Название: Расписная ширма работы Ёсихидэ
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, Мицумуси, Досон
Категория: джен
Жанр: мистика, приключения, ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: Сиквел первого "Оммёдзи" и "Муки ада" Акутагава Рюноскэ, смешать, но не взбалтывать.
В саду Сэймэя зацвели вьюнки. Не тронутые рукой садовника, предоставленные сами себе, они взбирались по ограде, цепляясь ползучими стеблями за неровности каменной кладки. Их венчики сияли чистой синевой — словно утреннее небо расплескалось по лиственному ковру. Ночь выдалась сырой, и на чашечках вьюнков снаружи поблёскивала роса.
Проходя мимо, Хиромаса вздохнул украдкой. Как недолго живёт красота! Не пройдёт и трёх часов, как эти нежные цветы поблекнут и увянут, погубленные дневной жарой. Недаром зовутся они асагао — "утренний лик"...
В таких раздумьях он подошёл к дому и, разувшись, вступил под навес. Сэймэя не было видно, и Хиромаса вошёл в дом. К любому другому человеку он поостерёгся бы входить так бесцеремонно, не предупредив о визите заранее, но у Сэймэя всё было иначе. Прорицатель всегда знал, когда Хиромаса идёт к нему в гости, и можно было не опасаться поставить его или себя в неловкое положение.
Вот и сейчас, стоило Хиромасе отодвинуть перегородку, ведущую во внутренние покои, как Сэймэй, сидящий спиной ко входу, сказал:
— Не закрывай фусума, скоро станет жарко.
Оставив фусума раздвинутыми, Хиромаса шагнул в комнату. Сэймэй был занят — на столике перед ним и на полу вокруг во множестве лежали раскатанные свитки. Диковинное это было зрелище — повинуясь взгляду оммёдзи или ленивому движению его веера, свитки разворачивались до нужной строчки, а потом снова скатывались и сами обвязывались шнурами.
— Я не вовремя? — спросил Хиромаса, осторожно переступая через бумажные полосы.
— Ничего, — отмахнулся Сэймэй. — Располагайся, я скоро закончу.
Из сада тянуло свежим ветерком, бумаги на полу слегка шелестели. Хиромаса украдкой глянул на свитки, но это были не трактаты о гадании и не списки чудодейственных сутр, а какие-то дворцовые хроники времён императора Уда. Разочарованный, он отвернулся и стал разглядывать комнату. Почти сразу ему бросилось в глаза нечто большое, прямоугольное и плоское, стоящее у дальней стены. Наброшенная сверху белая ткань скрывала его целиком, позволяя угадать только общую форму.
— Что это у тебя? — Хиромаса потянулся приподнять край ткани, но Сэймэй строго покачал головой.
— Оставь. Не стоит тебе на это смотреть.
Хиромаса с сожалением убрал руку, но любопытство так и щекотало его изнутри. По размеру и очертаниям занавешенный предмет напоминал ширму, какими разгораживают комнаты в богатых домах. Что такого страшного и оскорбительного для взора может таить в себе ширма? Разве что какой-нибудь распутник изрисовал её непристойными картинками?
Входя в дом, он не успел вынуть меч из-за пояса, и теперь, поворачиваясь, как бы невзначай зацепил кончиком ножен наброшенный на ширму покров. Лёгкая ткань мигом стекла на пол, явив на свет то, что было спрятано под ней.
— О! — выдохнул Хиромаса. Он попытался отвернуться, но не смог: тело будто оцепенело, а взгляд прикипел к расписному бумажному полотнищу, что переливалось всеми цветами крови и огня.
На ширме был ад. В вихре дыма и пламени извивались человеческие фигуры, нарисованные так искусно, что казались поистине живыми. Вернее, умирающими — потому что их преследовали по пятам и терзали звероподобные демоны с бичами, палками и прочей палаческой снастью. Куда ни глянь, глазам представали картины всевозможных казней и пыток, от которых кровь стыла в жилах и сердце обрывалось. И всё это, от одежд и украшений жертв до горящих волос и окровавленных бичей, было изображено в мельчайших чертах, с невыносимой, почти тошнотворной достоверностью.
Вид преисподней и гибнущих в ней людей так потряс Хиромасу, что он не сразу заметил в картине явный изъян. Прямо в центре ширмы выделялось тёмное, будто обугленное пятно. Языки пламени вокруг него были выписаны необыкновенно чётко, но ближе к середине всё сливалось в один тусклый грязноватый цвет.
Неизвестно, сколько он простоял бы так, не в силах отвести глаз от жуткого зрелища, но, к счастью, это длилось недолго. Быстро поднявшись, Сэймэй отстранил его, поднял покрывало и снова закутал ширму сверху донизу. Только после этого Хиромаса смог перевести дыхание. Коснувшись рукой лица, он с удивлением понял, что обливается потом, хотя в открытой комнате было прохладно.
— Я предупреждал, — тихо сказал Сэймэй, но в голосе его звучало скорее сочувствие, чем упрёк.
— Что это было? — Хиромаса сглотнул — в горле пересохло, словно он и впрямь вдохнул адского пламени. — Человек не может так рисовать! Это работа демона!
Сэймэй покачал головой.
— Нет демонов страшнее тех, что живут в наших сердцах, Хиромаса. История этой картины — лучшее тому подтверждение. Эту ширму расписал художник по имени Ёсихидэ. А сделал он это по приказу Великого канцлера Фудзивара-но Мотоцунэ, повелевшего ему изобразить ад и мучающихся там грешников.
Он вернулся за свой столик, и Хиромаса сел напротив — он уже догадался, что рассказ будет долгим.
— Ёсихидэ был наделён несравненным талантом, но наружность имел безобразную, и нрав у него тоже был тяжёлый. В целом мире он любил только две вещи: живопись и свою единственную дочь. И ещё, говорят, была у него такая особенность: он мог рисовать только то, что видел своими глазами. Чтобы изобразить адское пламя, он ходил смотреть на пожары; чтобы передать на полотне подлинное человеческое страдание — посещал казни или мучил своих учеников. Лишь один замысел ему не удавалось воплотить: он хотел нарисовать на самом видном месте знатную даму в горящей повозке.
Хиромасу передёрнуло. Он попытался вспомнить, видел ли на картине что-то подобное. Выходило, что нет.
— В конце концов, отчаявшись, Ёсихидэ обратился к Мотоцунэ с просьбой сжечь повозку, посадив в неё какую-нибудь женщину, — Голос Сэймэя не изменился ни на йоту, и от этого слушать его было ещё страшнее. — На благо искусства, само собой. Что ж, Великий канцлер снизошёл до его просьбы. В назначенный час Ёсихидэ пригласили полюбоваться на сожжение повозки... в которой находилась его дочь.
Он замолчал, перебирая свитки. Хиромаса долго не мог вымолвить ни слова.
— Так что же... Ёсихидэ? — спросил он наконец.
— Дорисовал картину до конца. А на том месте, где сейчас находится пятно, изобразил свою дочь. Такой, как он её видел — в цепях и в повозке, горящую заживо. Работа была закончена в срок, художник преподнёс ширму Великому канцлеру, удостоился высочайшей похвалы и на следующую ночь повесился у себя в доме. Чему никто особо не удивился.
— Ну, ещё бы, — вздохнул Хиромаса.
— А на седьмой день после его смерти, — продолжал Сэймэй, — сын канцлера вдруг занемог. Днём его била лихорадка, а по ночам терзали кошмары — ему снилось, что его мучают демоны в аду. Сначала болезнь списали на душевное потрясение, вызванное зрелищем казни. Поговаривали, что молодой человек оказывал дочери Ёсихидэ внимание, и её смерть стала для него ударом. Так оно было или нет, но кто-то решил, что вид картины с сожжённой девушкой усугубляет страдания больного, и канцлер распорядился отвезти ширму в одну из своих усадеб, где сам обычно не жил. Действительно, после этого его сын поправился. Но никто, кроме одной чересчур пугливой и скрытной служанки, не заметил, что всё время, пока длилась эта странная болезнь, у фигуры, изображённой в горящей повозке, было лицо не девушки, а юноши.
— О, — прошептал Хиромаса. — Значит, вот как Ёсихидэ отомстил обидчику?
— Скорее, обидчикам, — поправил его Сэймэй, — потому что месть его распространилась не только на Мотоцунэ и его семью, но и на весь клан Фуздивара. Много позже, когда история с таинственной болезнью сына уже забылась, Великий канцлер вспомнил про ширму и вернул её в свой столичный дворец. И в ту же ночь слёг в страшных мучениях. Наблюдательной служанки во дворце уже не было, поэтому причина болезни открылась не сразу. Пока заклинатели творили молитвы, изгоняющие злых духов, Мотоцунэ становилось всё хуже, и на третий день он умер, крича, что его жгут живьём.
На поминальные обряды собралось много гостей, и самые знатные из них после похорон заночевали во дворце. Но отдохнуть им так и не пришлось: среди ночи всех подняли на ноги истошные крики одного вельможи из северной ветви Фуздивара. Ему, как ты догадываешься, приснился тот же сон. Но теперь, на счастье, кто-то из монахов, приглашённых для чтения сутр, догадался взглянуть на ширму и обнаружил на ней изображение заболевшего, которого рвали на части хищные птицы. Тут уже всё стало ясно, и ширму убрали из дворца навсегда.
— Никогда не слышал ничего подобного, — пробормотал Хиромаса.
— Об этом мало кто знает. Фудзивара и в те времена заботились о чести клана. Историю замяли, а ширму передали в дар храму Энряку-дзи.
— Но как же она попала к тебе?
— Её доставили сегодня утром из дома Фудзивара-но Моросукэ.
— От самого Левого министра? — удивился Хиромаса.
— После смерти Фудзивара-но Мотоката все его сокровища, как имущество преступника, злоумышлявшего против государя, были переданы в казну. Но эту ширму Моросукэ заметил и оставил себе. Он подумал, что имеет на это право, ведь это достояние его семьи. Но на десятую ночь после того, как он поставил ширму у себя, ему приснилось, что его терзают демоны в аду. Он решил, что это дух Мотоката мстит ему из-за порога смерти, и сразу послал за мной. А я знал историю этой ширмы, потому и распорядился, чтобы её перевезли ко мне. Здесь она никому не причинит вреда, пока я не разберусь с ней.
Хиромаса не чувствовал особой жалости к Моросукэ. Правда, после разоблачения Досона господин Левый министр проникся к Сэймэю необычайным уважением, и его покровительство должно было принести гадателю немало пользы сейчас и в будущем. Хиромаса радовался за друга, но не мог забыть, что стремление Моросукэ к власти стало причиной несчастий и гибели госпожи Луны. Сватая дочь в императрицы, могущественный вельможа едва ли задумывался о том, какую боль это причинит другой женщине, любящей императора всем сердцем и уже родившей ему детей. А если бы и задумался — разве это заставило бы его отказаться от честолюбивых замыслов? Тот, кто прокладывает дорогу на вершину, не станет останавливаться из-за одного цветка, смятого копытами его коня.
А Мотоката не простил страданий дочери и крушения собственных надежд на регентство. Потому и связался с Досоном, что возжаждал мести — и императору, и родичу-сопернику. Да, Мотоката мог бы перед смертью оставить Моросукэ такой смертоносный подарок, вот только...
— Сэймэй! Ты сказал, что ширма прежде находилась в доме Мотоката? Но ведь он сам был из рода Фудзивара. Как же он мог держать у себя эту вещь и не заболеть?
— Вот это я и собираюсь выяснить, — отозвался Сэймэй, небрежным взмахом веера скатывая разложенные на полу свитки.
— Лучше бы ты сжёг эту ширму со всеми её проклятыми тайнами, — угрюмо сказал Хиромаса. У него перед глазами всё ещё стояли лица истязаемых людей, их искривлённые рты и полные страдания глаза. Слишком легко было поверить, что жуткий огненный мир, изображённый с таким болезненным правдоподобием, существует на самом деле, а не создан безумным воображением мёртвого художника.
— Она не горит, — буднично сказал Сэймэй.
— Что?
— Эту ширму не берёт огонь. Её невозможно порезать ножом, залить тушью или сжечь щёлоком. Знаешь, о чём это говорит?
— О чём? — послушно переспросил Хиромаса.
— Что дух, обитающий в ней, намного сильнее, чем я думал поначалу, — Сэймэй сложил веер и улыбнулся, глядя на мрачное лицо друга. — Ну, полно, Хиромаса. Не забивай себе голову лишними заботами. Давай лучше выпьем.
— Выпьем, — охотно согласился Хиромаса. Сейчас он определённо нуждался в этом.
***
Если сегодня
Ветер восточный с небес
Тучи не сгонит -
Вымокнут вмиг от дождя
Шёлковые рукава.
Это письмо, начертанное на бумаге бледно-лилового цвета, с многозначительно приложенной к нему веточкой воробейника, Хиромаса нашёл дома, когда вернулся от Сэймэя. За следующий час он измарал целую стопку бумаги, сломал новую кисточку из оленьего волоса и измучил слугу требованиями заново растереть тушь — на жаре она слишком быстро высыхала. А сочинить ответ следовало быстро: госпожа Тай оскорбилась бы, если бы он заставил её слишком долго томиться в ожидании.
Увы, искусным стихотворцем он никогда не был. И голова у него уже трещала от попыток уложить в пять строк похвалу несравненной красоте госпожи Тай, обещание навестить её сегодня вечером и непременное упоминание подобающего сезону цветка, дождевых облаков, пения цикад или хотя бы кузнечиков. Оплошать и выставить себя невеждой не хотелось, но время шло, стопка испорченных листов росла, а слова всё не клеились одно к другому.
"Вот у Сэймэя бы получилось, — тоскливо думал Хиромаса, комкая очередное недописанное стихотворение. — И вправду, что ли, сходить к нему? Он меня засмеёт, конечно, но ведь не откажется помочь..."
Внезапно что-то маленькое, похожее на летящий по ветру листок, мелькнуло под навесом энгавы, впорхнуло в затенённую комнату и закружилось над столиком для письма. Это была бабочка с радужно-синими крылышками, отливающими золотом у основания.
— Мицумуси? — удивился Хиромаса. — Стой, что ты делаешь?
На глазах у него бабочка опустилась прямо в тушечницу и затрепыхалась, увязнув лапками и брюшком в густой чернильной жиже.
Ахнув, Хиромаса схватил кисточку, обратным концом осторожно выудил Мицумуси из туши и пересадил на чистый лист. Бабочка с трудом поползла по бумаге, оставляя за собой чёрный след.
— Глупая девочка, разве можно так... — Хиромаса осёкся, потому что Мицумуси ползла не по прямой. Она елозила по бумаге, перечёркивая собственные следы, и неровные мазки туши складывались в иероглиф: 凶.
"Кёу" — беда, несчастье, убийство...
— Сэймэй? — вскрикнул Хиромаса. — Что с ним?
Мицумуси отчаянно замахала крылышками — видно, по-другому она не могла ответить. Что с ней случилось, почему она не превратилась в девушку, чтобы объяснить всё человеческим языком? Но Хиромасе хватило и того немногого, что ей удалось поведать.
Второпях натянув башмаки, вооружившись и посадив едва обсохшую Мицумуси на шапку, он со всех ног побежал к дому Сэймэя.
***
Сад был пуст. Деревья застыли без движения в палящих лучах полуденного солнца. Вьюнки на ограде увяли от зноя, превратившись в тёмные вялые комочки, но Хиромаса едва обратил на это внимание, спеша по тропинке в дом.
Во внутренних покоях, где они с Сэймэем провели утро, было ещё жарче, чем снаружи. Причину этого Хиромаса понял, едва ступив на порог: посреди комнаты стояла растопленная жаровня-хибати. Над углями метались язычки пламени, терпкий запах можжевелового дыма наполнял воздух. Ширма Ёсихидэ стояла на прежнем месте у стены, плотно укутанная тканью, а перед ширмой, скрестив ноги, сидел человек в белом наряде, небрежно накинутом на одно плечо. Глаза его были закрыты, словно он спал или медитировал.
Не Сэймэй. У Хиромасы волосы встали бы дыбом, не будь они стянуты в пучок и уложены под каммури. Он узнал это лицо с густыми бровями, воспалённым шрамом на лбу и глумливой улыбкой на губах. Узнал — но отказывался верить тому, что видел перед собой.
Досон открыл глаза и посмотрел на него.
— А вот и Хиромаса, — сказал он. — Я знал, что ты придёшь.
— Ты умер! — крикнул Хиромаса. Будто эти слова, как заклинания Сэймэя, могли отправить врага обратно в небытие.
— Ты тоже, — ухмыльнулся Досон. — Однако же вот, стоишь передо мной и мечешь грозные взгляды. Если ты вернулся из мёртвых — почему бы и мне не вернуться, а, Хиромаса?
Он вскочил на ноги, отбросив белую накидку. Под ней было всё те же рваное, местами обгорелое платье, в котором он явился во дворец в свой последний день. Смеясь, он шагнул вперёд, и Хиромаса отшатнулся.
— Знаешь, — доверительно проговорил Досон, — я даже рад, что ты жив. Мне понравилось смотреть, как ты умираешь. Я с удовольствием посмотрю на это ещё раз. Что же ты, любезный? Доставай свой меч, повеселимся! Или ты боишься?
Он угадал наполовину. Хиромасу трясло и от страха тоже — но боялся он не за себя.
— Где Сэймэй? — выкрикнул он в лицо Досону.
Колдун расхохотался, хлопая себя руками по бокам.
— Сэймэ-эй! — передразнил он. — И правда, где же он? Где этот несравненный заклинатель, этот хитрец, это лисье отродье?
Голос его сорвался на визг, казалось, ещё немного — и он захлебнётся от ненависти и торжества.
— Хочешь знать, где он? Так смотри! — С этим выкриком Досон сорвал с ширмы покрывало.
Хиромаса содрогнулся. Краски на плотной бумаге пылали необычайно ярко — казалось, ширма излучает собственный свет, как окно, распахнутое в преисподнюю. Жара ли была тому причиной или мутный от дыма воздух, но пламя на картине как будто трепетало, и тела грешников едва заметно двигались. А посередине, где раньше находилось тёмное пятно...
Там появилась фигура человека, привязанного за руки к стволу нож-дерева. Он был нарисован столь же искусно, что и остальные обитатели ада: широкое белое каригину, разорванное и запачканное красным в нескольких местах, безвольно склонённая голова, спутанные волосы и даже кровь на босых ступнях — всё было изображено с поразительной точностью.
— Сэймэй... — простонал Хиромаса.
Оммёдзи на картине не пошевелился. Он казался неживым. Чёрные птицы кружились над его головой. Хиромасе даже померещилось, что он слышит их жадное карканье.
— Не бойся, — прошептал Досон. — Ему не придётся страдать долго.
Он схватил жаровню за медную ножку, не обращая внимания на жар, который должен был обжечь ему руку, и вытряхнул к подножию ширмы все угли, что тлели внутри.
Это у Сэймэя ширма не желала гореть. У Досона она вспыхнула мгновенно. Радостно треща, огонь побежал по бумаге, и нарисованные языки пламени слились с настоящими. Только от настоящих быстро расползались уродливые чёрные прорехи, пожирая демонов и людей без разбора.
Крик ужаса, вырвавшийся у Хиромасы, слился с пронзительным хохотом Досона. Пламя взбиралось по ширме, как вьюнок по ограде, поднимаясь всё выше и выше. Корни дерева, на котором висел Сэймэй, уже полыхали вовсю; ещё минута — и огонь доберётся до него самого...
Хиромаса рванулся было к ширме, но замер, сдержавшись. В прошлый раз он поддался ярости — и проиграл. В прошлый раз Досон играл с ним, как сытый кот с полузадушенной мышью. Простое оружие против колдуна бесполезно, но и голыми руками с ним не справиться. Как быть?
Словно в ответ у него перед глазами мелькнули, разворачиваясь, синие крылышки. Мицумуси, о которой он успел забыть, сорвалась с шапки и полетела куда-то в угол комнаты. Досон с невнятным проклятием замахнулся на неё, но бабочка ускользнула от его руки, взвилась к потолку и запорхала там, летая взад-вперёд вдоль деревянной балки. И Хиромасе почудилось, что наверху что-то блеснуло, отражая свет горящей ширмы. Что-то... лежащее сверху на балке. То, что Мицумуси легко могла бы достать, будучи в человеческом облике...
Он сдёрнул лук с плеча и наложил стрелу. Досон опять загоготал, предвкушая забаву. Даже руки развёл в стороны, приглашая целиться получше.
И Хиромаса прицелился — но не в него. Вскинув лук вверх, он послал стрелу в торец балки, возле которой металась Мицумуси.
Конечно, перебить такую балку выстрелом из лука было невозможно. Но удар стрелы из длинного лука с такого малого расстояния по силе мог сравниться с ударом топора. Балка чуть дрогнула, сверху посыпалась пыль, и вместе с пылью рухнуло кое-то ещё, сброшенное сотрясением с узкой опоры.
Это был меч. Стальным веретеном сверкнув в воздухе, он вонзился в пол перед Хиромасой и задрожал — прямой меч-цуруги с украшенной золотом рукоятью. Священный меч принца Савара.
При виде его усмешка Досона погасла, и весь он как-то подобрался, утратил расслабленный вид. Этот меч уже убил его однажды, вспомнил Хиромаса и прибодрился. Выдернул древний клинок из половицы и взвесил в руке. Совсем не то, что привычный изогнутый тати — но приноровиться можно.
— Повеселимся, Досон? — сквозь зубы спросил он. Скосил глаза на ширму — огонь уже полностью охватил боковые створки и неумолимо подползал к середине. Времени оставалось на сотню ударов сердца, не больше.
С яростным рычанием колдун бросился вперёд — и Хиромаса прыгнул ему навстречу, занося меч.
Даже безоружный, Досон был невероятно силён и быстр. Хиромаса прекрасно знал это и потому не рассчитывал на победу. Он должен был достать врага первым ударом — во что бы то ни стало, даже если колдун свернёт ему шею. Потому что второго удара уже точно не представится...
Он ощутил через рукоять короткое сопротивление, когда лезвие встретило цель, — а потом нечеловеческая сила подняла его и отшвырнула к стене, чудом не размазав по опорному столбу.
Стоя посреди комнаты, Досон оскалился и вытянул меч из своего тела. На клинке осталась кровь, но падать и умирать колдун явно не собирался. Перекинув меч в правую руку, он шагнул к оглушённому Хиромасе, который всё никак не мог подняться с пола, пьяно мотая головой.
Он сделал один шаг и замер, как вкопанный. Дёрнулся всем телом. Затряс руками, заорал, выронил меч, но всё не мог сдвинуться с места.
В тех местах, где упали капли его крови с меча, пол начал дымиться. На досках густой паутиной проступили надписи и диковинные фигуры — сначала чёрные, словно написанные тушью, они постепенно разгорались белым светом. А вокруг Досона, обводя его замкнутой линией, вспыхнула пятиконечная звезда.
Ничего не понимая, Хиромаса смотрел на корчащегося Досона. Тот хрипел и рвался, но не мог ступить ни шагу, словно его ступни приросли к половицам. Горящие надписи уже растеклись по всей комнате и светились всё ярче, так что глазам становилось больно. Меч Савара сиял серебряным огнём, и только следы крови на клинке темнели, будто лунные пятна. Ещё миг, и они стали исчезать, испаряться с меча, оставляя его чистым, — и вместе с ними, истошно воя, стал испаряться Досон. Его лицо, тело, одежда — в лучах белого света они становились прозрачными, а потом таяли, как грязный снег по весне, не оставляя следа.
Когда последняя тень колдуна заколебалась и исчезла в воздухе, надписи на половицах тоже начали стираться и таять. Последней погасла звезда-печать. На полу остался только меч, такой же чистый и неосквернённый, каким он пребывал в гробнице принца.
Опомнившись, Хиромаса кое-как встал и поковылял к ширме. Бумага на центральной створке уже обгорела по краям и снизу, и пламя приближалось к месту, где был нарисован Сэймэй.
Пока Хиромаса лихорадочно оглядывался вокруг, ища, чем погасить пламя, Мицумуси подлетела поближе, прижалась к бумаге и... исчезла. А на уцелевшем участке полотна в тот же миг появилась фигурка девушки в синих шелках.
— Стой! — запоздало крикнул Хиромаса. Поспешно вдохнул, зажмурился, отступил на шаг — и с разбегу врезался головой в горящую ширму.
И провалился внутрь.
***
В аду было горячо, как в печи, и столь же невыносимо душно. В первое мгновение Хиромасе показалось, что он сейчас умрёт на месте, не сделав ни шагу, — так обожгло грудь горячим дымом. Но, прощаясь с жизнью, он сделал ещё один вдох, и ещё один, и понял, что умирать ещё рано, хоть он и чувствовал себя форелью на сковородке.
— Господин Хиромаса! — Мицумуси, уже в человеческом виде, потянула его за руку. — Пожалуйста, скорее!
Дерево с Сэймэем возвышалось на холме всего в сотне шагов от них. Огонь захватывал его снизу до середины, змеиным извивом вытягиваясь по стволу, и одежды прорицателя развевались в потоках раскалённого воздуха. Твари, кружащие над деревом, лишь издалека походили на птиц — вблизи стали видны их поросшие шерстью тела, змеиные хвосты и звериные головы. На глазах у Хиромасы одна из них нырнула вниз и понеслась к Сэймэю, выставив когтистые лапы.
Яростно вскрикнув, Хиромаса поднял лук. Ощущение привычного оружия в руках и знакомое натяжение тетивы странным образом успокоили его — словно он стоял во дворе своей усадьбы, целясь в нарисованную на деревянном щите мишень. Невелика беда, если вместо мишени — страшная звероптица с клыкастой харей. Стреле-то всё равно, куда лететь.
Тварь, нацелившаяся когтями в лицо Сэймэя, заверещала и кувыркнулась наземь с пробитой головой. Хиромаса ногой отшвырнул её подальше и выстрелил второй раз, целясь в гущу стаи. На этот раз не попал, но остальные звероптицы шарахнулись в стороны, на время оставив жертву в покое.
— Дайте нож! — крикнула Мицумуси.
Он выхватил из-за пояса кинжал и сунул ей. Раскинув рукава, Мицумуси взмыла в воздух; спустя несколько мгновений она уже стояла на ветке дерева, к которому был привязан её господин, и резала верёвки.
Ей не хватило сил удержать Сэймэя в воздухе. Вцепившись в его одежду, она вместе с ним полетела вниз — но каким-то чудом смогла приземлиться не в костёр, объявший подножие дерева, а в стороне. Тело пернатой твари послужило хорошей подушкой, смягчив падение.
Подскочив к ним, Хиромаса помог Мицумуси встать на ноги и поднял Сэймэя. Боковым зрением он улавливал встающую за деревьями, сползающую по склонам гор красно-чёрную стену — красным было пламя, которое поглощало всё на своём пути, а чёрным — пустота, что следовала за ним, проглядывая сквозь зыбкую огненную пелену, мелькая в разрывах. Созданный несчастным гением Ёсихидэ мир погибал в муках, равных мукам его рождения.
— Сюда! — Мицумуси махнула в сторону узкого прохода между скал. Оттуда тоже тянуло жаром близкого огня, но Хиромаса не колебался. Наполовину неся, наполовину таща безвольного Сэймэя, он поспешил за ней.
Далеко уйти не удалось. Преграждая им путь, между скалами стоял ещё один демон — сморщенная и уродливая обезьяна с плешивой головой и седой нечистой шерстью.
— Пошёл! — Хиромаса занёс лук, как дубинку, но гадкий зверь ловко скакнул вбок, уклонился и прыгнул на Сэймэя, разевая клыкастую пасть. Мицумуси неумело махнула кинжалом — демон опять увернулся и рванул когтями одежду прорицателя. Казалось, он не замечает больше никого, сосредоточив свою ярость на одном человеке.
Хиромаса схватил демона за тощий загривок и отшвырнул что было сил. Обезьяна взвизгнула и отползла, но дороги не уступила. Припав к земле, она смотрела на Сэймэя, и в её позе, в наклоне трясущейся головы, в чертах сморщенного лица было что-то настолько жалкое и... человеческое, что Хиромасу пронзила догадка.
— Ёсихидэ, — выдохнул он.
Демон взглянул на него. Из глаз его катились слёзы. Обезьянья пасть шевелилась, словно пытаясь что-то выговорить, но вместо слов вырывались лишь бессвязные звуки.
— Пропусти нас, Ёсихидэ, — как можно твёрже сказал Хиромаса. — Мы не делали тебе зла.
Ёсихидэ проскрежетал что-то невнятное и снова с угрозой потянулся к Сэймэю. Хиромаса уже хотел врезать ему по лапам, как вдруг у него мелькнула неожиданная мысль. Опустив прорицателя на землю, он распахнул ворот его одежды — и точно: на шее у Сэймэя висела деревянная бирка с выжженным иероглифом "глициния".
Сорвав обманный знак, Хиромаса отшвырнул бирку прочь, в горящие заросли — и Ёсихидэ прыгнул за ней, как пёс, преследующий дичь. Не было времени смотреть, что с ним стало дальше: огонь уже подступал вплотную.
Мицумуси набросила подол платья на голову и бесстрашно нырнула в бушующее пламя. Раздумывать было некогда, и Хиромаса, подхватив Сэймэя и мысленно воззвав к милосердию Каннон, бросился в огонь вслед за девушкой.
Страшный жар охватил его с головы до ног, так что слёзы вскипели под веками, — но это длилось лишь мгновение. Он вдохнул и ощутил в лёгких воздух, а не пламя. Пошевелился — и понял, что лежит на полу, держа в руках неподвижного Сэймэя, а вокруг них догорают обрывки ширмы, и огонь вот-вот перекинется на их одежду.
Рывком сев, он принялся сбрасывать с себя и Сэймэя горящую ветошь. Мицумуси, подскочив, захлопала по полу циновкой, прибивая и гася пламя. Комната наполнилась едким дымом, но огонь быстро угас, не успев перебраться на стены.
Пошатываясь, Хиромаса вытащил Сэймэя на энгаву. Его мутило от угара, голова кружилась немилосердно. Уложив оммёдзи под навесом, он стал обмахивать его рукавом. Потом распахнул на нём каригину и положил ладонь ему на грудь, пытаясь уловить хоть вздох, хоть какое-то движение, уже не молясь, а просто безотчётно повторяя про себя: боги, боги милостивые, только не это...
И услышал в ответ... тихий хрипловатый смех. Лёжа на спине, Сэймэй смотрел на него и смеялся, как ни в чём не бывало.
— Сэймэй, ты!.. — Хиромаса наклонился к другу, готовый то ли обнять его, то ли дать ему тумака — нашёл время веселиться, лисий сын!
— Я это тоже запомню, — шёпотом выговорил Сэймэй, глядя на его лицо, и опять зашёлся от смеха, и Мицумуси колокольчиком вторила ему из глубины дома.
Хиромаса поспешно отвернулся, но поздно: мокрые щёки выдавали его полностью и неопровержимо.
— Это от дыма, не считается, — упрямо буркнул он, но этих двоих уже было не остановить — хохотали, как дети, потешаясь над его смущением.
Он махнул рукой и рассмеялся вместе с ними, едва удерживаясь, чтобы не заплакать снова — от облегчения.
***
— Я ошибся, — признался Сэймэй.
Они снова сидели втроём на энгаве, любуясь вечерним садом, пока посвежевший ветер выгонял из распахнутых настежь покоев запах дыма. Сэймэй сменил одежду, прибрал волосы, и выглядел так же, как всегда — лишь слегка рассеянная улыбка да некоторая нетвёрдость в движениях напоминали о пережитом. Да и то посторонний наблюдатель списал бы эти признаки на действие сакэ, в котором они сегодня решили себе не отказывать.
— Я не предполагал, что Досону под силу зачаровать Мицумуси, — Сэймэй сочувственно взглянул на девушку. — Убить её он не смог, только запереть в одном облике — но этого оказалось достаточно, чтобы помешать ей действовать по намеченному плану.
— Подожди-ка, — Хиромаса поднял руку. — Досон забрался к тебе в дом, упрятал тебя в ширму, наложил заклятие на Мицумуси и меня чуть не убил — так? А теперь ты говоришь, что у тебя при этом был какой-то план?
— Разумеется.
— Ничего не понимаю.
— Это не так-то просто объяснить.
— А ты уж постарайся, — проворчал Хиромаса. Он чувствовал себя одураченным.
Сэймэй вздохнул.
— Помнишь, ты удивился, что Мотоката мог держать у себя эту ширму без опаски?
— Ну?
— А тебе не показалось странным, что и Моросукэ держал её у себя десять дней, и только на десятую ночь увидел кошмар?
— Э...
— Это Досон принёс ширму в дом Мотоката. Думаю, он замыслил это ещё до покушения на жизнь принца Ацухира. Всё-таки он был умён и понимал, что ждёт его в случае разоблачения.
— Замыслил что? — не понял Хиромаса
— Спрятаться на ширме, в нарисованной преисподней. Для этого он загодя выкрал ширму из храма, разобрался с наложенным на неё заклятием и приспособил его для своих нужд. Принеся её в дом Мотоката, он поселил в неё своё подобие. Маленькую часть своей силы, которая служила бы якорем для его души. Но на картине есть место только для одного, поэтому Мотоката и не пострадал. Пока Досон держал эти ворота открытыми для себя, никто другой не мог сюда войти.
— И когда он перерезал себе горло...
— Он попал на ширму, только и всего. Но чтобы никто не заметил, что среди грешников изображён покойный глава Оммё-рё, он накрылся ещё и заклятием невидимости. Вот откуда появилось чёрное пятно.
Хиромаса внутренне поёжился.
— Значит, весь этот месяц... он провел в аду?
— Да, как и все Фудзивара, владевшие этой ширмой. Разница в том, что Досон не мог умереть — ведь его тело уже было мертво. А кроме того, он мог в любую минуту мог выйти оттуда. Он знал, что имущество Мотоката отойдёт в казну и намеревался таким образом попасть во дворец, чтобы отомстить императору. Жадность Моросукэ спутала его расчёты, однако Досон не растерялся и решил сначала поквитаться со мной. Для этого он на одну ночь покинул картину, позволив Моросукэ побывать в преисподней вместо себя. Как он и рассчитывал, разобраться с этим делом поручили мне.
Сэймэй протянул чашечку Мицумуси, дождался, пока она нальёт ему сакэ, и выпил одним глотком.
— К счастью, в моём распоряжении были записки прежнего настоятеля Энряку-дзи, а в старых хрониках я нашел рассказ той служанки из дворца канцлера. И оба источника указывали, что на ширме, пока она не захватит очередную жертву, изображена пустая горящая повозка, а никаких пятен нет и в помине. С помощью гадания я выяснил, кто там скрывается. Оставалось только придумать, как выселить его оттуда.
— Выселить?
— Ну да. Пока у Досона оставалось это укрытие, убить его было невозможно — он ушёл бы в ширму и всё повторилось бы сначала. А уничтожить ширму, пока он находился внутри, я не мог — он заклял её против любого вреда. Вот мне и пришлось поддаться.
— Что? — Хиромаса не поверил своим ушам.
— Я же говорю, — терпеливо повторил Сэймэй, — на этой ширме нет места для двоих. Пока я находился там, Досон был вынужден оставаться снаружи. Чтобы отомстить мне, он своими руками лишил себя пути к отступлению. Всё, что мне требовалось — это заблаговременно расставить для него ловушку в доме. Мицумуси должна была привести её в действие, но тут я как раз допустил оплошность, которую пришлось исправлять тебе.
— Но, Сэймэй... — Хиромаса ошеломлённо потряс головой. — Не могу поверить, что ты сам позволил ему заточить тебя в том жутком месте. Эти птицы... Боги, да как это можно — добровольно подвергнуться таким мучениям?
— Иллюзии, Хиромаса.
— Что?
— Иллюзии, — с улыбкой повторил Сэймэй. Он поднял руку, широкий рукав скользнул к локтю, открывая чистую белую кожу — ни ран, ни ожогов, ни ссадин от верёвок. — Всё, что мы видим, слышим и осязаем — не более чем иллюзии, из которых состоит наш мир. Всё, что я испытал там, и всё, что испытываю сейчас — лишь обман чувств. Если смотреть на вещи таким образом, то нет разницы между болью и наслаждением, между страданием и покоем. К этому просто надо привыкнуть.
Несколько секунд Хиромаса пытался осмыслить услышанное, потом покачал головой:
— Я бы так не смог.
— Тебе это и не нужно. Ты живёшь в этих иллюзиях от рождения, они — почва для твоих корней. И это правильно. Ты — человек, плоть от плоти этого мира. А я... — улыбка Сэймэя стала совершенно лисьей, — не совсем.
— Ладно, — нахмурился Хиромаса. — Но я всё равно не понимаю, зачем ты взялся играть в такие опасные игры. Ведь умереть-то ты мог по-настоящему.
— Мог, — легко согласился Сэймэй. — Но это был необходимый риск. Живой Досон представлял угрозу для столицы.
— В прошлый раз ты говорил, что тебе нет дела до столицы.
— Прошлый раз, — оммёдзи улыбнулся как-то уклончиво, — был в прошлом.
— Сэймэй... — Хиромаса взглянул на него твёрдо и пристально. — Ты знал, что после тебя Досон больше всего хотел поквитаться со мной?
На этот раз Сэймэй не ответил. С непроницаемым видом он вынул из-за пазухи веер и обмахнулся, хотя жары уже и в помине не было, — а взгляд его всё уходил в сторону, прятался, не позволял себя удержать.
— Спасибо, — сказал, наконец, Хиромаса.
— За что? — Сэймэй резко сложил веер. Смотреть на друга он по-прежнему избегал.
— За то, что остановил его. За то, что отвёл от меня беду.
— Я втянул тебя в беду, — раздельно проговорил оммёдзи. — Из-за моего просчёта ты чуть не погиб. Если бы я знал, что дело примет такой опасный для тебя оборот, то бросил бы эту затею.
— Ты сделал только одну ошибку, Сэймэй. Когда решил рисковать своей жизнью в одиночку.
— Хиромаса...
— Ты не один защищаешь столицу. У меня тоже есть право участвовать в этом. Сэймэй, я тебя как друга прошу — больше никогда не делай так. Обещай, что в следующий раз позовёшь меня на помощь.
Прорицатель поднял голову, и Хиромаса наконец-то увидел, как рождается его улыбка — проступает понемногу, как узор на обратной стороне бумаги, от глаз к губам.
— Обещаю, — сказал Сэймэй.
И этого было достаточно.
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, Мицумуси, Досон
Категория: джен
Жанр: мистика, приключения, ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: Сиквел первого "Оммёдзи" и "Муки ада" Акутагава Рюноскэ, смешать, но не взбалтывать.
Проходя мимо, Хиромаса вздохнул украдкой. Как недолго живёт красота! Не пройдёт и трёх часов, как эти нежные цветы поблекнут и увянут, погубленные дневной жарой. Недаром зовутся они асагао — "утренний лик"...
В таких раздумьях он подошёл к дому и, разувшись, вступил под навес. Сэймэя не было видно, и Хиромаса вошёл в дом. К любому другому человеку он поостерёгся бы входить так бесцеремонно, не предупредив о визите заранее, но у Сэймэя всё было иначе. Прорицатель всегда знал, когда Хиромаса идёт к нему в гости, и можно было не опасаться поставить его или себя в неловкое положение.
Вот и сейчас, стоило Хиромасе отодвинуть перегородку, ведущую во внутренние покои, как Сэймэй, сидящий спиной ко входу, сказал:
— Не закрывай фусума, скоро станет жарко.
Оставив фусума раздвинутыми, Хиромаса шагнул в комнату. Сэймэй был занят — на столике перед ним и на полу вокруг во множестве лежали раскатанные свитки. Диковинное это было зрелище — повинуясь взгляду оммёдзи или ленивому движению его веера, свитки разворачивались до нужной строчки, а потом снова скатывались и сами обвязывались шнурами.
— Я не вовремя? — спросил Хиромаса, осторожно переступая через бумажные полосы.
— Ничего, — отмахнулся Сэймэй. — Располагайся, я скоро закончу.
Из сада тянуло свежим ветерком, бумаги на полу слегка шелестели. Хиромаса украдкой глянул на свитки, но это были не трактаты о гадании и не списки чудодейственных сутр, а какие-то дворцовые хроники времён императора Уда. Разочарованный, он отвернулся и стал разглядывать комнату. Почти сразу ему бросилось в глаза нечто большое, прямоугольное и плоское, стоящее у дальней стены. Наброшенная сверху белая ткань скрывала его целиком, позволяя угадать только общую форму.
— Что это у тебя? — Хиромаса потянулся приподнять край ткани, но Сэймэй строго покачал головой.
— Оставь. Не стоит тебе на это смотреть.
Хиромаса с сожалением убрал руку, но любопытство так и щекотало его изнутри. По размеру и очертаниям занавешенный предмет напоминал ширму, какими разгораживают комнаты в богатых домах. Что такого страшного и оскорбительного для взора может таить в себе ширма? Разве что какой-нибудь распутник изрисовал её непристойными картинками?
Входя в дом, он не успел вынуть меч из-за пояса, и теперь, поворачиваясь, как бы невзначай зацепил кончиком ножен наброшенный на ширму покров. Лёгкая ткань мигом стекла на пол, явив на свет то, что было спрятано под ней.
— О! — выдохнул Хиромаса. Он попытался отвернуться, но не смог: тело будто оцепенело, а взгляд прикипел к расписному бумажному полотнищу, что переливалось всеми цветами крови и огня.
На ширме был ад. В вихре дыма и пламени извивались человеческие фигуры, нарисованные так искусно, что казались поистине живыми. Вернее, умирающими — потому что их преследовали по пятам и терзали звероподобные демоны с бичами, палками и прочей палаческой снастью. Куда ни глянь, глазам представали картины всевозможных казней и пыток, от которых кровь стыла в жилах и сердце обрывалось. И всё это, от одежд и украшений жертв до горящих волос и окровавленных бичей, было изображено в мельчайших чертах, с невыносимой, почти тошнотворной достоверностью.
Вид преисподней и гибнущих в ней людей так потряс Хиромасу, что он не сразу заметил в картине явный изъян. Прямо в центре ширмы выделялось тёмное, будто обугленное пятно. Языки пламени вокруг него были выписаны необыкновенно чётко, но ближе к середине всё сливалось в один тусклый грязноватый цвет.
Неизвестно, сколько он простоял бы так, не в силах отвести глаз от жуткого зрелища, но, к счастью, это длилось недолго. Быстро поднявшись, Сэймэй отстранил его, поднял покрывало и снова закутал ширму сверху донизу. Только после этого Хиромаса смог перевести дыхание. Коснувшись рукой лица, он с удивлением понял, что обливается потом, хотя в открытой комнате было прохладно.
— Я предупреждал, — тихо сказал Сэймэй, но в голосе его звучало скорее сочувствие, чем упрёк.
— Что это было? — Хиромаса сглотнул — в горле пересохло, словно он и впрямь вдохнул адского пламени. — Человек не может так рисовать! Это работа демона!
Сэймэй покачал головой.
— Нет демонов страшнее тех, что живут в наших сердцах, Хиромаса. История этой картины — лучшее тому подтверждение. Эту ширму расписал художник по имени Ёсихидэ. А сделал он это по приказу Великого канцлера Фудзивара-но Мотоцунэ, повелевшего ему изобразить ад и мучающихся там грешников.
Он вернулся за свой столик, и Хиромаса сел напротив — он уже догадался, что рассказ будет долгим.
— Ёсихидэ был наделён несравненным талантом, но наружность имел безобразную, и нрав у него тоже был тяжёлый. В целом мире он любил только две вещи: живопись и свою единственную дочь. И ещё, говорят, была у него такая особенность: он мог рисовать только то, что видел своими глазами. Чтобы изобразить адское пламя, он ходил смотреть на пожары; чтобы передать на полотне подлинное человеческое страдание — посещал казни или мучил своих учеников. Лишь один замысел ему не удавалось воплотить: он хотел нарисовать на самом видном месте знатную даму в горящей повозке.
Хиромасу передёрнуло. Он попытался вспомнить, видел ли на картине что-то подобное. Выходило, что нет.
— В конце концов, отчаявшись, Ёсихидэ обратился к Мотоцунэ с просьбой сжечь повозку, посадив в неё какую-нибудь женщину, — Голос Сэймэя не изменился ни на йоту, и от этого слушать его было ещё страшнее. — На благо искусства, само собой. Что ж, Великий канцлер снизошёл до его просьбы. В назначенный час Ёсихидэ пригласили полюбоваться на сожжение повозки... в которой находилась его дочь.
Он замолчал, перебирая свитки. Хиромаса долго не мог вымолвить ни слова.
— Так что же... Ёсихидэ? — спросил он наконец.
— Дорисовал картину до конца. А на том месте, где сейчас находится пятно, изобразил свою дочь. Такой, как он её видел — в цепях и в повозке, горящую заживо. Работа была закончена в срок, художник преподнёс ширму Великому канцлеру, удостоился высочайшей похвалы и на следующую ночь повесился у себя в доме. Чему никто особо не удивился.
— Ну, ещё бы, — вздохнул Хиромаса.
— А на седьмой день после его смерти, — продолжал Сэймэй, — сын канцлера вдруг занемог. Днём его била лихорадка, а по ночам терзали кошмары — ему снилось, что его мучают демоны в аду. Сначала болезнь списали на душевное потрясение, вызванное зрелищем казни. Поговаривали, что молодой человек оказывал дочери Ёсихидэ внимание, и её смерть стала для него ударом. Так оно было или нет, но кто-то решил, что вид картины с сожжённой девушкой усугубляет страдания больного, и канцлер распорядился отвезти ширму в одну из своих усадеб, где сам обычно не жил. Действительно, после этого его сын поправился. Но никто, кроме одной чересчур пугливой и скрытной служанки, не заметил, что всё время, пока длилась эта странная болезнь, у фигуры, изображённой в горящей повозке, было лицо не девушки, а юноши.
— О, — прошептал Хиромаса. — Значит, вот как Ёсихидэ отомстил обидчику?
— Скорее, обидчикам, — поправил его Сэймэй, — потому что месть его распространилась не только на Мотоцунэ и его семью, но и на весь клан Фуздивара. Много позже, когда история с таинственной болезнью сына уже забылась, Великий канцлер вспомнил про ширму и вернул её в свой столичный дворец. И в ту же ночь слёг в страшных мучениях. Наблюдательной служанки во дворце уже не было, поэтому причина болезни открылась не сразу. Пока заклинатели творили молитвы, изгоняющие злых духов, Мотоцунэ становилось всё хуже, и на третий день он умер, крича, что его жгут живьём.
На поминальные обряды собралось много гостей, и самые знатные из них после похорон заночевали во дворце. Но отдохнуть им так и не пришлось: среди ночи всех подняли на ноги истошные крики одного вельможи из северной ветви Фуздивара. Ему, как ты догадываешься, приснился тот же сон. Но теперь, на счастье, кто-то из монахов, приглашённых для чтения сутр, догадался взглянуть на ширму и обнаружил на ней изображение заболевшего, которого рвали на части хищные птицы. Тут уже всё стало ясно, и ширму убрали из дворца навсегда.
— Никогда не слышал ничего подобного, — пробормотал Хиромаса.
— Об этом мало кто знает. Фудзивара и в те времена заботились о чести клана. Историю замяли, а ширму передали в дар храму Энряку-дзи.
— Но как же она попала к тебе?
— Её доставили сегодня утром из дома Фудзивара-но Моросукэ.
— От самого Левого министра? — удивился Хиромаса.
— После смерти Фудзивара-но Мотоката все его сокровища, как имущество преступника, злоумышлявшего против государя, были переданы в казну. Но эту ширму Моросукэ заметил и оставил себе. Он подумал, что имеет на это право, ведь это достояние его семьи. Но на десятую ночь после того, как он поставил ширму у себя, ему приснилось, что его терзают демоны в аду. Он решил, что это дух Мотоката мстит ему из-за порога смерти, и сразу послал за мной. А я знал историю этой ширмы, потому и распорядился, чтобы её перевезли ко мне. Здесь она никому не причинит вреда, пока я не разберусь с ней.
Хиромаса не чувствовал особой жалости к Моросукэ. Правда, после разоблачения Досона господин Левый министр проникся к Сэймэю необычайным уважением, и его покровительство должно было принести гадателю немало пользы сейчас и в будущем. Хиромаса радовался за друга, но не мог забыть, что стремление Моросукэ к власти стало причиной несчастий и гибели госпожи Луны. Сватая дочь в императрицы, могущественный вельможа едва ли задумывался о том, какую боль это причинит другой женщине, любящей императора всем сердцем и уже родившей ему детей. А если бы и задумался — разве это заставило бы его отказаться от честолюбивых замыслов? Тот, кто прокладывает дорогу на вершину, не станет останавливаться из-за одного цветка, смятого копытами его коня.
А Мотоката не простил страданий дочери и крушения собственных надежд на регентство. Потому и связался с Досоном, что возжаждал мести — и императору, и родичу-сопернику. Да, Мотоката мог бы перед смертью оставить Моросукэ такой смертоносный подарок, вот только...
— Сэймэй! Ты сказал, что ширма прежде находилась в доме Мотоката? Но ведь он сам был из рода Фудзивара. Как же он мог держать у себя эту вещь и не заболеть?
— Вот это я и собираюсь выяснить, — отозвался Сэймэй, небрежным взмахом веера скатывая разложенные на полу свитки.
— Лучше бы ты сжёг эту ширму со всеми её проклятыми тайнами, — угрюмо сказал Хиромаса. У него перед глазами всё ещё стояли лица истязаемых людей, их искривлённые рты и полные страдания глаза. Слишком легко было поверить, что жуткий огненный мир, изображённый с таким болезненным правдоподобием, существует на самом деле, а не создан безумным воображением мёртвого художника.
— Она не горит, — буднично сказал Сэймэй.
— Что?
— Эту ширму не берёт огонь. Её невозможно порезать ножом, залить тушью или сжечь щёлоком. Знаешь, о чём это говорит?
— О чём? — послушно переспросил Хиромаса.
— Что дух, обитающий в ней, намного сильнее, чем я думал поначалу, — Сэймэй сложил веер и улыбнулся, глядя на мрачное лицо друга. — Ну, полно, Хиромаса. Не забивай себе голову лишними заботами. Давай лучше выпьем.
— Выпьем, — охотно согласился Хиромаса. Сейчас он определённо нуждался в этом.
***
Если сегодня
Ветер восточный с небес
Тучи не сгонит -
Вымокнут вмиг от дождя
Шёлковые рукава.
Это письмо, начертанное на бумаге бледно-лилового цвета, с многозначительно приложенной к нему веточкой воробейника, Хиромаса нашёл дома, когда вернулся от Сэймэя. За следующий час он измарал целую стопку бумаги, сломал новую кисточку из оленьего волоса и измучил слугу требованиями заново растереть тушь — на жаре она слишком быстро высыхала. А сочинить ответ следовало быстро: госпожа Тай оскорбилась бы, если бы он заставил её слишком долго томиться в ожидании.
Увы, искусным стихотворцем он никогда не был. И голова у него уже трещала от попыток уложить в пять строк похвалу несравненной красоте госпожи Тай, обещание навестить её сегодня вечером и непременное упоминание подобающего сезону цветка, дождевых облаков, пения цикад или хотя бы кузнечиков. Оплошать и выставить себя невеждой не хотелось, но время шло, стопка испорченных листов росла, а слова всё не клеились одно к другому.
"Вот у Сэймэя бы получилось, — тоскливо думал Хиромаса, комкая очередное недописанное стихотворение. — И вправду, что ли, сходить к нему? Он меня засмеёт, конечно, но ведь не откажется помочь..."
Внезапно что-то маленькое, похожее на летящий по ветру листок, мелькнуло под навесом энгавы, впорхнуло в затенённую комнату и закружилось над столиком для письма. Это была бабочка с радужно-синими крылышками, отливающими золотом у основания.
— Мицумуси? — удивился Хиромаса. — Стой, что ты делаешь?
На глазах у него бабочка опустилась прямо в тушечницу и затрепыхалась, увязнув лапками и брюшком в густой чернильной жиже.
Ахнув, Хиромаса схватил кисточку, обратным концом осторожно выудил Мицумуси из туши и пересадил на чистый лист. Бабочка с трудом поползла по бумаге, оставляя за собой чёрный след.
— Глупая девочка, разве можно так... — Хиромаса осёкся, потому что Мицумуси ползла не по прямой. Она елозила по бумаге, перечёркивая собственные следы, и неровные мазки туши складывались в иероглиф: 凶.
"Кёу" — беда, несчастье, убийство...
— Сэймэй? — вскрикнул Хиромаса. — Что с ним?
Мицумуси отчаянно замахала крылышками — видно, по-другому она не могла ответить. Что с ней случилось, почему она не превратилась в девушку, чтобы объяснить всё человеческим языком? Но Хиромасе хватило и того немногого, что ей удалось поведать.
Второпях натянув башмаки, вооружившись и посадив едва обсохшую Мицумуси на шапку, он со всех ног побежал к дому Сэймэя.
***
Сад был пуст. Деревья застыли без движения в палящих лучах полуденного солнца. Вьюнки на ограде увяли от зноя, превратившись в тёмные вялые комочки, но Хиромаса едва обратил на это внимание, спеша по тропинке в дом.
Во внутренних покоях, где они с Сэймэем провели утро, было ещё жарче, чем снаружи. Причину этого Хиромаса понял, едва ступив на порог: посреди комнаты стояла растопленная жаровня-хибати. Над углями метались язычки пламени, терпкий запах можжевелового дыма наполнял воздух. Ширма Ёсихидэ стояла на прежнем месте у стены, плотно укутанная тканью, а перед ширмой, скрестив ноги, сидел человек в белом наряде, небрежно накинутом на одно плечо. Глаза его были закрыты, словно он спал или медитировал.
Не Сэймэй. У Хиромасы волосы встали бы дыбом, не будь они стянуты в пучок и уложены под каммури. Он узнал это лицо с густыми бровями, воспалённым шрамом на лбу и глумливой улыбкой на губах. Узнал — но отказывался верить тому, что видел перед собой.
Досон открыл глаза и посмотрел на него.
— А вот и Хиромаса, — сказал он. — Я знал, что ты придёшь.
— Ты умер! — крикнул Хиромаса. Будто эти слова, как заклинания Сэймэя, могли отправить врага обратно в небытие.
— Ты тоже, — ухмыльнулся Досон. — Однако же вот, стоишь передо мной и мечешь грозные взгляды. Если ты вернулся из мёртвых — почему бы и мне не вернуться, а, Хиромаса?
Он вскочил на ноги, отбросив белую накидку. Под ней было всё те же рваное, местами обгорелое платье, в котором он явился во дворец в свой последний день. Смеясь, он шагнул вперёд, и Хиромаса отшатнулся.
— Знаешь, — доверительно проговорил Досон, — я даже рад, что ты жив. Мне понравилось смотреть, как ты умираешь. Я с удовольствием посмотрю на это ещё раз. Что же ты, любезный? Доставай свой меч, повеселимся! Или ты боишься?
Он угадал наполовину. Хиромасу трясло и от страха тоже — но боялся он не за себя.
— Где Сэймэй? — выкрикнул он в лицо Досону.
Колдун расхохотался, хлопая себя руками по бокам.
— Сэймэ-эй! — передразнил он. — И правда, где же он? Где этот несравненный заклинатель, этот хитрец, это лисье отродье?
Голос его сорвался на визг, казалось, ещё немного — и он захлебнётся от ненависти и торжества.
— Хочешь знать, где он? Так смотри! — С этим выкриком Досон сорвал с ширмы покрывало.
Хиромаса содрогнулся. Краски на плотной бумаге пылали необычайно ярко — казалось, ширма излучает собственный свет, как окно, распахнутое в преисподнюю. Жара ли была тому причиной или мутный от дыма воздух, но пламя на картине как будто трепетало, и тела грешников едва заметно двигались. А посередине, где раньше находилось тёмное пятно...
Там появилась фигура человека, привязанного за руки к стволу нож-дерева. Он был нарисован столь же искусно, что и остальные обитатели ада: широкое белое каригину, разорванное и запачканное красным в нескольких местах, безвольно склонённая голова, спутанные волосы и даже кровь на босых ступнях — всё было изображено с поразительной точностью.
— Сэймэй... — простонал Хиромаса.
Оммёдзи на картине не пошевелился. Он казался неживым. Чёрные птицы кружились над его головой. Хиромасе даже померещилось, что он слышит их жадное карканье.
— Не бойся, — прошептал Досон. — Ему не придётся страдать долго.
Он схватил жаровню за медную ножку, не обращая внимания на жар, который должен был обжечь ему руку, и вытряхнул к подножию ширмы все угли, что тлели внутри.
Это у Сэймэя ширма не желала гореть. У Досона она вспыхнула мгновенно. Радостно треща, огонь побежал по бумаге, и нарисованные языки пламени слились с настоящими. Только от настоящих быстро расползались уродливые чёрные прорехи, пожирая демонов и людей без разбора.
Крик ужаса, вырвавшийся у Хиромасы, слился с пронзительным хохотом Досона. Пламя взбиралось по ширме, как вьюнок по ограде, поднимаясь всё выше и выше. Корни дерева, на котором висел Сэймэй, уже полыхали вовсю; ещё минута — и огонь доберётся до него самого...
Хиромаса рванулся было к ширме, но замер, сдержавшись. В прошлый раз он поддался ярости — и проиграл. В прошлый раз Досон играл с ним, как сытый кот с полузадушенной мышью. Простое оружие против колдуна бесполезно, но и голыми руками с ним не справиться. Как быть?
Словно в ответ у него перед глазами мелькнули, разворачиваясь, синие крылышки. Мицумуси, о которой он успел забыть, сорвалась с шапки и полетела куда-то в угол комнаты. Досон с невнятным проклятием замахнулся на неё, но бабочка ускользнула от его руки, взвилась к потолку и запорхала там, летая взад-вперёд вдоль деревянной балки. И Хиромасе почудилось, что наверху что-то блеснуло, отражая свет горящей ширмы. Что-то... лежащее сверху на балке. То, что Мицумуси легко могла бы достать, будучи в человеческом облике...
Он сдёрнул лук с плеча и наложил стрелу. Досон опять загоготал, предвкушая забаву. Даже руки развёл в стороны, приглашая целиться получше.
И Хиромаса прицелился — но не в него. Вскинув лук вверх, он послал стрелу в торец балки, возле которой металась Мицумуси.
Конечно, перебить такую балку выстрелом из лука было невозможно. Но удар стрелы из длинного лука с такого малого расстояния по силе мог сравниться с ударом топора. Балка чуть дрогнула, сверху посыпалась пыль, и вместе с пылью рухнуло кое-то ещё, сброшенное сотрясением с узкой опоры.
Это был меч. Стальным веретеном сверкнув в воздухе, он вонзился в пол перед Хиромасой и задрожал — прямой меч-цуруги с украшенной золотом рукоятью. Священный меч принца Савара.
При виде его усмешка Досона погасла, и весь он как-то подобрался, утратил расслабленный вид. Этот меч уже убил его однажды, вспомнил Хиромаса и прибодрился. Выдернул древний клинок из половицы и взвесил в руке. Совсем не то, что привычный изогнутый тати — но приноровиться можно.
— Повеселимся, Досон? — сквозь зубы спросил он. Скосил глаза на ширму — огонь уже полностью охватил боковые створки и неумолимо подползал к середине. Времени оставалось на сотню ударов сердца, не больше.
С яростным рычанием колдун бросился вперёд — и Хиромаса прыгнул ему навстречу, занося меч.
Даже безоружный, Досон был невероятно силён и быстр. Хиромаса прекрасно знал это и потому не рассчитывал на победу. Он должен был достать врага первым ударом — во что бы то ни стало, даже если колдун свернёт ему шею. Потому что второго удара уже точно не представится...
Он ощутил через рукоять короткое сопротивление, когда лезвие встретило цель, — а потом нечеловеческая сила подняла его и отшвырнула к стене, чудом не размазав по опорному столбу.
Стоя посреди комнаты, Досон оскалился и вытянул меч из своего тела. На клинке осталась кровь, но падать и умирать колдун явно не собирался. Перекинув меч в правую руку, он шагнул к оглушённому Хиромасе, который всё никак не мог подняться с пола, пьяно мотая головой.
Он сделал один шаг и замер, как вкопанный. Дёрнулся всем телом. Затряс руками, заорал, выронил меч, но всё не мог сдвинуться с места.
В тех местах, где упали капли его крови с меча, пол начал дымиться. На досках густой паутиной проступили надписи и диковинные фигуры — сначала чёрные, словно написанные тушью, они постепенно разгорались белым светом. А вокруг Досона, обводя его замкнутой линией, вспыхнула пятиконечная звезда.
Ничего не понимая, Хиромаса смотрел на корчащегося Досона. Тот хрипел и рвался, но не мог ступить ни шагу, словно его ступни приросли к половицам. Горящие надписи уже растеклись по всей комнате и светились всё ярче, так что глазам становилось больно. Меч Савара сиял серебряным огнём, и только следы крови на клинке темнели, будто лунные пятна. Ещё миг, и они стали исчезать, испаряться с меча, оставляя его чистым, — и вместе с ними, истошно воя, стал испаряться Досон. Его лицо, тело, одежда — в лучах белого света они становились прозрачными, а потом таяли, как грязный снег по весне, не оставляя следа.
Когда последняя тень колдуна заколебалась и исчезла в воздухе, надписи на половицах тоже начали стираться и таять. Последней погасла звезда-печать. На полу остался только меч, такой же чистый и неосквернённый, каким он пребывал в гробнице принца.
Опомнившись, Хиромаса кое-как встал и поковылял к ширме. Бумага на центральной створке уже обгорела по краям и снизу, и пламя приближалось к месту, где был нарисован Сэймэй.
Пока Хиромаса лихорадочно оглядывался вокруг, ища, чем погасить пламя, Мицумуси подлетела поближе, прижалась к бумаге и... исчезла. А на уцелевшем участке полотна в тот же миг появилась фигурка девушки в синих шелках.
— Стой! — запоздало крикнул Хиромаса. Поспешно вдохнул, зажмурился, отступил на шаг — и с разбегу врезался головой в горящую ширму.
И провалился внутрь.
***
В аду было горячо, как в печи, и столь же невыносимо душно. В первое мгновение Хиромасе показалось, что он сейчас умрёт на месте, не сделав ни шагу, — так обожгло грудь горячим дымом. Но, прощаясь с жизнью, он сделал ещё один вдох, и ещё один, и понял, что умирать ещё рано, хоть он и чувствовал себя форелью на сковородке.
— Господин Хиромаса! — Мицумуси, уже в человеческом виде, потянула его за руку. — Пожалуйста, скорее!
Дерево с Сэймэем возвышалось на холме всего в сотне шагов от них. Огонь захватывал его снизу до середины, змеиным извивом вытягиваясь по стволу, и одежды прорицателя развевались в потоках раскалённого воздуха. Твари, кружащие над деревом, лишь издалека походили на птиц — вблизи стали видны их поросшие шерстью тела, змеиные хвосты и звериные головы. На глазах у Хиромасы одна из них нырнула вниз и понеслась к Сэймэю, выставив когтистые лапы.
Яростно вскрикнув, Хиромаса поднял лук. Ощущение привычного оружия в руках и знакомое натяжение тетивы странным образом успокоили его — словно он стоял во дворе своей усадьбы, целясь в нарисованную на деревянном щите мишень. Невелика беда, если вместо мишени — страшная звероптица с клыкастой харей. Стреле-то всё равно, куда лететь.
Тварь, нацелившаяся когтями в лицо Сэймэя, заверещала и кувыркнулась наземь с пробитой головой. Хиромаса ногой отшвырнул её подальше и выстрелил второй раз, целясь в гущу стаи. На этот раз не попал, но остальные звероптицы шарахнулись в стороны, на время оставив жертву в покое.
— Дайте нож! — крикнула Мицумуси.
Он выхватил из-за пояса кинжал и сунул ей. Раскинув рукава, Мицумуси взмыла в воздух; спустя несколько мгновений она уже стояла на ветке дерева, к которому был привязан её господин, и резала верёвки.
Ей не хватило сил удержать Сэймэя в воздухе. Вцепившись в его одежду, она вместе с ним полетела вниз — но каким-то чудом смогла приземлиться не в костёр, объявший подножие дерева, а в стороне. Тело пернатой твари послужило хорошей подушкой, смягчив падение.
Подскочив к ним, Хиромаса помог Мицумуси встать на ноги и поднял Сэймэя. Боковым зрением он улавливал встающую за деревьями, сползающую по склонам гор красно-чёрную стену — красным было пламя, которое поглощало всё на своём пути, а чёрным — пустота, что следовала за ним, проглядывая сквозь зыбкую огненную пелену, мелькая в разрывах. Созданный несчастным гением Ёсихидэ мир погибал в муках, равных мукам его рождения.
— Сюда! — Мицумуси махнула в сторону узкого прохода между скал. Оттуда тоже тянуло жаром близкого огня, но Хиромаса не колебался. Наполовину неся, наполовину таща безвольного Сэймэя, он поспешил за ней.
Далеко уйти не удалось. Преграждая им путь, между скалами стоял ещё один демон — сморщенная и уродливая обезьяна с плешивой головой и седой нечистой шерстью.
— Пошёл! — Хиромаса занёс лук, как дубинку, но гадкий зверь ловко скакнул вбок, уклонился и прыгнул на Сэймэя, разевая клыкастую пасть. Мицумуси неумело махнула кинжалом — демон опять увернулся и рванул когтями одежду прорицателя. Казалось, он не замечает больше никого, сосредоточив свою ярость на одном человеке.
Хиромаса схватил демона за тощий загривок и отшвырнул что было сил. Обезьяна взвизгнула и отползла, но дороги не уступила. Припав к земле, она смотрела на Сэймэя, и в её позе, в наклоне трясущейся головы, в чертах сморщенного лица было что-то настолько жалкое и... человеческое, что Хиромасу пронзила догадка.
— Ёсихидэ, — выдохнул он.
Демон взглянул на него. Из глаз его катились слёзы. Обезьянья пасть шевелилась, словно пытаясь что-то выговорить, но вместо слов вырывались лишь бессвязные звуки.
— Пропусти нас, Ёсихидэ, — как можно твёрже сказал Хиромаса. — Мы не делали тебе зла.
Ёсихидэ проскрежетал что-то невнятное и снова с угрозой потянулся к Сэймэю. Хиромаса уже хотел врезать ему по лапам, как вдруг у него мелькнула неожиданная мысль. Опустив прорицателя на землю, он распахнул ворот его одежды — и точно: на шее у Сэймэя висела деревянная бирка с выжженным иероглифом "глициния".
Сорвав обманный знак, Хиромаса отшвырнул бирку прочь, в горящие заросли — и Ёсихидэ прыгнул за ней, как пёс, преследующий дичь. Не было времени смотреть, что с ним стало дальше: огонь уже подступал вплотную.
Мицумуси набросила подол платья на голову и бесстрашно нырнула в бушующее пламя. Раздумывать было некогда, и Хиромаса, подхватив Сэймэя и мысленно воззвав к милосердию Каннон, бросился в огонь вслед за девушкой.
Страшный жар охватил его с головы до ног, так что слёзы вскипели под веками, — но это длилось лишь мгновение. Он вдохнул и ощутил в лёгких воздух, а не пламя. Пошевелился — и понял, что лежит на полу, держа в руках неподвижного Сэймэя, а вокруг них догорают обрывки ширмы, и огонь вот-вот перекинется на их одежду.
Рывком сев, он принялся сбрасывать с себя и Сэймэя горящую ветошь. Мицумуси, подскочив, захлопала по полу циновкой, прибивая и гася пламя. Комната наполнилась едким дымом, но огонь быстро угас, не успев перебраться на стены.
Пошатываясь, Хиромаса вытащил Сэймэя на энгаву. Его мутило от угара, голова кружилась немилосердно. Уложив оммёдзи под навесом, он стал обмахивать его рукавом. Потом распахнул на нём каригину и положил ладонь ему на грудь, пытаясь уловить хоть вздох, хоть какое-то движение, уже не молясь, а просто безотчётно повторяя про себя: боги, боги милостивые, только не это...
И услышал в ответ... тихий хрипловатый смех. Лёжа на спине, Сэймэй смотрел на него и смеялся, как ни в чём не бывало.
— Сэймэй, ты!.. — Хиромаса наклонился к другу, готовый то ли обнять его, то ли дать ему тумака — нашёл время веселиться, лисий сын!
— Я это тоже запомню, — шёпотом выговорил Сэймэй, глядя на его лицо, и опять зашёлся от смеха, и Мицумуси колокольчиком вторила ему из глубины дома.
Хиромаса поспешно отвернулся, но поздно: мокрые щёки выдавали его полностью и неопровержимо.
— Это от дыма, не считается, — упрямо буркнул он, но этих двоих уже было не остановить — хохотали, как дети, потешаясь над его смущением.
Он махнул рукой и рассмеялся вместе с ними, едва удерживаясь, чтобы не заплакать снова — от облегчения.
***
— Я ошибся, — признался Сэймэй.
Они снова сидели втроём на энгаве, любуясь вечерним садом, пока посвежевший ветер выгонял из распахнутых настежь покоев запах дыма. Сэймэй сменил одежду, прибрал волосы, и выглядел так же, как всегда — лишь слегка рассеянная улыбка да некоторая нетвёрдость в движениях напоминали о пережитом. Да и то посторонний наблюдатель списал бы эти признаки на действие сакэ, в котором они сегодня решили себе не отказывать.
— Я не предполагал, что Досону под силу зачаровать Мицумуси, — Сэймэй сочувственно взглянул на девушку. — Убить её он не смог, только запереть в одном облике — но этого оказалось достаточно, чтобы помешать ей действовать по намеченному плану.
— Подожди-ка, — Хиромаса поднял руку. — Досон забрался к тебе в дом, упрятал тебя в ширму, наложил заклятие на Мицумуси и меня чуть не убил — так? А теперь ты говоришь, что у тебя при этом был какой-то план?
— Разумеется.
— Ничего не понимаю.
— Это не так-то просто объяснить.
— А ты уж постарайся, — проворчал Хиромаса. Он чувствовал себя одураченным.
Сэймэй вздохнул.
— Помнишь, ты удивился, что Мотоката мог держать у себя эту ширму без опаски?
— Ну?
— А тебе не показалось странным, что и Моросукэ держал её у себя десять дней, и только на десятую ночь увидел кошмар?
— Э...
— Это Досон принёс ширму в дом Мотоката. Думаю, он замыслил это ещё до покушения на жизнь принца Ацухира. Всё-таки он был умён и понимал, что ждёт его в случае разоблачения.
— Замыслил что? — не понял Хиромаса
— Спрятаться на ширме, в нарисованной преисподней. Для этого он загодя выкрал ширму из храма, разобрался с наложенным на неё заклятием и приспособил его для своих нужд. Принеся её в дом Мотоката, он поселил в неё своё подобие. Маленькую часть своей силы, которая служила бы якорем для его души. Но на картине есть место только для одного, поэтому Мотоката и не пострадал. Пока Досон держал эти ворота открытыми для себя, никто другой не мог сюда войти.
— И когда он перерезал себе горло...
— Он попал на ширму, только и всего. Но чтобы никто не заметил, что среди грешников изображён покойный глава Оммё-рё, он накрылся ещё и заклятием невидимости. Вот откуда появилось чёрное пятно.
Хиромаса внутренне поёжился.
— Значит, весь этот месяц... он провел в аду?
— Да, как и все Фудзивара, владевшие этой ширмой. Разница в том, что Досон не мог умереть — ведь его тело уже было мертво. А кроме того, он мог в любую минуту мог выйти оттуда. Он знал, что имущество Мотоката отойдёт в казну и намеревался таким образом попасть во дворец, чтобы отомстить императору. Жадность Моросукэ спутала его расчёты, однако Досон не растерялся и решил сначала поквитаться со мной. Для этого он на одну ночь покинул картину, позволив Моросукэ побывать в преисподней вместо себя. Как он и рассчитывал, разобраться с этим делом поручили мне.
Сэймэй протянул чашечку Мицумуси, дождался, пока она нальёт ему сакэ, и выпил одним глотком.
— К счастью, в моём распоряжении были записки прежнего настоятеля Энряку-дзи, а в старых хрониках я нашел рассказ той служанки из дворца канцлера. И оба источника указывали, что на ширме, пока она не захватит очередную жертву, изображена пустая горящая повозка, а никаких пятен нет и в помине. С помощью гадания я выяснил, кто там скрывается. Оставалось только придумать, как выселить его оттуда.
— Выселить?
— Ну да. Пока у Досона оставалось это укрытие, убить его было невозможно — он ушёл бы в ширму и всё повторилось бы сначала. А уничтожить ширму, пока он находился внутри, я не мог — он заклял её против любого вреда. Вот мне и пришлось поддаться.
— Что? — Хиромаса не поверил своим ушам.
— Я же говорю, — терпеливо повторил Сэймэй, — на этой ширме нет места для двоих. Пока я находился там, Досон был вынужден оставаться снаружи. Чтобы отомстить мне, он своими руками лишил себя пути к отступлению. Всё, что мне требовалось — это заблаговременно расставить для него ловушку в доме. Мицумуси должна была привести её в действие, но тут я как раз допустил оплошность, которую пришлось исправлять тебе.
— Но, Сэймэй... — Хиромаса ошеломлённо потряс головой. — Не могу поверить, что ты сам позволил ему заточить тебя в том жутком месте. Эти птицы... Боги, да как это можно — добровольно подвергнуться таким мучениям?
— Иллюзии, Хиромаса.
— Что?
— Иллюзии, — с улыбкой повторил Сэймэй. Он поднял руку, широкий рукав скользнул к локтю, открывая чистую белую кожу — ни ран, ни ожогов, ни ссадин от верёвок. — Всё, что мы видим, слышим и осязаем — не более чем иллюзии, из которых состоит наш мир. Всё, что я испытал там, и всё, что испытываю сейчас — лишь обман чувств. Если смотреть на вещи таким образом, то нет разницы между болью и наслаждением, между страданием и покоем. К этому просто надо привыкнуть.
Несколько секунд Хиромаса пытался осмыслить услышанное, потом покачал головой:
— Я бы так не смог.
— Тебе это и не нужно. Ты живёшь в этих иллюзиях от рождения, они — почва для твоих корней. И это правильно. Ты — человек, плоть от плоти этого мира. А я... — улыбка Сэймэя стала совершенно лисьей, — не совсем.
— Ладно, — нахмурился Хиромаса. — Но я всё равно не понимаю, зачем ты взялся играть в такие опасные игры. Ведь умереть-то ты мог по-настоящему.
— Мог, — легко согласился Сэймэй. — Но это был необходимый риск. Живой Досон представлял угрозу для столицы.
— В прошлый раз ты говорил, что тебе нет дела до столицы.
— Прошлый раз, — оммёдзи улыбнулся как-то уклончиво, — был в прошлом.
— Сэймэй... — Хиромаса взглянул на него твёрдо и пристально. — Ты знал, что после тебя Досон больше всего хотел поквитаться со мной?
На этот раз Сэймэй не ответил. С непроницаемым видом он вынул из-за пазухи веер и обмахнулся, хотя жары уже и в помине не было, — а взгляд его всё уходил в сторону, прятался, не позволял себя удержать.
— Спасибо, — сказал, наконец, Хиромаса.
— За что? — Сэймэй резко сложил веер. Смотреть на друга он по-прежнему избегал.
— За то, что остановил его. За то, что отвёл от меня беду.
— Я втянул тебя в беду, — раздельно проговорил оммёдзи. — Из-за моего просчёта ты чуть не погиб. Если бы я знал, что дело примет такой опасный для тебя оборот, то бросил бы эту затею.
— Ты сделал только одну ошибку, Сэймэй. Когда решил рисковать своей жизнью в одиночку.
— Хиромаса...
— Ты не один защищаешь столицу. У меня тоже есть право участвовать в этом. Сэймэй, я тебя как друга прошу — больше никогда не делай так. Обещай, что в следующий раз позовёшь меня на помощь.
Прорицатель поднял голову, и Хиромаса наконец-то увидел, как рождается его улыбка — проступает понемногу, как узор на обратной стороне бумаги, от глаз к губам.
— Обещаю, — сказал Сэймэй.
И этого было достаточно.