлопал глазами, не в состоянии издать ни звука.
Женщины не было. В обманчивом полумраке над ним склонялся юноша, с виду его ровесник или даже немного младше. Теперь уже невозможно было ошибиться: незнакомец был обнажён, как и Хиромаса, если не считать набедренной повязки, и в его гибком худощавом теле не было ничего женоподобного. И черты лица, хоть и тонкие, принадлежали явно мужчине — подбородок слишком твёрд, алые губы слишком узки, брови слишком густы и резко очерчены. Только кожа, на редкость белая и чистая, ещё могла ввести в заблуждение, да блестящие тёмные волосы, которые Хиромаса сжимал в кулаке, сделали бы честь любой придворной даме.
— Отпусти, — повторил юноша, и лезвие ножа сильнее вдавилось в кожу.
Хиромаса разжал пальцы. Свободной рукой незнакомец собрал волосы, скрутил в жгут и перебросил за спину. Но убирать нож он не спешил, лишь небрежно перевернул его остриём вниз, держа над грудью Хиромасы, над тем местом, где сходятся ключицы. Хватка была расслабленной, но Хиромаса не сомневался: стоит дёрнуться — и это лезвие войдёт в его тело по рукоять.
Левой рукой юноша распутал узел, соединяющий концы повязки, раздвинул тряпицы и открыл рану. Не имея возможности поднять голову, Хиромаса не видел толком, что он там делает, но боль, по крайней мере, не становилась сильнее.
— Ну, вот, — проговорил наконец юноша. — Тебе повезло, швы не разошлись. Но если хочешь сохранить жизнь, то изволь лежать спокойно, пока я не разрешу тебя встать.
У него был глубокий горловой выговор, как у всех северян — открытое "и" в начале слова звучало почти как "э".
— Кто ты такой? — прохрипел Хиромаса. — Что ты со мной делаешь?
— Я? — Юноша вскинул бровь. — Лечу тебя, если ты ещё не догадался.
— Для этого обязательно было лезть ко мне в постель?
— Во-первых, это моя постель. Во-вторых, тебя надо было согреть, а это лучший способ вернуть тепло в живое тело. В-третьих, — тут его голос из насмешливого сделался совсем уж ядовитым, — если ты опасаешься за свою честь, то можешь быть спокоен: я посвящён богам и соблюдаю обет воздержания.
Хиромаса скрипнул зубами, соображая, чем бы уязвить его в ответ.
— Если бы я не спал, — нашёлся он наконец, — то это твоя, а не моя честь оказалась бы в опасности!
Юноша залился смехом.
— А ты, оказывается, хвастун. Уверяю тебя, моей чести ничто не угрожало. После такой потери крови тебя не расшевелила бы даже пляска Амэ-но Удзумэ.
Укол был справедливым и поэтому особенно обидным. Будь Хиромаса здоров, наглец по уши умылся бы кровью — чтобы впредь неповадно было насмехаться над мужской силой сыновей Минамото. Но боль в груди не давала толком вдохнуть, и в основание шеи по-прежнему упирался острый кончик лезвия.
Словно угадав его мысли, юноша отложил нож, заново стянул повязку на груди Хиромасы и закрепил концы. Набросил на него одеяло, потом отодвинулся и сел на пятки возле постели, с весёлой ухмылкой разглядывая его, как зверя неизвестной породы.
Хиромаса мрачно уставился на него в ответ. Теперь, когда юноша улыбался, было видно, что он всё-таки помладше — поди, и двадцати вёсен не насчитал. Его белая кожа как будто вовсе не знала загара, что немало озадачило Хиромасу: до сих пор он полагал, что тут живут только страховидные, косматые и смуглые от горного солнца варвары. Этот же был словно из другой глины вылеплен — нос прямой и тонкий, тёмные волосы лежат гладко без всякого гребня, скулы и подбородок словно резцом выточены. Самый придирчивый ценитель нашёл бы лишь один изъян в его внешности — слишком белые зубы. В остальном же, будь этот юнец одет и причёсан как должно, он сошёл бы за самого что ни на есть благородного отпрыска любой из знатных фамилий столицы.
Откуда он взялся в этой глуши, такой чудной? И ведь не побоялся оказать помощь чужаку, хотя наверняка знает, что Садатоо распорядился не щадить никого из перешедших реку. И врачеванию, поди ж ты, обучен. И с ножом обращаться умеет. Хотя в здешних краях это не редкость — пограничье, как-никак.
Тем временем юноша, видно, призадумался о чём-то, потому что улыбаться вдруг перестал.
— На твоей одежде вытканы цветы горечавки, — сказал он. — Ты из Гэндзи? Из какой ветви?
— Прежде сам назовись, — хмуро потребовал Хиромаса. — Я не могу открыть имя низкорожденному.
Юноша пристально взглянул на него, но после недолгого молчания всё-таки ответил:
— Я Абэ-но Сэймэй, сын Абэ-но Ясуны, двоюродного брата правителя Муцу, прямой потомок Абэ-но Хирафу, покорителя севера. Мой род достаточно высок, чтобы ты мог назвать мне своё имя?
Ему хватило наглости назвать Садатоо правителем Муцу, хотя государевым указом эта должность была передана Минамото-но Ёриёси, а в нынешнем году при дворе должны были избрать нового наместника ему на смену. Но Хиромаса оставил эту оговорку без внимания.
О, да, незнакомец оказался достаточно знатен, чтобы Хиромаса мог, не роняя достоинства, назваться ему. Хотя сам он предпочёл бы оказаться в гостях у кого-нибудь менее знатного — потому что, открыв своё имя родичу Садатоо, родич Минамото-но Ёриёси мог рассчитывать только на один вид гостеприимства: высокий и удобный кол у ворот усадьбы, на котором будет красоваться его голова.
Но в роду Дайго-Минамото никогда не рождалось труса, который скрыл бы своё имя из страха перед врагами.
Хиромаса выпрямился, насколько смог, и поднял подбородок.
— Я Минамото-но Хиромаса, сын правителя Сидзуоки Минамото-но Ёсиакиры, потомок государя Дайго в седьмом колене.
Он ожидал чего угодно — изумления, злорадной усмешки, гнева или даже удара мечом. Но Сэймэй только покачал головой — не понять, удивлённо или опечаленно.
— Так ты не родственник Ёриёси, — проговорил он наполовину утвердительным тоном. Как будто ему очень хотелось услышать в ответ, что Хиромаса никак не связан с ветвью Сэйва-Минамото. Но и на этот раз невозможно было унизить себя ложью:
— Я его племянник со стороны жены — супруга Ёриёси приходится мне тёткой. — Хиромаса перевёл дыхание: от длинных фраз грудь болела сильнее. — Я благодарен тебе, Абэ-но Сэймэй, за то, что ты удержал во мне жизнь. Если бы я умер от этой раны, то вышло бы, что меня прикончил безвестный эмиси из напавших на нас отрядов, и моё имя было бы запятнано такой бесславной кончиной. Но умереть от руки благородного Абэ — другое дело. Такая смерть не уронит моей чести.
Сэймэй улыбнулся.
— Ты так спешишь умереть?
Хиромаса отвёл глаза. Он не мог ответить "Нет" — это противоречило его гордости. И он не мог ответить "Да" — это было бы ложью, потому что умирать не хотелось. Очень не хотелось. Тепло, только что вернувшееся в его тело, мягкость мехов, даже боль в растревоженной ране — всё это была жизнь, и он упивался каждым её мгновением, каждым вздохом.
Он презирал бы себя до конца жизни, если бы хоть взглядом взмолился о пощаде, но...
— Не стыдись этого.
— Что? — Хиромаса непонимающе взглянул на Сэймэя.
— Нет ничего постыдного в том, чтобы желать жизни. Всё живое стремится к этому — почему же человек должен быть исключением?
Хиромаса сглотнул.
— Воину не пристало слишком много думать о жизни, — повторил он то, что много раз слышал от отца и старших соратников. — Кто вышел на поле боя, для того смерть — обычное дело, а рана — удача.
— Но ты не на поле боя, — спокойно возразил Сэймэй. — Я уже потратил много времени, чтобы отвести смерть от твоего изголовья, и это ещё не конец моим трудам. Призывая к себе гибель, ты проявляешь неуважение к моим усилиям, Минамото-но Хиромаса.
— Чего ты от меня хочешь? — пробормотал Хиромаса, вконец сбитый с толку. — Я –Минамото, ты — Абэ. Я в твоей власти. Любой другой на твоём месте уже давно снял бы мне голову, да и дело с концом.
По лицу Сэймэя пробежала лёгкая тень.
— Возможно, — проговорил он. — Но я — не любой другой, и я пока ещё не решил, в каком виде мне будет приятнее заполучить твою голову — на плечах или отдельно. Как ты верно заметил, ты в моей власти, и я могу делать с тобой всё, что захочу. Например, сейчас я хочу тебя вылечить.
Он зябко повёл плечами, словно только сейчас заметил, что почти гол. Поднялся с пола, подобрал сложенную в углу стопку одежды и принялся одеваться. Хиромаса с изумлением наблюдал за ним: хоть в доме и топился очаг, но по углам вовсю свистели сквозняки. Ему самому под мехами было зябко и не хотелось даже руку высовывать наружу, а этот Абэ стоял на холоде в одной набедренной повязке — и хоть бы кожа мурашками взялась!
— На тот случай, если тебе интересно, — проговорил Сэймэй, натягивая штаны, — сражение вы проиграли с треском. Ёриёси и кое-кто ещё ушёл, но в целом вашего войска больше не существует. Поэтому если ты рассчитываешь на помощь своих друзей, лучше не строй напрасных надежд.
Это было, пожалуй, больнее, чем тот удар коленом. Комната качалась у Хиромасы перед глазами, пока он пытался осознать услышанное.
Минамото разбиты. Войска больше нет. Помощи ждать неоткуда.
— Как... как ты можешь знать об этом? — выдавил он. — Бой только что закончился. Откуда тебе знать?
Сэймэй хмыкнул и повернулся. Он как раз успел влезть в кафтан и теперь натягивал на плечи белую накидку.
Чёрные узоры на накидке переплетались, как змеиные тела.
Под ошарашенным взглядом Хиромасы он вынул из рукава белую повязку с такими же узорами и надел её на голову, стянув концы на затылке.
— Ты что, только сейчас узнал меня? — Он насмешливо поднял брови. — До чего же вы бестолковые, Гэндзи. Честное слово, ваши кони, и те сообразительнее.
— Зачем? — выдавил Хиромаса.
— Что — зачем?
— Ты меня чуть не убил, — Хиромаса закрыл слипающиеся глаза. Слова рассыпались, как сырой песок. — А теперь лечишь. Зачем?
— Я же сказал, — с лёгким раздражением повторил Сэймэй. — Я так хочу. И всё тут.
Его шаги прошелестели у самой постели. Хиромаса ощутил быстрое, скользящее прикосновение холодных пальцев ко лбу.
— Я отлучусь ненадолго, а ты будь добр, лежи спокойно. Не прибавляй мне работы. Да, — что-то зашуршало у изножья, — вся твоя одежда здесь. Замёрзнешь — надень что-нибудь. И, ради всех богов, не пытайся пока ходить.
Скрипнула дверь, потянуло ледяным воздухом — и всё стихло.
Хиромаса дотянулся до кучки тряпок, сложенных на полу у постели. Действительно, вся его одежда была здесь, от шапки до оленьих наштанников. Доспехи, разумеется, исчезли, как и оружие — но в самом низу стопки он нащупал какой-то твёрдый длинный предмет и торопливо разворошил вещи. Если его беспечный надсмотрщик забыл забрать кинжал...
Это был не кинжал. В складках смятого и перепачканного кровью хитатарэ лежала его флейта Хафутацу, заботливо завёрнутая в шёлковый платок.
***
Остаток дня и следующая ночь наполовину стёрлись из памяти Хиромасы. Боль и слабость приковали его к постели, под вечер к ним добавилась и лихорадка. Дрожа от озноба и задыхаясь от жара, он болтался в каком-то липком тумане между сном и бредом. Он был уверен, что умрёт, но не испытывал страха — только досаду, что вместо славной и быстрой смерти в бою приходится подыхать от ран в плену у дикаря, ничего не смыслящего в лечении.
Дикарь выплывал белым призраком из горячечного марева, подходил к постели, трогал ледяными пальцами шею и грудь Хиромасы, качал головой и снова пропадал. Иногда являлся с водой и заставлял пить, сунув чашку прямо в зубы. Иногда клал ему на лоб что-то холодное, принося острое до дрожи облегчение. Хиромаса перестал сопротивляться и больше не отпихивал назойливые руки, когда они прикасались к его телу или ощупывали рану. Просто устало ждал, пока безмозглому варвару надоест возиться с полутрупом и он предоставит Хиромасу его судьбе.
Но варвар оказался на удивление упрямым, и наутро лихорадка отступила, оставив Хиромасу разбитым и полностью обессиленным. На смену злости пришло отупляющее равнодушие; когда Сэймэй поднял его с постели и наполовину отвёл, наполовину отнёс в отхожее место, Хиромаса даже не почувствовал стыда. Словно он уже отделился от тела, и лишь по недоразумению этот слабый кусок плоти, источник страданий и нечистоты, оставался связан с ним — кандалы для готового освободиться духа.
Под настойчивые понукания Сэймэя он сжевал немного варёного риса, не ощущая вкуса — только тошноту. Потом опять лёг, как ложится загнанная лошадь, которую уже не поднять ни окриками, ни плетью.
Сэймэй постоял над ним, подоткнул по краям меховые одеяла — словно ребёнка укутывал. Потом тихо вышел; снаружи донёсся скрип его шагов по снегу, а немного погодя — удаляющийся стук копыт.
Оставшись в одиночестве, Хиромаса погрузился в странное оцепенение. Это был не сон, не обморок — просто тело казалось таким тяжёлым и ненужным, что хотелось сбросить его, как опостылевший доспех, и уйти, куда глаза глядят. Хотя бы и к Жёлтым источникам. Но ослабевшая больная оболочка всё ещё не спешила отпускать усталый дух на волю, и Хиромаса лежал, закутанный в меха, и наблюдал, как рассыпаются и меркнут угли в очаге. Дневной свет угасал, из-за окна наползала синяя мгла, и холод, пробираясь под шкуры, мало-помалу захватывал в плен ступни и колени. Но не было сил подняться и раздуть очаг.
Сэймэй вернулся, когда за окном окончательно стемнело. Хиромаса услышал его шаги, потом стукнула открытая дверь.
— Хиромаса!
Бодрый голос всколыхнул в душе раздражение. Отзываться не хотелось, но Сэймэй уже влетел в дом, как был — не разувшись, и склонился над ложем.
— Хиромаса, эй! — в голосе уже звучал настоящий испуг. Холодная ладонь, пахнущая снегом и почему-то кровью, торопливо зарылась в меха, скользнула по шее Хиромасы. Тот недовольно дёрнулся, уходя от прикосновения.
— Ты что, заснул? — Сэймэй не скрывал облегчения. — Почему молчал?
— Заснул, — буркнул Хиромаса. Объясняться не хотелось, да и не было смысла.
— Ладно, прости, — Сэймэй отошёл к очагу, подбросил хвороста на едва тлеющие угли, раздул пламя. На дощатом полу расплывались мокрые следы от его замшевых сапог. — Всё равно пришлось бы тебя будить.
Подложив в очаг поленья покрупнее, он взял котелок и вышел наружу. Прошло немного времени, огонь только успел разгореться, поднялся высоко и ровно — и Сэймэй вернулся, на этот раз не забыв разуться.
— Вставай, — позвал он, садясь с котелком у очага. — Ужинать пора.
— Я не хочу есть.
— Это тебе только кажется. Вставай, не упрямься. Я полдня пробегал по горам, чтобы найти для тебя подходящее угощение.
Хиромаса кое-как сполз с ложа, сел у очага напротив Сэймэя. Ему действительно не хотелось есть, только чуть подташнивало и звенело в ушах; зато страшно хотелось пить. Он дотянулся до бадьи с водой и опростал целый ковш, пока Сэймэй хлопотал, расставляя столики. Удивительно, что в этом затерянном в глуши доме, где впору было бы подавать еду на лопухах, имелась и посуда, и утварь для благородной трапезы.
— Ну, вот, — удовлетворённо сказал Сэймэй, протягивая Хиромасе чашку и пару свежеоструганных палочек. — Угощайся.
Хиромаса заглянул в чашку и содрогнулся, едва сдерживая тошноту.
— Что это? — с отвращением выдавил он.
— Оленья печень, — Сэймэй взял вторую чашку, преспокойно подцепил палочками ломтик тёмного мяса, не обращая внимания на капающий красный сок. — То, что нужно тебе для выздоровления.
— Оно... оно что, сырое?
— Конечно. Я слил кровь и промыл мясо в снегу. Попробуй, тебе понравится, — Сэймэй бросил кусочек печени в рот и начал жевать.
Хиромаса сглотнул.
— Во время болезни, — пробормотал он, — надлежит соблюдать пост и воздержание...
— Пост! — фыркнул Сэймэй. — Вам, южанам, солнце мозги иссушило? Во время болезни надо есть хорошую пищу, дающую силы, а не морить себя голодом.
— Всё равно, — упорствовал Хиромаса, — я болен и должен удаляться от скверны.
— В этом мясе нет скверны, — серьёзно сказал Сэймэй. — Бывает, что у оленя скверна внутри, тогда от его печени люди потом болеют. Но этот олень был здоровым. Он быстро бежал и отважно сражался за свою жизнь.
— Но сырое мясо и кровь — нечисты...
— Что плохого может быть в крови, которая питала такое прекрасное и сильное тело? — Сэймэй возвысил голос; в свете очага его лицо казалось медно-смуглым, строгим и властным, и чёрные глаза горели ярче, чем калёные угли. — Чем она отличается от крови, бегущей в наших жилах? Вся кровь — от Солнца, не только твоя, о потомок Озаряющей Небо. Я взял жизнь оленя, чтобы напитать жизнью твоё тело. Прими же его жертву и вкушай с благодарностью.
Хиромаса с трудом отвёл взгляд и сжал палочки в непослушных пальцах.
— Я... отведаю, — неловко проговорил он, цепляя кусочек тонко нарезанной печени. И, зажмурившись, впихнул его в рот.
Больше всего он боялся, что его стошнит здесь же, за столом — худший позор трудно было бы вообразить. Но, вопреки страху, варварская пища оказалась не такой уж отвратительной. Сэймэй не только промыл мясо в снегу, но и сдобрил солью и травами — кроме приятного холодка, Хиромаса ощутил сложный солоновато-пряный вкус, а аромат специй почти заглушил запах крови. Но всё же это было мясо, и когда он, осмелев, начал жевать, его рот наполнился мясным соком — густым, сладким, невероятно вкусным.
Голод, так долго молчавший, вдруг проснулся и напомнил о себе мучительной резью в желудке. Хиромаса торопливо проглотил прожёванное и потянулся за другим куском.
— Так-то лучше, — подбодрил его Сэймэй. — Ешь, сколько сможешь.
Хиромасу уже не нужно было упрашивать — он насилу удерживался, чтобы не хватать еду пальцами, а брать палочками, как положено. Чашка опустела раньше, чем он почувствовал хотя бы тень сытости.
— Это придаст тебе сил. — Не скрывая довольной улыбки, Сэймэй положил ему ещё несколько ломтиков и добавил из другой миски немного нарезанного имбиря. — Как писал Сун Сибаку, правильно подобранная пища излечивает тысячу болезней. Правда, с моим способом он бы не согласился, пожалуй. Видишь ли, сей досточтимый муж полагал, что сырая пища содержит тёмное начало, силу Инь, а потому не подходит для лечения ослабленного человека. Я считаю иначе: кровь есть кровь — и у человека, и у животного она несёт в себе начало света. Ошибочно относить её к субстанциям Инь лишь потому, что она жидкая. Так же и печень — она суть средоточие жизненной силы в живом теле, поэтому для восстановления сил её лучше есть свежей, чем жареной.
— Погоди-ка, — Хиромаса остановился, не донеся зажатый в палочках кусок мяса до рта. — Как ты сказал — Сун Сибаку?
— Великий лекарь из страны Тан. Не знаю, слышал ли ты о нём...
— Я-то знаю, кто такой Сун Сибаку, — не выдержал Хиромаса, — а вот ты откуда знаешь о нём? Да ещё и рассуждаешь так, словно читал его труды?
— Ах, ну конечно, — Сэймэй язвительно улыбнулся. — Откуда нам, немытым дикарям, знать имена великих мудрецов? Мы ведь варвары, эмиси — "отвратительные". Мы живём в лесу и грызём мозговые кости вместо риса. Наши дети бегают вместе с собаками, наши жёны кормят грудью медвежат... и да, чуть не забыл: моя мать вообще была лисицей.
Хиромаса сидел с пылающими ушами. Он уже сам был не рад, что заикнулся об этом.
— Однако ты ошибаешься, — Сэймэй сбавил тон. — Я действительно читал труды Суна Сибаку. И наставления лекаря Када о том, как очищать раны и зашивать их шёлком и жилами. И если бы я не читал эти книги, тебя, возможно, уже не было бы в живых.
— Прости моё невежество, — Хиромаса отставил чашку и склонил голову, уперев руки в колени. — Я никогда не думал, что в этих далёких землях есть люди, не уступающие в учёности жителям столицы.
— Учёных здесь поменьше, чем на юге, это правда, — смягчился Сэймэй. — Но мы не совсем погрязли во тьме варварства. В храме, где я обучался, и в обители Срединного Будды есть немало старинных книг, в том числе по врачеванию. А читать и писать на языке Тан меня научили ещё в семье.
— Не понимаю, — вздохнул Хиромаса.
— Что именно?
— Если в твоей семье читают книги страны Тан, то вы наверняка знакомы и с трудами Конфуция.
— Да, — сухо обронил Сэймэй. — Но к чему ты клонишь?
— Извини за прямоту, но мне кажется непостижимым, что такие образованные люди, как ты и твои родичи, подняли знамя мятежа и взбунтовались против законного государя. — Хиромаса вскинул голову и взглянул на собеседника в упор, пытаясь прочесть в его лице ещё не произнесённый ответ. — Не диво, когда дикие племена восстают против столицы, потому что они от века признают лишь сильную руку. Не диво, когда люди, подобные Масакадо, творят беззаконие ради наживы и жажды власти — потому что они живут войной и ничего другого не знают. Но ты не похож на дикаря или на разбойника. Думаю, что и твои родичи таковы. Почему же вы не видите, что сбились с верного пути?
Сэймэй слушал его молча, но в уголках губ таилась недобрая, полная яда усмешка.
— Я знал, что Гэндзи туго соображают, — проговорил он, когда Хиромаса умолк. — Но не думал, что они такие наивные дураки. Откуда ты взял, что мы взбунтовались против императора?
— Но ведь!..
— Ты не помнишь, с чего началась война? Или, может быть, не знаешь, как Фудзивара-но Нарито пришёл на нашу землю с войском и едва унёс ноги?
— Нарито был законным правителем вашей земли, — хмуро перебил Хиромаса. — То, что вы подняли оружие против назначенного императором наместника — это и есть мятеж.
— Назначенного императором? — фыркнул Сэймэй. — Не смеши. Фудзивара, стоящие у трона, раздают наделы родственникам и союзникам, как им заблагорассудится. Наша земля обширна и богата. Поля здесь плодородны, леса полны дичи, а реки несут золотой песок. Кони из наших табунов обгоняют летящих птиц. Мечи из наших кузниц рубят шёлк и ночной туман. Шесть округов — лакомый кусок, на который Фудзивара давно уже заглядывались. Только пока Абэ отвоёвывали эту землю у диких племён, Фудзивара выжидали, оставив нашим предкам все тяготы и труды покорения нового края. А когда Шесть округов стали процветать — они явились собрать урожай с чужого поля.
— Тогда вам надо было обратиться к самому государю и искать правосудия у него, — упрямо сказал Хиромаса. — Вместо того чтобы разорять эту землю войной, вы могли бы добиться, чтобы её оставили в управлении Абэ.
— Князь Ёритоки пытался решить дело миром. Явился к Минамото-но Ёриёси с повинной, добровольно передал ему управление провинцией — да-да, он согласился признать над собой власть Минамото, чтобы спастись от Фудзивара. Тебе напомнить, чем всё закончилось?
— Садатоо напал на слуг Фудзивара, — пробормотал Хиромаса.
— Ошибаешься. Твоему родичу Ёриёси донесли, что в убийстве слуг Фудзивара-но Токисады виновен Садатоо. Что же, Ёриёси расследовал это дело? Нет! Он приказал привести Садатоо, чтобы признать его виновным. Вот так, без единого свидетельства, по одному доносу Фудзивара — признать виновным. — Сэймэй скривил рот в короткой гримасе. — С тех пор мы больше не верим в правосудие Ямато. И Ёритоки поднял войска не для того, чтобы выйти из-под руки императора, а для того, чтобы спасти сына от расправы без суда. Кто на его месте поступил бы иначе?
Хиромаса не нашёлся с ответом. Вспомнил о Фудзивара-но Цунэкиё, что сражался на стороне Ёритоки — но поостерёгся ставить в пример трусливого и ненадёжного вождя, который с начала войны успел переметнуться к Минамото, а потом обратно к Абэ. Ёритоки нуждался в людях и принял вероломного союзника обратно в свои ряды, но своим поступком Цунэкиё снискал всеобщее презрение.
— Знаешь, чем всё это закончится? — тихо спросил Сэймэй. — Вы снова соберёте войска и двинете их на север. Мы снова встанем на защиту своей земли. Но нас будет всё меньше и меньше... и когда-нибудь вы одержите победу. Абэ падут, Минамото получат чины и награды, но править этой землёй будут не они, а Фудзивара. Те, кто лучше всех умеет чужими руками таскать бататы из огня.
— Если ты так уверен... — Хиромаса осторожно взглянул на него, — тогда зачем вы вообще сражаетесь, если знаете, что поражения не избежать?
— Ради чести, я думаю, — Сэймэй поднял голову, словно мог разглядеть небо сквозь кровлю, облака и бездонный мрак зимней ночи. — Или ради надежды. Или потому, что такова наша судьба. Какой ответ тебе больше нравится?
— Ради чести, — кивнул Хиромаса. — Это мне понятно.
Сэймэй улыбнулся, но ничего больше не сказал.
***
Варварская еда оказала поистине волшебное действие. На следующий день Хиромаса уже не лежал пластом и обнаружил в себе достаточно сил, чтобы самостоятельно ходить по дому и даже поддерживать огонь в очаге, пока Сэймэй отлучился в лес за новым запасом дров.
Через день он впервые вышел из дома — вернее, постоял на пороге, придерживаясь за дверной косяк и оглядывая окрестности. Дом, ставший ему убежищем, стоял посередине довольно просторного двора, обнесённого высоким забором с заточенными кольями. Ворота были заложены засовом, сад заменяли несколько сосен, оставленных расти внутри ограды. Насколько можно было разглядеть, дом находился в какой-то лощине между двумя отрогами горы — за оградой прямо вверх убегали лесистые склоны.
На вопрос, что это за место, Сэймэй ничего не ответил. Чуть позже он снова отправился в лес — а под вечер Хиромасу ждало новое потрясение.
— Я уезжаю, — с порога объявил Сэймэй, едва отряхнув снег с сапог. — Некоторое время мне удавалось объяснять своё отсутствие, но я не могу вечно водить родню за нос. Если я пропаду надолго, они насторожатся и начнут меня искать.
Хиромаса понимающе кивнул. Он и раньше догадывался, что Сэймэй сохранил ему жизнь отнюдь не с согласия родственников, а вовсе даже без их ведома. И, конечно, этот обман, как и любой другой, не мог длиться слишком долго.
— Я могу позаботиться о себе, — заверил он Сэймэя. — Я уже достаточно набрался сил.
Тот бросил на него косой острый взгляд.
— Действительно, ты очень быстро восстанавливаешь силы. Слишком быстро, чтобы я мог быть спокоен за тебя. Мне придётся отсутствовать по два-три дня. За это время ты, чего доброго, сочтёшь себя вполне здоровым, чтобы покинуть меня, не попрощавшись.
Хиромаса отчаянно покраснел. Именно на это он и рассчитывал, по правде говоря.
— Поэтому, чтобы тебе не приходили в голову всякие глупости, — продолжал Сэймэй, словно не заметив его смущения, — я оставлю тебя в хороших руках. Вернее, в хороших лапах.
Он приоткрыл дверь и свистнул.
В дверь просунулась белая морда с любопытно поднятыми стоячими ушами. Чёрный нос задрожал, впитывая запахи жилья и людей. Потом из темноты поочерёдно появились мощные плечи, передние и задние лапы, весело вздёрнутый пушистый хвост.
Большущий белый пёс с рыжей спиной постоял у порога, привыкая к теплу, и неторопливо, с достоинством, подошёл к Сэймэю.
— Дай ему руку, — попросил тот.
Хиромаса протянул руку — на всякий случай левую. Пёс осторожно коснулся носом его ладони и отодвинулся.
— Он будет тебя охранять, — сказал Сэймэй. — Защищать при необходимости. Ну, и стеречь, само собой. Имей в виду, — спокойно добавил он, — Киба может остановить медведя, если потребуется. Так что не испытывай его терпение.
Пёс приоткрыл пасть в длинном зевке, сверкнул клыками и с лязгом сомкнул челюсти. Неторопливо, с хозяйским видом подошёл к постели, обнюхал меха, чихнул и лёг на пол в изножье.
— Я приеду, когда смогу, — Сэймэй подбросил поленьев в огонь, пошевелил их палкой, сгребая в кучу. — Дров и риса довольно, дичи вам хватит ещё на несколько дней на двоих. Медведи и волки сюда не заходят, я их давно отвадил.
— А твои родичи? — Хиромаса постарался, чтобы это прозвучало как можно более равнодушно. — Не боишься, что кто-то из них заглянет сюда и заберёт твой трофей без спроса?
— Об этом убежище не знает никто, даже моя семья. — Сэймэй выпрямился, отряхивая руки, и глянул на него через плечо, насмешливо и ободряюще. — Не бойся. Чужие сюда не придут.
— А если ты не вернёшься? Твой пёс хотя бы отпустит меня на охоту?
— Разумеется, нет. — Сэймэй повернулся к нему и взглянул в упор, глаза в глаза. — Я рад, что ты так быстро поправляешься. Рад, что ты быстро освоился в моём доме. Но, Хиромаса, ради собственного блага не забывай, что ты мой пленник, а не гость. Это значит, что тебе придётся мириться с некоторыми вещами, которых я никогда не допустил бы по отношению к гостю.
— Я помню, — глухо проговорил Хиромаса. — Ты лечишь меня и позволяешь мне жить из прихоти. Полагаю, я должен быть благодарен уже и за это.
— Если бы ты знал, чего мне стоило сохранить в тайне эту маленькую прихоть, — Сэймэй не отпускал его взгляда, — ты был бы мне благодарен без всякого ехидства. Но это ведь и впрямь моя прихоть, поэтому оставь свою благодарность при себе, а вместо этого лучше слушайся моих советов. Сейчас для тебя это единственный способ пожить ещё какое-то время.
Хиромаса опять почувствовал, что щёки начинают гореть. Он уже сбился со счёта, сколько раз за это время он чувствовал себя непроходимым дураком.
— Я действительно благодарен, — сбивчиво проговорил он. — Но мне всё-таки хотелось бы знать, что ждёт меня в конце? Спасение это или отсрочка перед смертью?
Сэймэй улыбнулся, и одной его улыбки было достаточно, чтобы уничтожить повисшее между ними напряжение.
— Вся наша жизнь — отсрочка перед смертью, — почти пропел он. — И очень немногие из живущих знают, что ждёт их в конце. Но разве это причина, чтобы не жить?
***
В двенадцатом месяце того же года в докладе о положении дел в провинции Ёриёси писал:
«Ответа на нижайше высказанную просьбу о сборе войск и провианта со всех провинций не воспоследовало. Население этой земли перебежало в соседние, и от воинской повинности уклоняется. В ответ на распоряжение о поимке и возвращении беглецов правитель земли Дэва, Минамото-но асон Канэнага, так ничего и не предпринял. Если мы не получим подтверждения этого указа, то усмирить мятежников не представится возможным.»
"Сказание о земле Муцу"
Дни потекли однообразной чередой, похожие друг на друга, как бобы из одного стручка. О том, что время не стоит на месте, напоминал лишь тонкий серпик луны, истаявший и выросший заново в прозрачном от мороза небе. И — багровый рубец, стянувший кожу в том месте, где была рана. И ещё приезды Сэймэя.
Он появлялся раз в два-три дня, всегда с той тропы, что уходила от ворот на север, вверх по склону лощины. Куда вела эта тропа дальше, Хиромаса не знал — бдительный Киба выпускал его погулять во двор, но ни разу не позволил ему ступить за черту ограды.
Сэймэй привозил припасы — высушенный варёный рис, бобы, свежую дичь или рыбу и даже сакэ. Сложив снедь в доме, он снова отправлялся в лес и возвращался с несколькими вязанками дров. Хиромаса уже достаточно окреп, чтобы самостоятельно ходить за дровами и за дичью — но кто доверит пленнику лук или топор? Самым опасным предметом в доме был кухонный нож — и тот был всего с ладонь длиной; Хиромаса немало помучился, разделывая этой зубочисткой жёсткую оленину.
К тому времени, как Сэймэй приносил дрова, Хиромаса успевал вскипятить воду. Сушёный рис быстро размокал в кипятке, превращаясь в простое, но сытное варево. Тонко нарезанное мясо запекалось ещё быстрее, хотя в первые недели Сэймэй упорно потчевал Хиромасу сырым. Впрочем, жаловаться было грешно: варварская еда и впрямь быстро восстанавливала силы, и Хиромаса ещё с того памятного первого раза запретил себе переживать по поводу скверны и невозможности очищения.
После трапезы Сэймэй осматривал его рану, проверял, чисто ли она заживает. Когда края разреза срослись в шершавый красный рубец, он вытащил из кожи шёлковые нитки и больше не стал накладывать повязку, наказав вместо этого умащать рану какой-то вонючей чёрной мазью.
Хиромаса послушно выполнял всё, что было велено. Он не мог дождаться того дня, когда рубец заживёт окончательно и перестанет мешать двигать плечом и поднимать руки.
Сэймэй об этом не знал — ну, если только в число его колдовских умений не входило знание собачьего языка. Потому что только Киба видел, как Хиромаса упражняется во дворе с палкой вместо меча. Поначалу его едва хватало на десяток взмахов, да и те не в полную силу, чтобы рана не открылась от напряжения. После того, как Сэймэй снял швы и повязку, дело пошло на лад. Конечно, упражнения всё ещё причиняли боль, но эту боль можно было и потерпеть — а мышцы крепли с каждым днём, хотя Хиромаса понимал, что ещё далеко не восстановил прежние силы.
Киба поначалу скалил зубы, завидев его с палкой в руках. Потом понял, что человек не собирается нападать и вообще занят своими странными делами — и перестал настораживаться. Теперь он обычно лежал в сторонке, лениво наблюдая, как Хиромаса до изнеможения машет своим деревянным оружием или стучит по стволу растущей во дворе сосны. Однако стоило подопечному приблизиться к ограде или к воротам, как пёс тут же оказывался рядом и молча, без брехни, показывал клыки, напоминая, кто здесь главный.
Хиромаса не простился с мыслью вырваться на свободу, но понимал, что сейчас он с Кибой не справится. По крайней мере, не справится без новых ран и увечий — а раненому в здешних горах не выжить, это было понятно сразу. Чтобы одолеть пса и притом уйти отсюда на своих ногах, требовалось оружие получше, чем палка и хлипкий ножичек. А оружие можно было добыть только у Сэймэя.
Дело было за малым: как можно быстрее набраться сил, вернуть себе прежнее умение и победить Сэймэя. Вызвать его на бой, конечно, не получится — во-первых, Киба обязательно вмешается в схватку; во-вторых, меча пленнику никто не даст, а выходить с палкой на вооружённого врага — сущее самоубийство. Так что придётся пойти на хитрость и подстеречь Сэймэя в тот момент, когда он садится за стол, оставив Кибу во дворе.
Убивать его не хотелось — как-никак, Хиромаса был ему обязан. Но палка тем и хороша, что ею можно остановить противника, не лишая его жизни. Хиромаса уже знал, как и в какой момент можно подловить своего тюремщика, надо было только подождать, пока заживёт рана, а в руки вернётся сила.
И он ждал.
***
К середине двенадцатого месяца в горы пришла неожиданная оттепель. Солнце начало припекать почти по-весеннему, с крыши закапала талая вода.
В один из таких ясных дней Хиромаса вышел во двор просто так — не упражняться, а полюбоваться голубым небом, таким редким в эту хмурую зиму. И — впервые за долгое время достал Хафутацу из чехла.
Его давно не тянуло играть. Сначала было не до музыки, пока боролся за жизнь, потом все силы уходили на то, чтобы укреплять тело, преодолевая боль, не давая себе поблажек. И вот только теперь появилось желание не просто размять пальцы — поговорить с этим чистым небом, с величественными горами и с тёплым, неожиданно ласковым ветром.
Он устроился на крыльце, где солнце так славно прогрело доски, и обнял флейту огрубевшими за время разлуки пальцами. Сначала по-ученически прохромал по ладам —долгий перерыв не пошёл на пользу мастерству. Спотыкался, ошибался, выплетал мелодию из обрывков — а потом сам не заметил, как втянулся.
Здесь не было слушателей, кроме Кибы, и некого было поражать сложностью исполнения. Хиромаса играл не на мастерство — для души. Чтобы она, эта его душа, вспомнила о том, что впереди — весна, и уж как-нибудь до этой весны надо дожить, не раскисать, не опускать руки. Потому что жизнь только начинается, и глупо оставлять её на середине, не увидев, может быть, самого интересного...
Мелодия закончилась так же, как началась — сама, без напряжения. Хиромаса перевёл дыхание, опустил флейту — и увидел Сэймэя.
Северянин стоял у ворот, держа коня под уздцы. Значит, услышал музыку — и остановился, не стал мешать. Хиромасе отчего-то стало неловко, он попытался убрать флейту в чехол, но скользкая ткань все выползала из-под пальцев.
Сэймэй привязал повод коня к ограде, подошёл к крыльцу. Сбросил свою белую накидку в узорах и набросил её на плечи Хиромасы.
— Простынешь, — коротко сказал он. Хиромаса, чуть не сгорая от неловкости, только сейчас заметил, что оставил ватный хитатарэ в доме.
— Сегодня, вроде, потеплее стало, — пробормотал он, словно оправдываясь. Сэймэй покачал головой:
— Это ты привыкаешь к холоду. Пожил бы в наших краях несколько лет — стал бы настоящим северянином. Но пока тебе не стоит подолгу находиться на ветру.
И сел рядом на ступеньки крыльца. Запросто так сел, по-мальчишески. Запрокинул голову, устремив взгляд вверх, где заснеженные верхушки сосен спорили белизной с облаками в солнечных лучах.
— Помнишь, — тихо проговорил он, — ты спрашивал, почему я сохранил тебе жизнь?
— Да, — выдохнул Хиромаса.
— Вот тебе настоящий ответ. — Сэймэй чуть скосил глаза на Хафутацу и снова обратил взгляд к небу. — Мы шли за вашим войском три дня. Я был среди лазутчиков и подбирался близко, чтобы сосчитать людей и коней. В ночь перед боем я притаился в снегу возле вашего стана и услышал звуки флейты. Я лежал и слушал; снег подо мной растаял, одежда намокла, а я всё не мог уйти. У нас тоже есть хорошие музыканты, но нет такого, что сумел бы перевернуть душу одной песней.
Хиромаса молчал, надеясь, что краска на его щеках не слишком бросается в глаза.
— А следующей ночью, возвращаясь к своим после погони, я нашёл тебя в лесу. Тебя наполовину замело снегом, но ты ещё дышал. Доспех ослабил мой удар, а кровь быстро свернулась на холоде. Я хотел забрать твою голову. Вытащил тебя из сугроба, занёс меч — и увидел рядом с тобой в снегу эту флейту.
— Как ты узнал, что это был я? — так же тихо спросил Хиромаса.
— Кто ещё взял бы флейту с собой на войну? Кто, презрев тяготы и опасности, заиграл бы у походного костра? Только тот, кто не мыслит жизни без музыки. Едва ли во всём войске Минамото есть второй такой человек.
— Значит, мне повезло, — Хиромаса не удержался от смешка, слишком горького, чтобы можно было выдать его за шутку. — Если бы ты сначала снял мне голову, а потом нашёл флейту — неловко бы получилось.
— Это не везение, — без улыбки возразил Сэймэй. — Боги пожелали сохранить тебе жизнь и показали мне твою флейту, чтобы в моём сердце проснулось сострадание. Это воля богов — ты должен жить.
Хиромаса отвернулся.
— Отпусти меня.
Он выговорил это с трудом — никогда в жизни не думал, что придётся просить врага о милости. Но так, не глядя в лицо, просить было немного легче.
— Если не собираешься убивать — отпусти. Зачем я тебе? Я не раб и не скот, чтобы сидеть взаперти. И, — он стиснул пальцы на гладком дереве флейты, — не певчая птица, чтобы чирикать в клетке. Твоя "маленькая прихоть" слишком затянулась, Сэймэй. Ты говорил, что тебе трудно сохранять моё убежище в тайне — так позволь мне уйти, чтобы не обременять тебя заботами. Я...
— Довольно.
Сэймэй встал. Дружелюбие и тепло, которые он излучал минуту назад, скатились с него, словно капли воды с жёсткого гусиного пера.
— Хватит, Хиромаса. Я понял тебя — и я отвечаю: нет. Пока твоя рана не затянулась окончательно, мы не будем это обсуждать.
— Так ты всё-таки обо мне заботишься? — бросил Хиромаса. — Или о своей игрушке?
— Мы оба — игрушки, если уж на то пошло, — Сэймэй потёр ладонью висок, словно у него заболела голова. — Игрушки в руках сил, о которых мы имеем очень слабое представление.
— Что? — опешил Хиромаса. — Ты о чём?
— О судьбе. О карме, как её называют служители Закона. О воле богов, которая управляет нашими жизнями. Называй как хочешь, суть одна. По воле богов я сохранил твою жизнь, по их знаку. Должен быть другой знак — тот, что подскажет мне, должен ли я отпустить тебя на волю.
— И сколько мне ждать этого знака? — в сердцах бросил Хиромаса. — Пока от старости не умру? А, Сэймэй?
Тот молчал.
— Сэймэй!
Молчание снова было ответом. Сэймэй смотрел не на Хиромасу, а куда-то сквозь него, и неподвижные глаза словно затягивало прозрачной плёнкой. Так замерзает полынья в сильный мороз: тонкая, почти невидимая ледяная корочка, а под ней — чёрная, стылая глубина...
Хиромаса подскочил к нему — и вовремя: Сэймэй застыл, запрокинул голову, словно пытаясь разглядеть что-то в вечернем небе — а потом деревянно, не сгибая колен, повалился назад и, если бы Хиромаса не успел поймать его — как раз приложился бы головой о дверной косяк.
Тело колдуна было жёстким, негнущимся, как у закоченевшего мертвеца. Глаза закатились, в уголках губ блестела слюна. Киба жалобно заскулил, подполз к хозяину на брюхе, ткнулся носом в застывшую руку. Хиромаса в замешательстве прижался ухом к груди Сэймэя — и холодная дрожь скрутила внутренности: дыхания не было слышно, и стук сердца он тоже не мог уловить, как ни силился.
— Сэймэй, — нетвёрдым голосом позвал он. — Ты чего это вздумал? — И, уже срываясь в панику, затряс его за плечи: — Эй, Сэймэй! Очнись, тебе говорят!
Сэймэй коротко вздохнул — и заметался, как рыба на сковороде, содрогаясь всем телом от шеи до пят. Повязка слетела у него с головы, в волосы набился снег, дыхание с натугой рвалось из груди.
Хиромаса не придумал ничего лучше, чем навалиться на него, прижимая к земле своим весом. Но и этого оказалось недостаточно — варвар, в чьё тело словно вселился добрый десяток демонов, хрипел и вырывался с невероятной силой. Тогда Хиромаса сел на него, оседлав дёргающиеся бёдра, а руками упёрся ему в плечи, не давая выгибать спину. Со стороны это, должно быть, выглядело непристойно, но кого сейчас могли заботить вопросы приличий? И он продолжал удерживать бьющееся в снегу тело, пока судороги не пошли на убыль.
Когда Сэймэй затих под ним, Хиромаса для верности подождал ещё немного, потом осторожно привстал и отодвинулся. И неожиданно обнаружил, что смотрит прямо в настороженные карие глаза Кибы.
Пёс подошёл к неподвижному господину, лёг рядом. Тихо поскуливая, стал вылизывать ему руку. А ведь он не бросился, запоздало сообразил Хиромаса. Видел, что чужак как будто бы борется с его хозяином — но не напал, не попытался помешать. Неужели сам догадался, что Хиромаса хочет только помочь? Или уже не в первый раз наблюдает приступ этой странной болезни?
продолжение в комментариях
-
-
15.04.2018 в 17:37Хиромаса обошёл их и распахнул дверь в дом. Вернувшись, осторожно просунул руки под спину и колени Сэймэя. Пёс и тут не воспротивился — остался на месте, только глаза пристально следили за каждым движением пленника. Хиромаса приподнял Сэймэя из снега, осторожно выпрямился, не без труда удерживая на руках тяжёлое тело. Напряжённые мышцы груди продрало болью вдоль заживающего рубца; он ругнулся себе под нос и потащил Сэймэя в дом.
Он понятия не имел, что делать дальше. Ни о подобной болезни, ни о способах её лечения он никогда не слышал, и теперь пребывал в полной растерянности. Сэймэй казался спящим, но дыхание его было совсем редким, и просыпаться он не желал. Поразмыслив, Хиромаса рассудил, что не причинит ему вреда, если снимет с него мокрую одежду, закутает во что-нибудь сухое, накроет меховыми одеялами и разведёт огонь в очаге пожарче.
После того, как Сэймэй оказался в постели, поленья — в очаге, а котелок с водой — на огне, Хиромасе пришлось ещё раз наведаться во двор. Белый конь, привязанный к ограде, терпеливо ждал, пока уляжется суета. Хиромаса завёл его в сарай за домом, расседлал и обтёр соломой, бросил сена в кормушку. Висящий при седле лук — очень даже неплохой лук, короткий, но прекрасно сработанный, в оплётке из пальмового волокна со светлым лаком, — он отнёс в дом и пристроил вместе с мечом в дальнем углу, подальше от тепла очага.
Киба нырнул в дверь прямо перед ним и расположился у постели больного. Хиромаса не стал его гнать — да и сомнительно было, что Киба позволит сейчас разлучить его с хозяином. По крайней мере, проверять это не хотелось.
***
Короткий зимний день уже угас и за окном сомкнулась ветреная темень, когда Сэймэй в первый раз пошевелился. Масляная плошка, зажжённая на столике у постели, коптила и давала неровный тускловатый свет, поэтому Хиромасе сперва показалось, что глаза обманывают его; лишь низко наклонившись к изголовью, он разглядел, что ресницы Сэймэя вздрагивают и губы сжимаются, словно в короткой болезненной гримасе. Сознание возвращалось к нему, хоть и не быстро.
Киба взвизгнул от радости и подлез мордой под руку хозяина. Рука шевельнулась, ощупывая голову пса, неуверенным движением погладила стоячие уши. Сэймэй заворочался и открыл глаза, бессмысленно глядя перед собой. Потом медленно огляделся, будто не узнавая это место.
При виде Хиромасы его брови взметнулись вверх, словно ласточкины крылья.
— Ты... ещё здесь? — сипло пробормотал он
— Куда ж я денусь, — буркнул Хиромаса. — Что это за хворь на тебя напала?
Сэймэй не ответил. Молча смотрел из темноты расширенными блестящими глазами; смотрел так, словно лицо "бестолкового Гэндзи" было книгой, написанной неизвестными ему знаками. Ёжась под неуютным взглядом, Хиромаса вдруг понял, что он имел в виду. Сэймэй не спрашивал — он удивлялся, что пленник не воспользовался удобным случаем.
Хиромаса невольно покосился в угол, где лежали лук и меч Сэймэя.
Киба... Киба играючи пресекал попытки к бегству, пока у пленника в руках не было ничего опаснее трухлявой палки. Но, имея оружие, Хиромаса легко мог прикончить пса. И сделать с его беспомощным хозяином что угодно. Убить и отсечь голову, например.
Или... не убивать.
Он зажмурился до зелёных пятен перед глазами, чтобы отогнать яркое навязчивое видение. Странно, когда он снимал с бесчувственного Сэймэя одежды, кутал податливое расслабленное тело в меховые одеяла — даже мысли подобной не проскочило. Ни на миг. А теперь вдруг пальцы вспомнили шёлковую прохладу его кожи, мягкость влажных от снега волос — и эта память мешала дышать свободно.
И ведь почти ничего не изменилось. Сэймэй пришёл в себя, но наверняка был слаб, как младенец. Ничто не мешало взять меч, разделаться с псом, а потом... сделать то, на что бесстыжий дикарь напросился ещё в ту ночь, когда согревал Хиромасу своим телом. Сейчас-то у него едва ли хватит сил брыкаться и хвататься за нож.
И никто не узнает — он же сам позаботился, чтобы это затерянное в горах убежище оставалось для всех тайной...
Лицо Сэймэя было бледным, словно нарисованное разведённой тушью на белой-белой бумаге. В глазах читался не страх — обречённое спокойствие, словно Хиромаса уже сжал пальцы на его горле. И — тень недоумения: почему я всё ещё жив?
Хиромаса вдохнул так глубоко, что затрещали рёбра, — и медленно, крепко стиснул кулаки, без жалости вгоняя отросшие ногти в ладони. Боль отрезвила, помогла вытряхнуть из головы все недостойные помыслы и сосредоточиться на самом важном.
— Ты... — Он сглотнул, стараясь, чтобы голос не звучал хрипло. — Я китайских трактатов не читал, так что давай говори, чем тебя лечить и как. Поправишься — будем считать, что я тебе больше ничего не должен. Тогда и уйду.
Ещё несколько секунд Сэймэй пристально разглядывал его — так ювелир изучает яшму, оценивая игру света и качество полировки. Потом устало откинулся на изголовье.
— У очага... деревянная коробка с травами. Полгорсти на чашку кипятка.
Хиромаса кивнул и отошёл, радуясь возможности отвлечься. Отыскал коробку, высыпал в чашку тонко растёртое травяное крошево, долил горячей водой из котелка. Руки двигались сами собой, без участия головы, — а мысли всё бежали, как бусины чёток, нанизанные на одну нить.
Он мог и не трогать Сэймэя, даже не убивать пса. Киба не отходил от больного хозяина. Если бы Хиромаса просто ушёл, пёс не стал бы его преследовать. Мирно уйти, не взяв ничего, кроме свободы, принадлежащей ему по праву, — это и впрямь был бы лучший выход из положения.
Тем более странно, что он не додумался до этого раньше. Да что там — ему просто в голову не пришло исчезнуть, оставив Сэймэя одного на пороге между жизнью и смертью. Как будто дело касалось жизни и смерти... кого-то близкого.
И вдруг мелькнуло: не об этом ли думал и Сэймэй, стоя над полумёртвым Минамото и медля прикончить его? Не удивлялся ли и он внезапной жалости, удержавшей его руку с мечом над шеей поверженного врага? И только ли оброненная флейта стала причиной тому, что Хиромаса остался жив?
Травяные крошки разбухли в горячей воде и осели на дно. Хиромаса выдернул из хвороста короткий прутик, размешал настой и вернулся к постели. Сэймэй не дал поднимать себя — сел на постели сам, натянув шкуру на плечи. Взял чашку, стал прихлёбывать лекарство мелкими глотками, не дожидаясь, пока остынет.
В тишине было слышно только, как трещит фитиль в плошке да постукивает по полу хвост обрадованного Кибы, прилёгшего у постели.
— И что, часто так? — не выдержав, Хиромаса первым нарушил молчание. Сэймэй поднял на него тусклый взгляд.
— Что?
— Твоя болезнь, говорю, — часто это с тобой бывает?
— Не часто. И это не болезнь.
— Тогда что?
— Милость богов. Боги входят в моё тело, чтобы говорить со мной. Они посылают мне видения, в которых открывается будущее. И они же, — Сэймэй искоса глянул на Хиромасу поверх чашки, — дают мне силу, чтобы наводить чары на врагов.
— Так ты что же, и впрямь колдун? — Хиромаса невольно ухватился рукой за отворот косодэ, где был пришит мешочек-оберег со священной сутрой.
— Я ведь уже говорил тебе. — По лицу Сэймэя метнулась быстрая, хищная усмешка — или, может быть, это была лишь тень от пляшущего над плошкой огня. — Я рождён от лисицы.
— Не верю я в эти сказки, — пробормотал Хиромаса, хотя в животе у него скользнул неприятный холодок.
— Может, и сказки. Только правда в том, что я сам не знаю, кто была моя мать. И никто не знает.
Сэймэй поставил пустую чашку на пол и немного помолчал, прежде чем продолжить.
— В прежние годы покойный князь Ёритоки отправлял воинов в страну Кококу, что лежит на западе за морем. Мой отец, Абэ-но Ясуна, участвовал в таком походе. Он пересёк море, поднялся вверх по течению огромной реки и сражался с варварами, живущими на её берегах. В одном из сражений отец отбил у этих варваров пленницу — чужеземку с белой, как молоко, кожей. Никто не мог сказать, из какой она страны, из какого племени. Она носила одежду, украшенную белоснежным мехом, какого не добывают в наших краях, и говорила на языке, которого никто не понимал. Отец оставил её при себе. Воины были недовольны — говорили, что колдунья приворожила их господина. Но он всё равно привёз её на родину. Она жила в его доме как хозяйка, пока отец не женился, а вскоре после его свадьбы пропала, оставив сына. Мне было три года.
Его речь была спокойной и текла без задержек, плавно, как ручеёк по гладкому руслу. Так рассказывают о давно пережитом, о том, что отболело и больше не задевает сердце.
— Слуги потом говорили, что она была не просто колдуньей, а лисицей-оборотнем, и сбежала потому, что жена Ясуны разоблачила её. Но я думаю, что мать просто была умна и понимала, что не проживёт долго, если останется под одной крышей с новой госпожой. Господин отец мой очень печалился о наложнице, а я уродился похожим на мать — так все говорили. Возможно, отец любил меня слишком сильно — больше, чем второго сына, рождённого законной женой, и, конечно, ей это не понравилось. Когда мне было десять, отец в первый раз взял меня в горы на охоту. С нами был слуга моей мачехи, самурай из дома её родителей. Он улучил минуту, отвёл меня в сторону к обрыву и столкнул вниз.
Сэймэй поднял руку, коснулся виска — таким же плавным, едва ли осознанным движением. А Хиромаса внезапно обнаружил, что не может отвести глаз от бледного шрама, едва различимого на светлой коже. Один конец старого рубца змейкой сбегал к уху, другой терялся в волосах.
— Меня спасла Фую, сука из отцовской своры, мать вот этого красавца. — Сэймэй потрепал Кибу по меховой холке. — Отец и остальные не заметили, куда я делся, но Фую подняла лай, забегала, потянула отца к обрыву. Меня вытащили с разбитой головой. Слуга, столкнувший меня, признался в содеянном и зарезался, отводя подозрения от госпожи. Мачеху не обвинили. Никто не верил, что я выживу, но боги рассудили по-своему. Через месяц я встал на ноги, тогда всё и началось.
-
-
15.04.2018 в 17:38— Боги стали посещать меня. Они входили в моё тело и открывали мне будущее. Когда подтвердилось, что мои видения сбываются, меня отдали в храм — обучаться вместе с другими детьми, которых коснулась божественная воля. Так что можно сказать, что моя мачеха добилась своего: как посвящённый богам я должен был блюсти целомудрие — а значит, не мог продолжить род и не годился в наследники.
Шесть лет я провёл в храме, где меня учили всему, что должен знать служитель богов. Учили также владеть оружием — в наших землях это обязательно для каждого. На седьмой год меня отпустили повидаться с семьёй. Отец увидел, как я держусь в седле, как стреляю из лука — и сказал, что мне нельзя принимать посвящение, я должен остаться дома, жениться и вступить в права наследования. Но я видел своё будущее и знал, что мой удел — служение и одиночество. Я не мог нарушить волю богов, но и ослушаться отца тоже не мог. Я выпросил отсрочку, чтобы получить благословление своих наставников в храме. А через день после моего отъезда отец умер от яда.
— Твоя мачеха постаралась? — вырвалось у Хиромасы.
Сэймэй чуть наклонил голову.
— Она знала, что первое подозрение падёт на неё... и что Ёритоки не оставит смерть племянника безнаказанной. Взяла сына и бросилась к соседу. Тот был из Тайра, не боялся никого, а на Ясуну ещё с давних пор держал обиду. Он был бы рад заполучить его вдову в жёны и опёку над его владениями до совершеннолетия её сына. Но боги видят всё. Моя мачеха простудилась в пути и слегла. Она пережила отца всего на три дня.
Он помолчал, глядя сквозь пламя светильника. Вот такой же прозрачный невидящий взгляд был у него перед приступом, и у Хиромасы опять похолодело под ложечкой.
— Иногда я думаю: если бы я открыто воспротивился его повелению и объявил, что хочу служить в храме... если бы мачеха услышала это — отец остался бы жив? — Сэймэй протянул руку, словно хотел поймать бьющийся на сквозняке лепесток огня, но не дотянулся — уронил руку. — Одно я понял тогда: мои видения никогда не лгут. Боги в милости своей позволяют мне увидеть отдельные образы из их замысла, и этот замысел всегда воплощается в жизнь. Иногда раньше, иногда позже — но предначертанное обязательно свершится.
— Жестоки твои боги, — только и смог вымолвить Хиромаса.
Сэймэй покачал головой.
— Справедливы.
— Я не о том. То, что с тобой происходит во время прорицания... так ведь и помереть недолго, а?
— Истинное служение не бывает лёгким. И это не так уж опасно, если есть кому присмотреть за телом, пока боги забирают душу к себе. В мирное время мы редко покидаем святилище. И стараемся не оставаться в одиночестве.
— То в мирное время, — хмуро бросил Хиромаса. — А если в бою вот так скрутит?
— Значит, богам понадобилась моя жизнь, — спокойно ответил Сэймэй. — Это цена, которую мы платим за знание, недоступное людям. И за могущество. Мы рискуем немного больше, чем простые воины, но зато можем делать то, что не под силу остальным.
Хиромаса вспомнил тёмное небо, обложенное тяжёлыми снеговыми тучами, цепенящий холод и бешеную пляску метели — и прикусил язык. Помолчав, он задал совсем не тот вопрос, что собирался:
— И что же боги сказали тебе на этот раз?
В перебегающих отблесках пламени ему показалось, что лицо Сэйэмя обратилось в камень. Колдун медленно повернул голову и устремил на Хиромасу лишённый выражения взгляд.
— Это только для посвящённых. Мы не открываем такие вещи чужакам.
Немного смущённый, Хиромаса пожал плечами, всем видом показывая, что ему это ни капельки не интересно. У каждой веры свои таинства, в конце концов. А Сэймэй и так о многом рассказал... может, уже и пожалел о своей откровенности.
— Что ж, — сказал он самым беспечным тоном, на который был способен, — оставь свои тайны при себе. Я в долгу перед тобой и поэтому буду за тобой ухаживать, пока ты не выздоровеешь. Но после этого я уйду и попрошу не чинить мне препятствий.
Сэймэй промолчал.
— Может, поешь? У меня ещё утренний рис остался.
— Не надо, — через силу проговорил Сэймэй. Отчуждённое выражение исчезло с его лица, и теперь было видно, что взгляд у него не пустой, а просто осоловелый. — Спать. Теперь только спать.
Он вытянулся на постели, зябко натянул мех до подбородка. Хиромаса заколебался: лучше всего было бы лечь рядом с ним, делясь теплом, как Сэймэй делился с ним, раненым. Но он опасался, что Сэймэй сочтёт это за попытку склонить его к нарушению обета.
Да и, положа руку на сердце — был ли он сам уверен в чистоте своих намерений?..
Пока он терзался раздумьями, всё разрешилось само собой. Киба вскочил на постель, покрутился, подкопался хозяину под бок и лёг, поглядывая на Хиромасу ревниво и торжествующе.
— Ну и не больно-то хотелось, — шёпотом сказал Хиромаса.
Ответом ему было только тихое дыхание — Сэймэй уснул мгновенно, как после ночи в дозоре. Хиромаса расстелил свой драный хитатарэ возле очага, чтобы жар догорающих углей согревал спину, и лёг, завернувшись в накидку Сэймэя.
Сырой ветер посвистывал в щели под окном — сырой, но тёплый, полный обещания весны.
***
Сквозь некрепкий предутренний сон Хиромаса слышал шорохи, постукивание собачьих когтей по дощатому полу и мягкие шаги босых ног — но просыпаться не стал. Звуки были мирные, даже успокаивающие, и он позволил себе на время забыться, отбросить привычную настороженность и подремать ещё немного.
А потом ещё один звук донёсся из-за окна, и Хиромаса подхватился и сел раньше, чем понял, что этот звук — стук копыт, проминающих замёрзший за зиму наст.
На одну обжигающую секунду он поверил, что в их убежище явились гости. Мало ли что говорил Сэймэй — любое спрятанное жилище можно найти, если умеючи. А появление здесь кого-то из внешнего мира означало для Хиромасы почти неминуемую смерть.
Он успел передумать всё это и даже немного испугаться, когда заметил, что пуста не только постель Сэймэя, но и угол, куда Хиромаса накануне поместил его оружие.
Стук копыт снаружи начал удаляться. Хиромаса опрометью бросился к двери, распахнул её настежь и выскочил босиком на мёрзлые доски крыльца.
— Сэймэй!
Белый конь со всадником на спине уже приближался к воротам. Услышав крик, Сэймэй натянул поводья и обернулся. Оставалось только удивляться, как он сумел забраться в седло — по его бескровному лицу никак не было похоже, чтобы он мог сделать это самостоятельно.
— Сэймэй! — возмутился Хиромаса. — Куда тебя понесло? — И, забыв об обуви, сбежал во двор.
Он успел сделать всего два или три шага. Не меняясь в лице, Сэймэй коротко свистнул, и в следующий миг бело-рыжий вихрь снёс Хиромасу с ног и отшвырнул обратно к крыльцу.
Ничего не понимая, он сплюнул снег и попытался встать, но тяжёлые лапы Кибы упёрлись ему в грудь. Пёс ещё не рычал, но вздёрнутая губа и блеск клыков недвусмысленно предостерегали от любых резких движений.
Рядом цокнули копыта. Силуэт всадника обрисовался над головой пса, загораживая собой поднимающееся солнце.
— Сэймэй, — прохрипел Хиромаса, — мы же договорились!
— Ошибаешься. Ты сказал, что собираешься уйти отсюда. Но я не говорил, что отпущу тебя.
Против солнца трудно было разглядеть его лицо, но холод в голосе не позволял надеяться, что это была неудачная шутка.
— Сэймэй!
— Ты упустил свою удачу, Гэндзи. Надо было бежать, когда подвернулся случай.
Зарычав от унижения, Хиромаса рванулся — и замер, ощутив прикосновение влажных от слюны клыков к горлу. От горячего дыхания пса по шее побежали мурашки.
— Я же говорил тебе: не испытывай его терпение. Если будешь буйствовать, в следующий раз Киба разорвёт тебе сухожилия на руке. Если тебя и это не успокоит, он перегрызёт тебе глотку. Не делай глупостей.
— А ты не позорь меня, — с трудом выдавил Хиромаса. Говорить с прикушенным горлом было больно и неудобно, хотя он понимал, что Киба не показал ещё и четверти настоящей хватки. — Решил убить — убей своей рукой.
— Об этом не беспокойся, — помолчав, отозвался Сэймэй. — Если боги велят убить тебя, то я непременно сделаю это сам. Вот тебе ещё одна причина не злить Кибу понапрасну. Надеюсь, к моему следующему приезду ты образумишься.
Он развернулся и поехал прочь, уплывая из поля зрения. Когда стукнул засов на воротах, Киба выпустил Хиромасу, отошёл и сел в стороне, как ни в чём не бывало.
Сипло ругаясь, Хиромаса поднялся на ноги и потащился в дом — сушить промокшую от талой воды одежду.
-
-
15.04.2018 в 17:38Луна снова истаяла в небе, и с ней подошла к концу зима. Пятый год девиза Тэнки завершался, а Хиромаса опять сидел на крыльце, умахавшись палкой до звона в плечах, — и решительно не знал, чем занять остаток вечера.
Сэймэй появлялся два дня назад. Теперь он приезжал ненадолго, только оставлял припасы, готовил дрова и исчезал, даже не перекусив. С его появлением Киба становился беспокойным, порыкивал на Хиромасу для острастки, не подпуская близко к коню и оружию. После отъезда Сэймэя пёс успокаивался, и между ними снова устанавливалось то же настороженное перемирие.
Хиромаса не злился на него за прошлое. Пёс — что самурай: знает лишь приказ господина и повинуется беспрекословно. А злиться на Сэймэя было бесполезно — всё равно что на зимний ветер или на метель.
Будь сегодня обычный день, Сэймэй уже должен был бы приехать, но в канун Нового года его, пожалуй, не стоило ждать. В такой день трудно уехать незамеченным. А может быть, он, как служитель богов, совершает очистительные обряды — и тогда уж точно не появится.
Хиромаса взглянул вверх. Снеговые тучи расходились, среди облачной пелены начали попадаться тёмно-синие клочки чистого неба со звёздами. Мороз слегка покусывал за щёки, но и только. Кажется, он и впрямь начал привыкать к холоду, как и предсказывал насмешник Сэймэй.
Он сел на край крыльца и плотнее натянул на плечи ватный хитатарэ. Киба деловито обежал двор кругом и лёг в снег, искоса поглядывая на своего подопечного. Хиромаса против воли улыбнулся. Хоть пёс и преграждал ему путь на свободу, всё же без живой души рядом здесь было бы совсем одиноко.
— Скучаешь, поди? — вслух спросил он.
Пёс повернул в его сторону одно ухо, вздохнул и положил морду на вытянутые лапы.
— В столице сейчас праздник, — пожаловался ему Хиромаса. — Во дворце музыка, танцы... Ты когда-нибудь видел, как танцуют жрицы в день Великого очищения? Твоему дикарю-хозяину и не снилась такая красота.
Киба презрительно чихнул — должно быть, снежинка в нос попала.
— Я сошёл с ума, — вздохнул Хиромаса. — Сижу и разговариваю с псом от скуки. Надеюсь, твой хозяин скоро отпустит меня. Очень надеюсь. Иначе в один прекрасный день я рехнусь окончательно, убью его и сбегу.
В горле Кибы родилось какое-то тихое клокотание, словно закипал забытый на огне котелок. Он поднял голову, наморщил нос, из-под верхней губы на миг блеснули клыки и спрятались снова.
— Да шучу я, — буркнул Хиромаса. — Не хочу я его убивать. Он... странный он, понимаешь? Сегодня ведёт себя так, завтра — по-другому. И никогда не знаешь, что ему придёт на ум послезавтра.
Он снова с тоской взглянул в небо.
— Знака он ждёт, видишь ли. Убить — не убить, отпустить — не отпустить... Сходил бы к оммёдзи да погадал, раз сам разобраться не может.
Киба мотнул хвостом — что это значило, Хиромаса не мог догадаться. Наверное, что-то вроде "Ох уж эти ваши людские сложности..."
— А знаешь, что самое обидное? Если бы не эта война, мы могли бы быть друзьями. Он странный, да. Но, как бы это сказать... наполовину. Когда мы с ним, например, разговариваем, он как будто говорит с кем-то ещё, кроме меня. Оттого я понимаю только половину его слов. И так во всём. Я не понимаю его поступков — но только ли оттого, что он непредсказуем? Или его ведёт что-то иное, недоступное моему сознанию? Ты знаешь его лучше, чем я, — может, ты мне подскажешь?
Киба посмотрел на человека и снова махнул хвостом.
Холод становился сильнее. Когда у Хиромасы начали неметь ноги, он поднялся и пошёл в дом.
Остатки сакэ в тыквенной бутылке сошли за праздничную выпивку, подсохший рисовый колобок — за угощение. Из котелка Хиромаса выгреб остатки сваренных накануне бобов и слегка нетвёрдой походкой — выпитое почти на голодный желудок сакэ мигом ударило в голову — обошёл дом и двор.
— Демоны вон! Счастье в дом! — трижды проорал он, разбрасывая бобы на снег, на крыльцо и на возмущённого Кибу.
Потом допил последний глоток сакэ, вернулся в дом и с чувством выполненного долга завалился спать.
...Угли в очаге прогорели за ночь, дом выстудило так, что не хотелось даже нос высовывать из-под меховых одеял. Но воину не годится нежиться в постели дольше необходимого, и Хиромаса, стараясь не клацать зубами, выпутался из шкур, заиндевевших по краям от его дыхания. Сумасшедшие северяне, как они вообще тут живут, в таком холоде? А ведь ещё наружу выходить придётся, ой-ой-ой...
Он торопливо натянул и подпоясал хитатарэ, влез в сапоги и, отчаянно зевая, отодвинул дверь.
За дверью стояло ясное зимнее — нет, уже весеннее утро. Холодный воздух обжигал лицо, и низкое солнце горело в серебряной дымке, окутавшей излом горного хребта.
А на крыльце под дверью сидел Сэймэй.
***
Похоже, он провёл тут довольно много времени — снег у крыльца был истоптан так, словно по нему бродила целая толпа. Счастливый Киба развалился у ног хозяина, положил голову ему на колено. Сэймэй рассеянно теребил мягкие уши пса, глядя куда-то вдаль, на верхушки леса за оградой.
Он обернулся на шаги за спиной. Лицо у него было чуть бледнее обычного, лиловатые тени у глаз выдавали бессонную ночь — а может быть, и не одну. И как только не замёрз, сидя на морозе? Северная кровь, одно слово.
Они встретились глазами и промолчали. Поздравлять друг друга с новым годом было как-то нелепо, а другие приветствия не шли на ум. Чуткую утреннюю тишину нарушало лишь блаженное ворчание Кибы, которого Сэймэй в задумчивости всё гладил по голове.
— Зайдёшь в дом? — спросил, наконец, Хиромаса. Потому что уже невмоготу было торчать столбом на холоде.
— Нет, — отозвался Сэймэй. — Я пришёл не за этим.
В словах не было угрозы, но Хиромаса ощутил, как холод, от которого уже занемели ноги, поднимается вверх по животу и пронзает ледяными иголочками сердце и печень.
— Тогда я оденусь, — ровно сказал он. И шагнул назад, в дымное тепло жилища.
На облачение не ушло много времени. Солнечное пятно ещё не успело передвинуться вдоль порога, когда Хиромаса снова вышел на крыльцо и остановился перед Сэймэем:
— Я готов.
— Идём, — Сэймэй плавно поднялся, придерживая меч за поясом, и поднял из снега длинный соломенный свёрток — плотно скатанную тонкую циновку. Перекинул его на верёвке через плечо.
Хиромаса не удивился. С тех пор, как Сэймэй уехал наутро после приступа, было ясно, что дело рано или поздно кончится этим: мечом и циновкой, в которую Сэймэй завернёт его отрубленную голову, чтобы не перепачкаться кровью на обратном пути. А в сказки о благородных врагах пусть верят сопляки, ни разу в жизни не испытавшие боль от укуса стали и позор плена.
Киба привстал на передние лапы, потянулся и вскочил. Сэймэй строго взглянул на него.
— Стереги, Киба. Место. Стереги здесь.
На морде пса обозначился немой вопрос. Искоса поглядывая на хозяина, он сделал маленький шажок вперёд, но Сэймэй был начеку.
— Место! — прикрикнул он, указывая на землю перед крыльцом. — Стереги.
Киба тихонько заскулил, опустил морду к земле и лёг. Сэймэй обернулся к Хиромасе и повторил:
— Идём.
***
Вопреки ожиданиям, их путь продлился не до ближайшей удобной полянки. Видимо, в Сэймэе взыграло чувство прекрасного, и он решил перед казнью дать пленнику полюбоваться на белый свет, выведя его из заросшей лощины на открытое плечо горы.
После долгих дней, проведённых в сумрачной роще за глухой оградой, а то и вовсе в четырёх стенах, Хиромаса чуть не ослеп от распахнувшегося перед ним света и простора. Первый день года выдался на диво ясным — и на убегающих вниз склонах лежали глубокие индиговые тени, и небо над гребнем хребта сияло чистой, прозрачной синевой.
— Смотри, — Сэймэй протянул руку, словно хотел зачерпнуть в горсть эту синеву и сияние, потом указал вниз — туда, где стелился прихотливыми складками белый подол горы, расшитый тёмной зеленью сосен, украшенный кисейной лентой водопада с маленькой туманной радугой над ним. — Разве эта земля не стоит того, чтобы умереть за неё?
Хиромаса промолчал. Он понимал, что чувствует Сэймэй. Он тоже, не задумываясь, отдал бы жизнь за лесистые холмы Сидзуоки, одетые дымкой вишнёвого цвета. И счёл бы за честь сложить голову, защищая стены столицы, благословенного богами города.
Он был бы счастлив и горд сражаться за родные земли, за священную обитель императора. Но никто не нападал на дорогие ему места — он сам, Минамото-но Хиромаса, пришёл завоевателем в чужой край, и за это ему было отказано в последнем утешении: в возможности чувствовать себя правым перед смертью.
Сэймэй не ждал ответа. Обернувшись в другую сторону, он показал на узкую, едва заметную тропинку.
— Иди вперёд, — приказал он.
Хиромаса пожал плечами и начал спускаться. Двигаться по скользким, припорошенным снегом камням было непросто. Время от времени он спотыкался; идущий за ним Сэймэй двигался ровно и плавно, с такой прямой спиной, словно чашку нёс на голове.
Тропа обогнула каменное ребро обрыва и вышла на широкий клин сухой почвы. Снега здесь почти не было, лишь вдоль подножия склона тянулась оплывшая, прихваченная сверху льдом белая гряда. Сэймэй подошёл к краю тропы и показал под ноги, где в гуще заснеженных деревьев открывалась хорошо заметная сверху прогалина.
Хиромаса глянул туда и чуть не охнул.
-
-
15.04.2018 в 17:40У Хиромасы слёзы навернулись на глаза. Он был почти уверен, что Черныш погиб в свалке, или замёрз в лесу, или достался волкам. Что вороной отыщется живым и здоровым — на это он не смел и надеяться.
— Это твой конь, — бесстрастно сказал Сэймэй. Он распутал узлы на принесённом с собой свёртке — из раскатанной циновки блеснул знакомый изгиб чернолаковых ножен. — А это твой меч. Возьми.
Окончательно растерявшись, Хиромаса протянул руки, и Сэймэй положил меч на его протянутые ладони. Небрежно отбросил циновку, в которую было завёрнуто оружие, отступил на два шага и потянул из-за пояса свой меч. Лезвие вышло из ножен бесшумно, и всё же Хиромасе почудился слабый шорох — будто змея проползла чешуйчатым брюхом по камню.
— Ты хочешь свободы? — Сэймэй держал меч перед лицом горизонтально, и взгляд скользил по волнистой кромке лезвия, словно проверяя её остроту. — Тогда сразись за неё. Если победишь — заберёшь мою голову и уедешь отсюда. Если падёшь, этот конь и этот меч будут для тебя погребальными дарами. Ты заслуживаешь, чтобы тебя похоронили с честью.
Хиромаса взвесил меч в руке. Вот чудно: он точно знал, что его руки так же сильны, как до ранения. Недаром он гонял себя без пощады, выбирая для упражнений всё более и более тяжёлые палки. Но почему-то привычный вес прекрасно сбалансированного меча сейчас казался неудобным. Оттягивал руки, как гиря.
Он опустил меч к бедру, продолжая держать его вместе с ножнами в правой руке — в том положении, из которого невозможно атаковать.
— Я не хочу.
— Что? — Сэймэй сдвинул брови.
— Я не хочу с тобой сражаться, Сэймэй. Я твой должник, и что бы там ни было, я обязан тебе жизнью. Делай что хочешь, но я не хочу поднимать на тебя оружие.
— Даже если, — воздух тонко присвистнул у самого лица, и у самой щеки блеснула узорчатая сталь, — даже если я убью тебя?
Хиромаса вздохнул.
— Я видел людей, которые действительно готовы убивать. Когда мы с тобой встретились в первый раз, ты был похож на такого человека — тогда, в бою. А сейчас... Если бы ты хотел меня убить, то мог бы сделать это уже десятки раз. Но ты тянешь время — значит, и сам этого не хочешь. И чего ради мы тогда должны драться?
— Чего ради? — Сэймэй убрал меч от его лица и резко, безрадостно засмеялся. — Чего ради сражаются Абэ и Минамото? Чего ради один из нас должен вернуться домой с головой другого? В прошлый раз ты сказал — ради чести. Где же твоя честь теперь, Гэндзи?
Последнее слово прозвучало как ругательство.
— Я хотел оказать тебе честь. За услугу, которую ты мне оказал — подарить тебе почётную смерть в бою. Или возможность вернуться на родину победителем, а не псом с поджатым хвостом. Но, похоже, плен лишил тебя мужества, раз ты надеешься уйти без боя, но с позором.
— Сэймэй! — не выдержал Хиромаса.
— Ты напрасно думаешь, что я не готов убить тебя. И ты не уйдёшь с этого места, пока мы не скрестим оружие. Сражайся как воин — или я казню тебя как труса.
Вот это было уже слишком.
Слова, подобные этим, не пропускают мимо ушей. Их вбивают в глотку оскорбителю. Или вырезают вместе с языком.
Хиромаса перебросил меч в левую руку, взялся правой за рукоять. Поднял меч на уровень глаз, чуть встряхнул — ножны соскользнули с клинка и упали под ноги.
Сэймэй растянул губы в усмешке. Нехорошо щурясь, поймал солнечный луч на лезвие меча и поиграл им, как зеркальцем, метнув в глаза противнику золотой блик. Хиромаса дёрнул головой, уклоняясь от слепящего света, — и Сэймэй тут же бросился на него.
Он был быстр и лёгок на ногу, словно куница. Миг промедления чуть не стоил Хиромасе жизни: увернувшись наугад, он ощутил холод воздуха у плеча, где чужой меч рассёк рукав, и несильную боль в оцарапанной руке.
Разозлённый тем, что ему так легко пустили первую кровь, Хиромаса сам бросился в атаку — прямо и напористо. Он был потяжелее Сэймэя, да и пошире в плечах, пожалуй, — и теперь старался выжать всё возможное из преимущества в весе и в силе рук, обрушив на увёртливого противника град мощных размашистых ударов. Сэймэй ускользал, отскакивал, не решаясь парировать. И правильно делал: один такой удар, принятый на блок, мог выбить его из равновесия — а то и оставить без меча.
— Ну и кто из нас теперь бегает от боя? — сквозь зубы бросил Хиромаса.
Сэймэй не ответил, но всё-таки сблокировал один раз, сцепив клинок к клинку. Хиромаса пихнул его плечом, пытаясь прижать к откосу, но Сэймэй снова вывернулся, как пойманный угорь уходит прямо из рук. И через мгновение его клинок снова обжёг противника, на этот раз зацепив бедро.
Хиромаса отогнал его быстрым выпадом и сделал несколько шагов, пытаясь понять, насколько серьёзна рана. Он всё ещё мог наступать на ногу, но заметно потерял в скорости, и теперь перед глазами всерьёз замаячило поражение. Сэймэй с его быстрыми атаками-укусами и лисьим кружением на месте теперь мог навязать ему свой бой — долгий, выматывающий, понемногу отнимающий силы. И продолжать так, пока Хиромаса не свалится, как затравленный секач, от десятка лёгких, но выпивающих кровь ран.
Давая себе передышку и время на размышления, он заперся в обороне. Откос, к которому он хотел прижать Сэймэя, теперь пригодился ему самому; встав спиной к нему, Хиромаса выставил перед собой меч и только парировал, не пытаясь атаковать в ответ.
Волосы Сэймэя слегка растрепались, выбившись из повязки, а в глазах снова появился знакомый диковатый огонёк. Пожалуй, он не лукавил, когда говорил, что готов убивать; и с этим надо было считаться. Не тешить себя сладкой ложью о том, что они что-то значили — эти короткие минуты тепла, заботы и понимания, минуты веры в то, что дружба возможна даже между кровными врагами...
Сэймэй отскочил после очередной неудачной атаки, закружился, пошёл мелким скользящим шагом. Остриё его меча смотрело в лицо Хиромасе, а взгляд обманывал, ускользал куда-то за плечо, и от этого казалось, что за спиной кто-то есть. Невыносимо хотелось обернуться — но это, конечно, было подобно смерти.
Коварный приём всё же сработал: борясь с желанием посмотреть назад, Хиромаса отвлёкся и упустил миг, когда Сэймэй перешёл от кружения к атаке. На этот раз он целил в голову — рубящий удар из высокой позиции, который Хиромаса уже не успевал отразить... не успевал, только бесполезно и торопливо вскинул меч навстречу...
И опять, как в том памятном ночном бою, время вдруг замедлило бег. Высоко занесённый меч падал вниз, на голову Хиромасы — а глаза Сэймэя снова затягивало тонкой плёночкой льда; и уже не меч, а сам Сэймэй падал вперёд, словно окаменев вместе с поднятым клинком, — падал прямо на выставленный меч Хиромасы, слепо глядя перед собой остановившимися глазами.
"— А если в бою вот так скрутит?
— Значит, богам понадобилась моя жизнь".
Потом Хиромаса так и не мог понять, каким чудом сумел-таки отвести клинок в сторону. Вместо того, чтобы проткнуть Сэймэя насквозь, меч рассёк его накидку на боку — зато сам Хиромаса, не успев прервать движения, врезался плечом в грудь падающего навстречу северянина.
Меч Сэймэя безобидно свистнул над плечом и выпал из разжавшихся рук за миг до того, как оба противника свалились на землю: сшибленный ударом плеча Сэймэй — на спину, потерявший равновесие Хиромаса — сверху на него.
В глазах Сэймэя, устремлённых в небо, больше не было льда. И судороги не ломали его, как в прошлый раз. Странный приступ миновал, едва начавшись; боги удалились, лишь на миг прикоснувшись к телу своего служителя — но этот миг определил исход поединка.
— Ты победил, — сказал Сэймэй. — Убей меня.
Он лежал, не пытаясь вырваться, покорно ожидая конца. Его волосы разметались по снегу, тёмным облаком вокруг головы, а лицо было почти такого же цвета, как снег.
Меч был всё ещё в руке у Хиромасы. Медленно, преодолевая непонятное сопротивление в себе самом, он прижал лезвие к запрокинутому горлу. Заглянул в тёмные глаза — и не увидел в них страха.
— Убей, — повторил Сэймэй. — Такова воля богов.
И при этих словах Хиромаса вспомнил.
— Что ты видел тогда? — требовательно спросил он. — Что открыли тебе боги в тот вечер, когда ты слушал мою флейту? Я хочу узнать это, прежде чем ты умрёшь.
Длинные, почти женские ресницы опустились, потом взметнулись снова.
— Я видел своё будущее. Боги сказали, что мне суждено умереть от оружия... и от руки Минамото-но Хиромасы.
В первый миг Хиромаса не понял. Потом судорожно отдёрнул руку, отдаляя лезвие от горла Сэймэя — чтобы даже случайно, не приведи Будда...
— Этого не может быть, — хрипло сказал он.
— Боги не лгут.
— И ты... с того самого момента ты знал, что я убью тебя?
— Я не был уверен. В ночь смены года мы вопрошаем богов в святилище — все вместе. Я снова спросил о своём будущем — и пророчество подтвердилось. Ошибки нет: я умру от твоей руки.
— А если бы ты убил меня первым?
Сэймэй шевельнул плечом — вроде как пожал.
— Не понимаю, — сдавленно проговорил Хиромаса. Он действительно не понимал, и это злило его даже сильнее, чем спокойные глаза Сэймэя. — Ты мог легко убить меня, пока я был безоружен. Зачем ты дал мне меч и позволил защищаться?
— Я мог убить тебя, — Сэймэй опустил ресницы. — И даже легче, чем ты думаешь. Сегодня на рассвете я приходил к твоей постели с мечом в руках. Ты спал так крепко, что не почуял опасности.
Хиромаса глотнул холодный, словно бы хрустящий на зубах воздух.
— Что же не убил? — глухо спросил он.
— Не смог. Потому что кое-что понял, пока стоял у твоего изголовья. — Его речь была неторопливой и взвешенной, будто он сидел за столом на пиру, а не лежал в снегу с мечом у горла. — Судьбу нельзя изменить — можно лишь изменить себя так, чтобы эта судьба больше не была моей. Но тогда и я буду уже не я, а кто-то другой. И я понял, что не хочу быть этим другим. Не хочу становиться тем, кто способен зарезать спящего и предать доверившегося.
— А я? — выдохнул Хиромаса сквозь гневную дрожь в горле. — Думаешь, я — хочу?
Он оттолкнулся от земли и встал, освобождая Сэймэя от своего веса. Поискал глазами вокруг, подобрал ножны и зачехлил меч.
-
-
15.04.2018 в 17:41— Я победил и уезжаю, — сказал Хиромаса. — За коня и меч — спасибо. А твоя голова мне не нужна, и все твои предсказания — тоже.
Сэймэй не пошевелился. Рассечённый край его накидки хлопал на ветру. Хиромаса покусал губы, подбирая слова.
— Я не могу остаться. На мне долг перед моим кланом и государем. Но если однажды наступит время, когда... — он снова замялся, — когда мы больше не будем врагами... Тогда я вернусь в эти края, чтобы увидеть тебя.
— Мы всегда будем врагами. Фудзивара не отступятся от своих притязаний, а Минамото не выпускают добычу, в которую хоть раз впились зубами. Если ты вернёшься сюда, то мы встретимся только в бою.
— Ладно, — раздражённо бросил Хиромаса. — Если ты так боишься, то я не стану возвращаться. Находясь в Сидзуоке или в столице, я уж точно не смогу тебе навредить.
— Никому не уйти от предначертанного. Моя смерть лежит в твоих руках. Даже если ты убежишь на край света, если я взлечу птицей в небо или нырну на дно моря — твой меч настигнет меня. Богов нельзя обмануть.
— Это не мои боги, и я не обязан повиноваться их воле. Если они назначили тебе умереть от моей руки и никак иначе, то ты бессмертен, Сэймэй. Потому что я никогда не убью тебя.
Слабая улыбка скользнула по губам Сэймэя — так улыбаются бойкому ребёнку, когда он говорит: "Я вырасту самым сильным и убью всех злодеев на свете!" Но это длилось лишь мгновение, и Хиромаса решил, что ему просто померещилось.
— Что ж, прощай, — сказал он. — Прощай навсегда, лучший из врагов. Жаль, что мы больше не увидимся — но я сохраню тебя в сердце.
Сэймэй тихо покачал головой.
— Мы ещё увидимся. До свидания.
Пять лет спустя
Пятый год девиза Кохэй (1062)
...Тут Ёриёси стал улещать главу послушных государю эмиси Киёхара-но Махито Мицуёри и его младшего брата Такэнори, живших в местности Сэнбоку края Дэва, чтобы они поддержали его войска. Те долго раздумывали и никак не решались, пока им не посулили богатых подарков, и тогда согласились.
...в седьмом месяце того же года, Такэнори с братьями и сыновьями повёл в Муцу армию более чем в десять тысяч воинов.
Военачальник Ёриёси немало этому обрадовался, и двадцать шестого дня седьмого месяца выступил навстречу с войском более трёх тысяч человек.
"Сказание о земле Муцу"
— Лазутчик, мой господин. Мы стреляли вслед, но...
Масакиё тронул носком сапога тушу мёртвого коня. Из белого, измазанного грязью бока торчали два древка с измятым оперением. Стрелы вошли глубоко, но не они стали причиной смерти — горло коня под челюстью рассекала широкая рана, крутая холёная шея и грудь скакуна были залиты кровью. Длинная белая грива намокла в тёмно-красной луже, и к остекленевшему глазу присосалась поздняя муха.
— Добил раненого коня и ушёл пешком, — Масакиё указал на отпечатки сапог в грязи. Там, где почва размокла от крови, они были чётко различимы, дальше понемногу сглаживались, а на краю леса исчезали вовсе.
Ёсииэ скривил губы.
— Вы не смогли настичь одного пешего беглеца?
— Он перехитрил нас, — Масакиё покаянно склонил голову. — В лесу нет никаких следов. Он, наверное, ушёл по ручью, но я слишком поздно догадался об этом. Моя вина, господин.
Не дослушав извинений, Ёсииэ дёрнул повод, развернулся и поехал прочь. Масакиё перевёл дыхание. Сын Ёриёси был вспыльчив и нетерпелив, быстро загорался гневом, но и быстро остывал. Завтра он, возможно, и не вспомнит об этом. Крепость Комацу пала, гарнизон перебит и рассеян, Абэ-но Мунэтоо бежал к старшему брату. Первая большая победа в этом походе, первая сладкая месть за поражение пятилетней давности, множество вражеских голов — стоит ли печалиться о мелочах вроде одного упущенного лазутчика?
Масакиё вскочил в седло и последовал за господином. Хиромаса чуть задержался, разглядывая убитого коня.
В спутанной гриве мерцала серебряная искра — монетка, наполовину испачканная в крови.
Сумасшедший. У Садатоо не так мало лазутчиков, чтобы приходилось посылать на разведку родичей. Зачем же он искушает судьбу, бросаясь прямо в когти смерти? Может, и впрямь считает, что никто, кроме Хиромасы, не сможет его убить?
Или... или он кого-то искал во вражеском стане; и не нужно долго гадать — кого именно.
Хиромаса вздохнул и цокнул языком, направляя Черныша вслед за уезжающим Ёсииэ. На ходу тронул сквозь одежду пригревшуюся на груди Хафутацу.
Сегодня вечером, когда воины соберутся на отдых, он будет играть у костра. И завтра тоже, и послезавтра. И тогда одному глупому, очень глупому варвару больше не понадобится так безрассудно приближаться к шатрам императорского войска, чтобы узнать, здесь ли Минамото-но Хиромаса.
В час Петуха достигли крепостей Куриягава и Убадо... С запада и севера окружала эти крепости большая топь, а с юга и востока высились речные берега. Высотой они были в три дзё, и не было дороги или тропы, чтобы взобраться. Крепость, построенную в таком месте, взять сложно. Наверху в крепости были устроены вышки и стены, и обороняли их сильные воины. Между рекой и крепостью были устроены рвы, на дне в них врыты острия, а на верху земляной стены уложены железные пластины с шипами. Кто вдали — тех поражали стрелы больших луков, кто вблизи — на тех сбрасывали камни. Кому бы удалось добраться под самую крепость — на тех бы лили кипяток и рубили мечами.
Когда государево войско подошло к крепости, воины на вышках в крепости кричали: «А ну-ка, подходите!». И несколько десятков юных дев поднялись на стены и принялись петь. Военачальник был этим немало рассержен.
"Сказание о земле Муцу"
— Они насмехаются над нами, — процедил Ёриёси, до побелевших костяшек сжимая руки на поводьях.
С того места, где он остановился, было хорошо видно стену надо рвом, на которой выстроились цепочкой три десятка фигурок в струящихся белых одеждах, с распущенными волосами. Ветер доносил отголоски протяжной песни и мерный перестук барабанчиков; танцовщицы медленно кружились на месте и взмахивали широкими рукавами, подражая то ли цаплям, то ли лебедям.
— Выпустили девок, чтобы показать, что они нас не боятся, — засмеялся Ёсииэ, подъезжая к отцу. — Или у них в крепости больше не осталось воинов, одни плясуньи?
— Или они хотят унизить нас, — от ярости Ёриёси кусал седые усы. — Оскорбляют наше мужество, выставив против нас этих потаскух.
— Это не потаскухи, — Абэ-но Томитада, предводитель союзных эмиси, подъехал к ним с другой стороны. Вид у него был необычайно серьёзный. — Это намного хуже. Господин Ёриёси, прикажите отвести войска и перенести лагерь за холмы. Я предвижу тяжёлую ночь.
— Что? — вскинулся Ёсииэ. — Отвести войско? Чтобы потом говорили, что Минамото сбежали от кучки баб?
— Они не женщины, — Томитада вглядывался из-под руки в белые силуэты на гребне стены. — По крайней мере, не все из них — женщины.
Хиромаса, державшийся рядом вместе с другими предводителями отрядов, насторожил уши. Томитада, хоть и принадлежал к роду Абэ, с самого начала держал сторону Ёриёси. В его верности не сомневались — в конце концов, именно Томитада, сговорившись с вождями эмиси, загнал в ловушку и убил Ёритоки, прежнего главу клана. Этим он отрезал себе путь к отступлению: Садатоо не простил бы ему смерти отца, и, значит, можно было не опасаться, что Томитада, подобно Фудзивара-но Цунэкиё, захочет переметнуться обратно к родичам.
Да, Томитада крепко повязал себя с Минамото — но при этом оставался уроженцем Осю и знал доподлинно, как живёт "край двух провинций". Его советы уже не раз сослужили Ёриёси хорошую службу, подтверждая старую истину о том, что один перебежчик из вражеского лагеря дороже сотни своих воинов. И сейчас он лучше, чем кто-либо другой, мог объяснить смысл странной выходки осаждённых.
— Это служители богов, — торопливо объяснял Томитада. — Обычно для этого выбирают девочек, но иногда боги указывают и на мальчика.
— Какие боги? — Ёриёси сдвинул тяжёлые брови.
Томитада замялся.
— Об этом... не принято говорить, — скованно произнёс он, а на лице его ясно читалось: "с чужаками". — Их называют марэбито — "те, кто редко приходят". Есть один храм в горах, где собираются их служители. Девушки считаются супругами богов, а юноши приносят обет безбрачия. Во время моления все надевают женскую одежду, пляшут и поют.
— Чем же они так страшны, что ты советуешь отвести войско?
— В них вселяются боги, — хмуро промолвил предводитель эмиси. — Во время священной одержимости жрецы и жрицы прорицают будущее. А когда они взывают к богам, те даруют им силу повелевать снегом и ветром. Окончив моление, они могут обрушить на наши головы ураган.
— Три опоры храма Хатиман защитят нас от чар злокозненных колдунов, — Ёриёси обернулся к сыну. — Возьми с собой лучших стрелков да посшибайте этих куропаток с насеста. Дарю лучшего из моих коней тому, кто убьёт их главаря.
Он повернулся к Томитаде.
— А ты пошли своих молодцов в деревню. Пусть разломают дома и несут сюда побольше досок и брёвен. Да ещё пусть накосят сухой травы, где найдут. И масла, масла принесите из обоза! Садатоо хочет нас заморозить? Ну а мы его согреем! — Резкий хрипловатый смех Ёриёси походил на клёкот орлицы, созывающей птенцов к добыче.
-
-
15.04.2018 в 17:42— Масакиё, Титоми, Сукунэ! — позвал он, оглядывая ряды самураев. Задержал взгляд на Хиромасе, довольно кивнул: — И ты давай с нами, старший братец. Покажешь своё искусство.
Он всегда называл Хиромасу "старшим братом", хотя они были всего лишь двоюродными, да и то лишь по материнской линии. И хотя Хиромаса действительно был старше, но в присутствии Ёсииэ он чувствовал себя неуверенно и даже испытывал нечто вроде робости. Бывают люди, рождённые для войны и живущие войной; люди, с младых ногтей наделённые чутьём и тягой к сражениям, как птица наделена умением летать и тягой к полёту. Таков был Минамото-но Ёсииэ; глядя, как этот безусый отрок уверенно командует опытными ветеранами и как сам без трепета бросается в гущу сражения, легко было поверить, что Хатиман и впрямь качал ему люльку.
Сам Хиромаса не мог похвастать таким врождённым талантом. И именно поэтому старался не давать Ёсииэ ни малейшего повода для насмешек — но сейчас...
Он молча кивнул, не решаясь говорить, чтобы хриплый голос и внезапно пересохшее горло не выдали его.
Шагом, не торопя коней, они подъехали ближе к палисаду, на расстояние выстрела из длинного лука. Тут уже приходилось держать ухо востро: в крепости тоже были лучники, и они наверняка ждали только удобного случая, чтобы проредить строй осаждающих.
Отсюда уже можно было различить лица жрецов — все как на подбор молодые, густо набелённые, с ярко подкрашенными губами. В первую минуту Хиромаса растерялся: танцоры казались похожими друг на друга, как близнецы, и он не мог понять, кто из них юноша, а кто девушка.
— Смотри, — Ёсииэ дёрнул его за рукав. — Вот он, главный, с венком — видишь?
Глаза у двоюродного братца были зоркие, что у ястреба. Сам Хиромаса только со второго раза углядел на голове у танцора, что кружился в середине строя, венок из вечнозелёных веток сакаки.
— Так и быть, уступаю тебе первый выстрел, — засмеялся Ёсииэ. — Хорош твой Черныш, да только староват уже. Будет справедливо, если награда от отца достанется тебе.
Пальцы Хиромасы свело на лакированном изгибе лука. Он отчаянно, до рези в глазах всматривался в лицо жреца, пытаясь под слоем белил и румян распознать знакомые черты. Наверное, он так и не смог бы понять наверняка — но тут танцор, завершая очередной поворот, скользнул взглядом по замершим напротив стены всадникам.
И оступился, встретившись глазами с Хиромасой. Самую малость, почти не выбившись из строя — но всё-таки оступился. И сразу же подхватил общий ритм и закружился снова, мерно вскидывая крылатые рукава.
На мгновение Хиромаса забыл, как дышать. Отвёл глаза, сморгнул и снова отыскал взглядом высокую фигуру, увенчанную священной зеленью; но теперь он уже был уверен, что не спутает его ни с кем.
— Стреляй же! — поторопил Ёсииэ. — Не то я решу, что ты боишься состязаться со мной!
И засмеялся, довольный шуткой. Для него это и впрямь было не более чем состязание — такое же, как стрельба по мишеням в восемнадцатый день года.
Хиромаса тронул коня и выехал вперёд, сокращая расстояние. Спиной он чувствовал пристальные взгляды соратников — глаза признанных знатоков "пути лука" оценивали каждую мелочь: стать коня и осанку всадника, размер лука и качество обмотки; звук тетивы, когда он на пробу тронул её пальцем; длину, оперение и наконечник стрелы, которую он вытащил из колчана.
Стрела была с орлиными перьями, светлыми с чёрной полоской, — самыми лучшими для прицельной стрельбы. Такие стрелы летят далеко и меньше сносятся ветром. Больше всего на свете Хиромаса боялся сейчас промахнуться: танцоры стояли слишком тесным строем, и, послав стрелу наобум, он наверняка зацепил бы кого-нибудь из них.
Черныш встал твёрдо, как вкопанный в землю. Хиромаса натянул тетиву. Наконечник янаги-ба — "ивовый лист" — лёг на сгиб большого пальца. Оперение коснулось щеки.
"Выстрел — это не отдельное движение, — говорил ему когда-то наставник, старый вассал отца. — Тетива высвобождается в тот миг, когда натяжение лука достигает наибольшей полноты и завершённости. Не сбрасывай тетиву с пальцев — просто отпусти её в полёт вместе со стрелой".
Стрела рванулась к танцующим по пологой дуге, не отклонившись ни на волос от намеченной цели.
Ёсииэ разочарованно хмыкнул. За спиной послышались сдержанные смешки.
Хиромаса опустил лук, толкнул Черныша ногой и отъехал в сторону, не оборачиваясь на товарищей. Пусть думают, что он прячет красное от стыда лицо, лишь бы не видели, как дрожат его руки, вцепившись в лук. Хотя и лицо тоже горело — позор оставался позором, пусть и незаслуженным. Вдвойне незаслуженным и вдвойне обидным, потому что это был, пожалуй, лучший выстрел в жизни Хиромасы.
Танец на стене не прервался. Всё-таки они были отважные люди, эти служители бродячих богов — никто не выказал страха, когда разорванный стрелой венок упал с головы их предводителя. И сам Сэймэй даже бровью не повёл, только смахнул несколько капель крови, выступивших из расцарапанного уха.
Зато эмиси, стоявшие на стенах слева и справа от танцоров, подняли возмущённый крик. Похоже, они до последнего не верили, что Минамото обратят оружие против жрецов — в конце концов, ссора с богами этой земли не сулила ничего хорошего ни защитникам, ни завоевателям. Но теперь воины Абэ воочию увидели, как серьёзны намерения южан — и в ответ на это со стены тоже полетели стрелы.
Луки у них всё-таки были покороче — стрелы не долетали, втыкались почти под ноги коням. Не обращая внимания на смертоносный град, Ёсииэ встряхнул нашейник шлема и выехал вперёд.
— Оплошал ты, старший братец! — бросил он Хиромасе. Самодовольство в его голосе перекрывало притворную досаду. — Придётся теперь мне восстанавливать честь нашего рода.
Хиромаса не смог бы ответить, даже если бы захотел. Все его силы уходили на то, чтобы стоять на месте и молчать, не пытаясь окриком или силком удержать родича от выстрела.
Ёсииэ стрелял, как сам Хатиман. Никто уже и вспомнить не мог, когда он в последний раз промахивался. Того, кто становился мишенью для его стрел, не спасали ни ловкость, ни прочные доспехи. Разве что чудо — и Хиромаса безмолвно молил всех известных ему богов и будд о чуде для Сэймэя.
Не спеша, красуясь перед соратниками, Ёсииэ поднял лук. Дождался, пока Сэймэй повернётся к нему лицом — и быстро, словно без усилия, выпустил стрелу.
Хиромаса закусил губу, сдерживая вскрик.
Стройный ряд танцоров смешался, пение сбилось.
Сэймэй...
Нет, он остался на ногах. И теперь удерживал в объятиях девушку-жрицу, которая успела оказаться между ним и летящей стрелой. Широкий и плоский наконечник, нацеленный в горло Сэймэя, попал ей в лицо.
Ёсииэ удивлённо выругался.
Сэймэй опустил тоненькое гибкое тело к своим ногам. Выпрямился — и словно стал ещё выше ростом. Женское платье и распущенные волосы уже не казались чем-то нелепым для мужчины или смешным. В белой одежде, забрызганной кровью убитой, с воздетыми к небу руками он был похож на живое воплощение возмездия.
Даже Ёсииэ замешкался, не в силах оторвать взгляд от белого, закаменевшего в немой ярости лица. Потом опомнился, потянулся за второй стрелой — но опоздал.
В пасмурном небе над головой Сэймэя закручивались тёмные кольца смерча. Беспорядочно движущиеся облака бежали теперь по кругу, стягиваясь в середину, в медленно созревающий сизый нарыв на теле одной исполинской тучи. Облачную пелену прошила белая игла молнии, но грома не было слышно — только раздирающий уши свист ветра.
Ёсииэ всё-таки выстрелил — но это было уже безнадёжно: стрела с большим недолётом упала в ров. Зато стрелы северян, которые до этого бессильно жалили землю под копытами коней, вдруг стали с силой прошивать воздух рядом с головами всадников. Одна из таких стрел застряла в нашлемнике Ёсииэ, вторая ударила в грудь коня Титоми, и самурай еле успел соскочить на землю, пока падающий конь не придавил его.
Ёсииэ махнул рукой, отзывая стрелков назад. Пытаться стрелять против такого ветра было безумием. Кони пятились и ржали в испуге, а ливень стрел падал всё гуще. Крики доносились теперь и с позиций Киёхара — те тоже несли потери.
...К тому моменту, когда они вернулись на позиции, Ёриёси уже рвал и метал. Оба крыла войска, охватившего крепость большим полукругом, под градом стрел отступали назад. В лагере ветер опрокидывал шатры, в обозе смерч разметал несколько повозок, а потом прошёлся по левому крылу союзного воинства, перекалечив с десяток всадников и напугав добрую сотню.
— Надо отойти, — Томитада снова оказался рядом, и лицо его было мрачнее той самой тучи. — Пока боги на их стороне, мы ничего не сможем сделать.
Ёриёси повернул к нему совершенно бешеное, багровое от ярости лицо.
— Наши боги с нами! И они не чета каким-то бродячим демонам севера! Где доски, Томитада? Где хворост?
— Мы не можем приблизиться ко рву, — Томитада низко поклонился. — Их стрелы бьют метко.
— Так прикрывайтесь сами досками и вязанками! Разберите повозки, сбейте из них щиты, но чтобы через час ров был наполнен досками и сухой травой!
Он отвернулся и произнёс, успокаиваясь:
— Мы обратим этот ветер против них самих. Три опоры храма Хатиман, узрите на своих избранников и предайте эту крепость божественному пламени!
...Тут же зажёг огонь, нарёк его именем «Божественное пламя» и бросил в доски и траву. В это время появился голубь и пролетел над войсками. Военачальник совершил двойной поклон. Поднялся сильный ветер, и пламя взметнулось к небесам. Стрелы, пущенные ранее государевым войском, торчали из стен укреплений и вышек, так что те были подобны соломенной накидке, которой укрываются в дождь. Пламя, раздуваемое ветром, дошло до оперения стрел и в один миг охватило вышки, стены и постройки.
"Сказание о земле Муцу"
-
-
15.04.2018 в 17:43Поначалу пламя из набитого топливом рва распространялось неохотно — порывы ветра и снежные заряды прибивали его к земле, словно белая змея и чёрно-золотая дрались, свиваясь телами. Но мало-помалу огонь выползал наверх, захватывая деревянный палисад, а потом двумя факелами обнял сторожевые вышки, отрезав тот участок стены, где собрались жрецы.
Когда дым от горящего сырого хвороста потянуло на стену и пение оборвалось в кашле и стонах — тогда ветер, сбивающий стрелы, утих, и Ёсииэ со своими людьми принялись опустошать колчаны. А пламя разгоралось, взбираясь по стенам, перекидываясь на кровли построек, и в крепости поднялась паника.
Последняя отчаянная атака эмиси захлебнулась у внутреннего кольца стен. Это было скорее бегство, чем вылазка, но и оно не увенчалось успехом — в короткой и яростной рубке воины Минамото разметали неровный строй варваров. Хиромаса, едва держась на ногах, привалился к уцелевшему столбу; он не был ранен — просто ноги подкашивались от дыма и изнеможения.
Он сбросил шлем, наскоро вытер лицо платком — и застыл: показалось, что среди шума и криков его окликнул знакомый голос. Хиромаса обернулся, и только сейчас понял, куда его занесло в горячке боя.
...Стена над горящим рвом полыхала уже вся. Пламя рвалось к небу длинными языками; только узкая кромка парапета ещё защищала стоящего наверху человека от гибельных объятий огня.
Он остался один — последний из жрецов; остальные бились живыми факелами во рву или лежали без движения грудами обугленного дымящегося тряпья. Стоял на краю, а пламя подбиралось к нему ближе и ближе, жадно облизывая деревянные зубцы.
Стена была высокой — но недостаточно высокой, чтобы прыжок с неё в груды горящих веток и соломы мог подарить быструю смерть. Подтверждением тому служили пронзительные, раздирающие слух и душу вопли из затянутого дымом рва — жрецы, которым не посчастливилось получить стрелу в сердце или в голову, корчились с переломанными костями среди вязанок пылающего хвороста. Даже ветер оказался к ним жесток: он раздувал пламя и относил дым вверх, не давая страдальцам задохнуться.
А Хиромасе казалось, что огонь разгорается прямо под его ногами. Окружает со всех сторон, вливается в грудь и сворачивается внутри комком жгучей неутолимой боли.
Уже трижды он мог убить Сэймэя — в доме, когда тот лежал без чувств, во время поединка и вот только что — по приказу Ёсииэ. Трижды ему удалось избежать предначертанного, а на четвёртый раз удача отвернулась. Четвёртый раз всегда сулит смерть, и теперь уже некуда отступать — потому что огонь всё ближе, и в его отблесках можно различить мокрые полоски на щеках Сэймэя, поверх растёкшихся белил.
"Никому не уйти от предначертанного. Моя смерть лежит в твоих руках. Даже если ты убежишь на край света, если я взлечу птицей в небо или нырну на дно моря — твой меч настигнет меня. Богов нельзя обмануть".
Он оказался прав, как всегда. Ошибся только в одном: это будет не меч.
Хиромаса потянулся к колчану. У него осталась последняя стрела с орлиными перьями, устойчивыми на ветру. Он знал, что не промахнётся, но мало было поразить цель — требовался выстрел, приносящий чистую, мгновенную смерть.
Расстояние казалось небольшим, но положение мало подходило для точной стрельбы: снизу вверх и слишком круто. Отсюда опасно было целиться в сердце — стрела могла попасть в живот или застрять в рёбрах. Хиромаса выдохнул и быстро, плавно натянул тетиву, поднимая прицел выше.
Ещё одно мгновение они смотрели друг на друга, словно прокладывая взглядами тропинку в пустоте — тропинку, по которой должна была пройти смерть. И в тот момент, когда тетива сорвалась с пальцев Хиромасы, на лице Сэймэя обозначилась слабая, но явственная улыбка.
Стрела вошла ему в горло, пронзив шею насквозь. От удара его голова дёрнулась, откидываясь назад, руки безвольно упали. Опрокинувшись через парапет, он полетел в ров, и Хиромаса знал, что его дыхание оборвалось раньше, чем тело коснулось земли: стрела, посланная под таким углом, должна была пробить не только гортань, но и шейные позвонки под затылком.
За треском огня и криками почти не был слышен удар о землю — только искры взметнулись высоким мерцающим столбом.
Где-то внутри горящей, истекающей кровью, гибнущей крепости отчаянно завыла собака.
...В это время несколько сот мятежников, обуреваемые жаждой смерти, надев доспехи и потрясая мечами, бросились на прорыв, не страшась собственной гибели и не рассчитывая остаться в живых. Многие были убиты и ранены в государевом войске. Такэнори передал своим воинам: «Откройте им проход и выпустите!». Проход был открыт. Мятежники, не чаявшие остаться в живых, прекратили сражаться и бросились бежать. Тогда государево войско атаковало их с флангов, и все они были перебиты.
"Сказание о земле Муцу"
***
Ждали, что снег ляжет еще к середине одиннадцатого месяца — однако холода задерживались, и ни одна снежинка не упала с небес после штурма. Земля на дорогах раскисла и промокла, кони едва волочили ноги, теряя подковы в жидкой чёрной грязи.
От тёплой ли погоды или оттого, что почти все колодцы в разорённых деревнях были осквернены непогребёнными телами, в войске начались болезни. Люди страдали от лихорадки и кровавого поноса, а те, кого недуг обошёл стороной, мрачно шептались о том, что колдуны Абэ и после смерти не устают вредить Минамото.
Хиромаса не слышал этих разговоров. Он ехал в авангарде — ему досталось почётное задание сопровождать маленький обоз с трофеями, который должен был прибыть в столицу впереди основных сил. Это была большая честь, но Хиромаса не мог оценить её по достоинству, трясясь в седле, в полубреду от жара и слабости. Лихорадка, на четверть проредившая войско Минамото, не обошла стороной и его. Но пока он ещё мог удержаться на конской спине и наотрез отказался остаться на лечение во временном лагере, который устроил в Убадо новый правитель земли Муцу, Киёхара-но Такэнори.
Дом Абэ, более ста лет безраздельно правивший северными землями, стал подобен сорванной и растоптанной ветке, которой больше не суждено расцвести. Несколько выживших и помилованных в счёт не шли, потому что для возрождения клана нужен надел, а владения Абэ были отданы в управление Киёхара. Хотя и Киёхара, и Минамото наравне проливали кровь на долгом пути от переправы через Коромогаву до последней крепости, завоёванные земли достались тому, кто жил по соседству и умел ладить с местными племенами.
А что осталось дому Минамото?
Слава, ответил бы Ёсииэ. Слава и гордое имя "покорителей варваров".
Хиромаса оглянулся на цепочку согбенных фигур, бредущих за повозками. Слуги Садатоо, захваченные в плен вместе с остальным имуществом мятежного рода, несли ларцы с доказательствами победы императорского воинства.
Вот это и есть слава? Десяток зловонных коробок, в которых гниют головы казнённых врагов? По прибытии в столицу их обмоют, раскрасят белилами и киноварью, расчешут свалявшиеся от крови и грязи космы. Но кусок мертвечины — это кусок мертвечины, что с ним ни делай, и запах разлагающейся плоти не заглушить ароматными курениями.
Жители столицы выйдут на улицы с цветами и песнями — ещё бы, кому не любопытно взглянуть на головы вождей мятежа? И вряд ли они заметят, что среди трофеев недостаёт ещё одного.
Тело Абэ-но Сэймэя сгорело в огненной гробнице вместе с телами других жрецов. После взятия крепости никто не отдавал приказа очистить ров, но наутро угли исчезли вместе с останками погибших. Ёриёси удивился, но махнул рукой — кому нужны горелые кости каких-то неизвестных колдунов без роду и племени? И разве имеет значение, кто их похоронил — пленные слуги Садатоо или захваченные в крепости женщины?
Возможно, Хиромаса поверил бы, что это милосердное дело совершили пленники. Но он видел, как на рассвете, пока пьяный от победы лагерь предавался утреннему сну, Абэ-но Томитада долго молился у своего шатра, и с ним молились несколько его воинов-эмиси. Хиромаса не стал у них спрашивать, где могила. Отчего-то он был уверен, что Сэймэю не нужны его молитвы и извинения.
-
-
15.04.2018 в 17:44От горячки зрение Хиромасы было нечётким, и лицо собеседника чуть расплывалось, но он и не хотел пристально вглядываться, потому что в шее Сэймэя всё ещё торчала стрела с полосатыми орлиными перьями.
— Ты меня спас. Я тебя убил. По-твоему, это справедливо?
По воротнику белой одежды Сэймэя растеклось алое пятно, кровь стекала из уголков его губ, но он по-прежнему улыбался той лёгкой последней улыбкой, и голос, несмотря на пронзённое горло, звучал как раньше — мягко и гортанно.
— Дело не в справедливости, а в равновесии. Жизнь и смерть — два самых великих дара, которые один человек может вручить другому. Но всякий дар ценен тогда, когда поднесён в нужное время. Я подарил тебе жизнь, когда ты хотел жить. Ты подарил мне смерть, когда она была для меня желанна. Так было предрешено задолго до нашей встречи. Не терзай себя понапрасну.
— Я отправился в этот поход, потому что надеялся спасти тебя.
— Ты меня спас — от страданий. От позора после смерти. От необходимости смотреть на казнь моих родственников после того, как мне пришлось смотреть на гибель моих друзей. Ты облегчил мне путь, как мог, и я благодарен тебе за это.
— Это мне говоришь ты? Твой дух? Или моя нечистая совесть, которая прикидывается тобой?
Сэймэй лукаво склонил голову к плечу и ничего не ответил, хитрец этакий. Хиромаса потянулся к нему — но не смог дотронуться до его плеча, ухватил только воздух.
Ехавший рядом оруженосец тяжело вздохнул. Господин что-то бормотал себе под нос и махал рукой — верный знак, что у него опять поднялся жар. И, конечно, он опять не согласится сойти с коня и лечь в повозку. И вообще не позволит прикоснуться к себе до следующего привала. Добрый он человек, господин Хиромаса, но как же его изменила эта проклятая лихорадка!
В поисках утешения оруженосец поднял взор к небу, ища тусклое зимнее солнце, — и не сдержал испуганного крика. Услышав его, Хиромаса с трудом открыл глаза.
Небо быстро затягивали иссиня-чёрные лохматые тучи с рваными вихрящимися краями.
С холмов задул плотный холодный ветер. Сначала короткими порывами, словно забавы ради дёргая белые стяги Минамото, потом — в полную мощь, заглушая яростным свистом удивлённые возгласы людей и храп напуганных лошадей. Небо на глазах приобретало цвет неразведённой туши; бледный лик солнца мелькнул в последний раз и исчез в клубящихся провалах облаков, как голова утопающего в штормовых волнах. Хиромасе даже почудилось, что тёмная изнанка туч вскипает белыми барашками, словно море в непогоду...
Ещё через мгновение он понял, что это снег.
Буран обрушился на них сплошной молочно-белой стеной из ледяного воздуха и твёрдой снежной крупы, нещадно секущей лица и глаза. В одночасье сделалось темно — в пяти шагах ничего не разглядеть, кроме мрака и летящего снега; Хиромаса крикнул, подзывая оруженосца, и обнаружил, что его никто не слышит — даже он сам.
Обоз рассыпался. Кони ржали и взвивались на дыбы, упряжные волы метались, опрокидывая повозки. Самураи тщетно прикрывались рукавами — снег забивался в ноздри, будто кляпом затыкал рты. Кто-то пытался усмирить обезумевших от страха коней, кто-то призывал всех держаться вместе и не отходить далеко, но крики глохли в торжествующем рёве бури.
Почему-то Хиромаса не почувствовал страха. Метель сомкнулась вокруг, отсекая его от войска, от паники и суматохи. Ледяной ветер остужал измученное жаром тело, тающий на губах снег казался сладким, как родниковая вода.
У снега был запах чистоты. И свободы.
Черныш не вскидывался, стоял спокойно — только постукивал передней ногой в землю. Ему тоже не терпелось попробовать эту свободу на вкус, и Хиромаса отпустил поводья, посылая коня вперёд.
Рысью, а потом вскачь — навстречу летящему снегу, упираясь лбом в колючее крыло бурана. Подставляя грудь ударам вихря, отбросив страх, осторожность и сам здравый рассудок — и ни о чём, ни о чём не жалея...
Ветер хлестал по щекам, срывая выступившие слёзы. Но за воем ветра, за бешеным стуком копыт Хиромаса уже различал другой звук — звонкий лай бегущей по следу собаки. И без устали подгонял коня, направляя его в самое сердце вьюги.
Вот сейчас из взвихрённой снежной мглы выбежит белый пёс с рыжей спиной...
Тряхнёт гривой белый конь...
И всадник в белой одежде с чужеземными узорами сорвёт с себя накидку и, смеясь, набросит её на плечи Хиромасы:
— Смотри, не замёрзни, неженка!
***
Снежная буря терзала войско Минамото всю ночь. Когда она утихла, южане недосчитались многих, замёрзших в снегу, растоптанных взбесившимися конями или просто потерявшихся в буране. С последними пропал и Минамото-но Хиромаса, сопровождавший обоз с добычей. Ёсииэ разослал воинов на поиски, но всё было тщетно — Хиромасу не нашли ни живым, ни мёртвым.
Большинство соратников сошлись на том, что он отстал от своих, заблудился в метели и погиб. Однако некоторые потом утверждали, что он самовольно покинул войско, воспользовавшись общим замешательством, и тайно принял постриг в обители Срединного Будды, чтобы молиться за павших в этой войне. Находились и такие, кто шёпотом рассказывал, что Хиромасу, как и остальных пропавших без вести, живьём унесли в ад гневные духи убитых Абэ.
Завоёванная провинция была отдана в управление роду Киёхара, однако их владычество продлилось недолго. Через двадцать лет Минамото-но Ёсииэ предпринял новый карательный поход, и после уничтожения Киёхара земля Муцу стала вотчиной северной ветви Фудзивара.