Название: Достучаться до весны
Размер: миди
Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, Мицумуси, Такасуги Синсаку и ещё кое-кто всуе упомянутыйДраконь
Категория: джен
Жанр: мистика, драма, фантасмагория
Рейтинг: PG-13
От автора: Кроссовер фильмов "Колдун 2" и "Сны о светлых небесах". Я пилила его аж с прошлого года, за это время сменила три или четыре названия, перекопала несколько исторических передач про Такасуги и - повезло! - нашла одно из его старых стихотворений.
— Мицумуси! Эй, Мицумуси!
Нет ответа. Тихо и пусто в подземном храме, и некого попросить о помощи. А Сэймэй лежит, белый и неподвижный, как бумажная кукла: поднеси ладонь к губам — не уловишь дыхания, коснись застывшей щеки — не почуешь тепла. Лишь прижавшись ухом к груди под холодным шёлком, можно услышать редкие, будто неохотные удары сердца — но раны нет, и на одежде ни пятнышка крови.
Хиромаса одёргивает себя: не время ломать голову над чудесами и загадками мира богов. Первым делом надо вытащить Сэймэя из этой гробницы на вольный воздух, а там видно будет. Он поднимает оммёдзи с пола, взваливает его на плечо и несёт к лестнице.
Солнца ещё не видно за отвесными скалами, но небо над развалинами селения уже светлеет, а ветер по-утреннему холоден и пахнет росой. Значит они провели весь предыдущий вечер и всю ночь... где? Под землёй? В небесах? Или прошла уже не одна ночь? Говорят, за пределами мира время течёт иначе — быть может, вернувшись домой, они увидят на месте столицы такие же старые руины, в какие обратилась цитадель Идзумо?
Но и эта мысль не пугает Хиромасу. Его сердце слишком переполнено страхом за Сэймэя, для других волнений просто не осталось места. Всё, о чём он способен сейчас думать, — это как доставить друга в ближайшую деревню, где можно найти воду, лекаря и повозку.
Из долины ведёт всего одна тропинка — узкая и крутая. А Гэнкаку ушёл, и Мицумуси скрылась куда-то — не докричаться...
Хиромаса крепче ухватывает тяжёлое, сползающее с плеча тело, примеряется и осторожно ступает на тропу. Покачивается на осыпающихся камнях, ловит равновесие — и, упрямо наклонив голову, начинает взбираться по неровным уступам наверх, к солнцу.
***
Мицумуси летит сквозь кромешную темноту, рассекая крылышками промозглый воздух нижнего мира. Снизу, с дороги, усеянной острыми камнями, до неё доносятся стоны измученных душ, и она прислушивается в тревоге: нет ли среди них и Сэймэя? Но его голоса не слышно в страдающем хоре, и Мицумуси устремляется вперёд, навстречу свету и ледяному ветру с гор, охраняющих вход в царство мёртвых.
В этой оболочке она слишком уязвима, хоть и быстра. Мороз обжигает нежное тельце, синий узор на крылышках блекнет, подёргивается инеистым серебром. Цепенея от смертельной стужи, Мицумуси ныряет в сосновую рощу в поисках укрытия. Три птицы живут в той роще — кукушка-плакальщица, ворон-горевестник и злая Нуэ с обезьяньей головой.
— Не видали ли вы моего господина? — спрашивает у них Мицумуси, цепляясь озябшими лапками за сосновую иголку.
— Не было его! Не было его! — отзывается кукушка.
— Поди прочь! Поди прочь! — сердито каркает ворон, а Нуэ хохочет и скрежещет зубами.
В страхе Мицумуси подхватывается и летит дальше. Маленьким радужным огоньком она проносится над горами, перелетает Реку Трёх Дорог и уже в человеческом облике, чуть дыша, падает у ворот подземного града.
— Господин Сэймэй! — безнадёжно выкликает она, озираясь по сторонам. Столько душ, добрых и злых, проходит ежечасно через эти ворота — как отыскать среди них ту единственную, для которой ещё не окончилась земная жизнь?
— Ну-ка, кто тут шумит? — ревут нечеловеческие голоса, и две тени встают перед девушкой — одна с длинными изогнутыми рогами, другая с развевающейся гривой.
— Приветствую вас, господин Годзу, господин Мэдзу. — Мицумуси кланяется грозным стражам, стеля по песку вышитые рукава.
— Ого, да это же малышка Мицумуси! — Годзу озадаченно чешет копытом между рогами. — Каким ветром занесло сюда посланницу Чистой Земли?
— Никак, с дороги сбилась? — насмешливо ржёт Мэдзу. — Или потеряла кого?
— Нижайше прошу дозволения предстать перед Владыкой Эмма, — Мицумуси снова кланяется, и демоны, хохоча, подхватывают её под локти и стремительно несут в город, где высится дворец Князя Мёртвых.
Без снисхождения растолкав столпившиеся в зале суда души, Годзу и Мэдзу ставят Мицумуси перед троном Владыки. Огромный лик Эмма-о нависает над ней, пламенеющие очи обжигают суровым взглядом.
— Ну, с чем пожаловала? — гремит с высоты его голос, подобный рокоту тысячи барабанов-тайко.
— Я ищу своего господина, Абэ-но Сэймэя, — робко отвечает Мицумуси, простираясь на полу в самом почтительном поклоне. — Из мира богов он ушёл, а в мир людей не вернулся — должно быть, свернул сюда по ошибке. Смилуйтесь, Владыка, отпустите его к живым!
— Нет его здесь! — хмурится Эмма-о. — Твоему господину, видать, правила не писаны? Людям положено на земле умирать, а не в царстве богов — а этот прохвост что учудил? Мало того, что умер где не должно, так ещё и не захотел у богов остаться, стал назад дорогу искать. Сам виноват, что заблудился.
— Где же он теперь? — с бьющимся сердцем спрашивает Мицумуси.
— Да где угодно, — машет исполинской дланью Владыка. — В любом месте и в любом времени. Может, в прошлое призраком ушёл, может, в будущем прежде срока переродился. Ищи его, если охота, а мне недосуг.
Мицумуси обмирает. Из всего, что могло случиться с Сэймэем, это едва ли не самое худшее. Мир богов существует вне времени и пространства, и смертным опасно вступать в надзвёздные чертоги. Можно провести там час — и вернуться на землю много лет спустя, как это случилось с рыбаком, гостившим у драконьего царя. И если даже человек во плоти может заблудиться на туманных дорогах межвременья, то что говорить о бесплотной, беспамятной душе? Легче лёгкого потеряться ей, неприкаянной, в лабиринте перерождений, где все "вчера" и "завтра" сливаются в бесконечном вращении Великого Колеса.
Поникнув головой, Мицумуси беззвучно глотает слёзы. Там, на земле, в теле Сэймэя ещё теплится жизнь, но без души оно скоро ослабеет и увянет, как сломанная ветка. Потому и мчалась она сюда, не щадя крыльев, потому и спешила, что знала — силы его на исходе. Но даже если удастся отыскать его душу вовремя — как вернуть её назад, если она уже обитает в другом теле? Можно ли зачерпнуть обратно в чашку выплеснутое в колодец вино? Можно ли достать из-под земли зерно, из которого пророс новый колос?
— Ладно, — неохотно ворчит Эмма-о, и она с надеждой поднимает глаза. — Ради госпожи Аматэрасу и её заступничества — на, держи.
На пол перед Мицумуси падает верёвка в три сяку длиной, с тремя завязанными на ней узлами.
— Три попытки тебе даю. Коль уговоришь его вернуться до срока, эта верёвка поможет тебе привести его душу назад. А уж если сам умрёт — пойдёт ко мне, ничего не поделаешь. Не стану я из-за одного сумасброда свои законы менять. Иди сюда.
Шепча слова благодарности, Мицумуси торопливо опоясывается верёвкой, взмахивает рукавами и бабочкой взлетает на широкую ладонь Владыки. Тот поднимает её высоко над залом — а потом с силой дует ей в крылья.
Страшный ураган сносит Мицумуси с ладони Эмма-о. Стены подземного дворца исчезают, и она летит, кувыркаясь, в зияющую пустоту между мирами.
***
В заросшей кустарником ложбине у подножия горы бьёт родник. Хиромаса зачёрпывает воду руками, пробует — чистая. Напившись и умыв горящее от пота лицо, он пытается напоить Сэймэя. Без чашки это получается плохо: вода льётся мимо губ, всего несколько капель попадает внутрь. В конце концов Хиромаса бросает эту затею и просто плещет водой из горсти на лоб и на виски прорицателя, надеясь, что прохлада приведёт его в чувство, — но тот по-прежнему не подаёт признаков жизни.
Спуск с горы отнял слишком много времени и сил. Солнце уже прошло полуденную высоту и движется к западу, а впереди ещё долгий путь. Хиромаса плохо знает эти места, но сверху он видел реку, протекающую неподалёку. Это может быть только Такано, и если двигаться вниз по течению, река в конце концов выведет его к городу — как раз к северо-восточной окраине, где стоит дом Сэймэя.
Вот только успеет ли он? Пешком, да с такой ношей, дорога займёт не один час, а Сэймэй чуть жив...
Хиромаса сердито встряхивает головой — что толку гадать? Он не дух и не оборотень, он не умеет летать или бегать наперегонки с ветром. У него есть только ноги, чтобы идти, и руки, чтобы нести друга.
Он встаёт, поднимает Сэймэя на руки и идёт к реке.
***
Здесь нет верха и низа, расстояний и направлений. Звёзды мелькают снежными хлопьями в бешеном хороводе, свет и мрак сливаются в радужные полосы, завиваясь бесконечной спиралью без начала и конца, и Мицумуси кружится вместе с ними, словно листик, подхваченный водоворотом. В мелькании бесчисленных отражений, в паутине тысяч переплетённых судеб она ищет одно-единственное лицо.
...Вельможа в златотканом парчовом наряде склоняется перед правителем — церемонная поза, строгое лицо, и лишь в глубине тёмных глаз мерцает знакомая искорка, острая, проницательная.
...На лодке, плывущей перед осаждённым замком, пляшет человек в белых одеждах, по-журавлиному вскидывая ноги, поднимая к небу хохочущее набелённое лицо.
...Юноша с деревянным мечом кружит по лесной поляне, обмениваясь ударами с воином в страшной носатой маске.
Уже близко, совсем рядом, но — где же, где?
Будто в ответ на бессловесную мольбу до слуха Мицумуси доносится звенящее эхо струн. Она узнаёт мелодию — ту, что играл Хиромаса за Вратами Богов; ту, под которую танцевал Сэймэй, взывая к Аматэрасу...
Она бросается на звук — и пустота межвременья расступается, впуская её обратно в мир людей.
...Прохладный ветер летит с моря в глубину тесных городских кварталов, шуршит пыльной листвой в садах, трогает бумажные язычки вывешенных у дверей колокольчиков — и угасает, растратив силы в борьбе с полуденным зноем. За высокую стену, усаженную поверху острыми кольями, ему уже не пробраться, но для бабочки это не преграда.
Там, за стеной — удушливая жара, скверный запах и отупляющий мушиный звон; кажется, сам воздух пропитан давящей, безнадёжной тоской. У ворот на солнцепёке маются два стражника. Порхая над их головами, Мицумуси разглядывает их сверху — одежда странного покроя, тёмные невзрачные цвета, смешные причёски с выбритым лбом и уложенными вперёд волосами. Она настораживает усики и вслушивается в жёсткий, свистящий выговор.
— Что, каждый день так? — удивляется тот, что помоложе.
— Ага, — лениво отзывается другой. — Иногда с утра до ночи не унимается.
Изнутри, со двора, доносится музыка. Кто-то играет на бива... или на кото? Струны звенят непривычно высоко, с надрывом, а мелодия уже другая — тягучая и тоскливая, как этот мутный от жары день.
— Это ничего, — продолжает стражник. — Раньше он ещё и пел — вот это было сущее мучение.
— Плохо пел, что ли?
— Хорошо, демоны его забери! Но у него же все песни про баб да про выпивку. Сам подумай, легко ли такое слушать, когда стоишь на посту и ни отлучиться, ни горло промочить не можешь.
— А почему ему петь не запретили? — хмыкает молодой.
— А как ему запретишь? Он ведь из знатной семьи — потомственный вассал его светлости князя Мори. Таким рот затыкать не положено.
— И то правда... А что же его, такого родовитого, до сих пор за решёткой держат? Неужто князь не простил ему побег?
Старший кривится и машет рукой.
— Да не было никакого побега. Он весной уезжал куда-то в спешке, а разрешение на выезд то ли забыл испросить, то ли не успел. Другому бы сошло с рук, а его осудили по всей строгости, как за дезертирство. — Стражник наклоняется к товарищу и доверительно понижает голос. — А на самом деле — за своеволие и дерзость. Он всему совету клана уже плешь проел своими выходками, да и друзья у него — все смутьяны, один к одному... Слыхал, что они в старой столице натворили?
— Ещё бы, — тоже вполголоса отвечает молодой. — С ума они, что ли, посходили — по императорскому дворцу стрелять?
— Кто ж их разберёт... — вздыхает его напарник. — У мертвецов-то не спросишь. Вот как он про их гибель узнал — с тех пор и петь перестал. Только, думаю, долго горевать ему не придётся — скоро сам за ними последует.
— А вы откуда знаете?
— Да оттуда, что его светлости надобно теперь перед государем оправдаться. А чем доказать свою верность, как не головами мятежников и их сообщников? Вот и Суфу Масаноскэ уже взрезал себе живот по распоряжению совета — а ведь он этому певуну был всё равно что родной отец, сам из-за него в опалу угодил. Так что поверь мне, недолго нам осталось музыку слушать. Не сегодня-завтра и ему циновку постелют.
Мицумуси дрожит от волнения. Так и есть, ошибки нет! Узелок на верёвке Эмма-о привёл её в нужное время и место — ровно в тот час, когда она может забрать душу господина прямо с порога смерти. Он ничего не потеряет, вернувшись в прежнее воплощение, — ведь его жизнь здесь всё равно заканчивается, и цепляться за неё уже незачем...
Забыв о стражниках, она переносится через стену, опускается во двор и летит вдоль длинного ряда камер. Музыка указывает дорогу; Мицумуси подлетает к решётке слева и заглядывает в душную тёмную клетку.
Тот, о ком толковали стражники, сидит у стены и, прикрыв глаза, равнодушно пощипывает струны удивительного инструмента, лишь отдалённо похожего на бива. Лёгкий угловатый короб кажется игрушечным в его руках, гибкие пальцы перебегают по длинному, как журавлиная шея, грифу, небрежно прижимая лады. Такая же странная, грубая одежда, коротко остриженные волосы, тёмный налёт щетины на запавших щеках — на первый взгляд, ни малейшего сходства с утончённым красавцем Сэймэем, но Мицумуси узнаёт его мгновенно.
Узник открывает глаза как раз в тот момент, когда она влетает в клетку. Приглушив струны ладонью, он любуется блеском её синих крылышек в луче падающего сквозь решётку света, и тонкая, ироничная, такая знакомая улыбка скользит по его лицу. Бабочка, порхающая по тюремной камере, — какой сюжет для стихотворения...
Улыбка гаснет, когда Мицумуси встряхивает крыльями и принимает человеческий облик. Он смотрит на неё, медленно качает головой и закрывает глаза. Открывает их снова, недоверчиво разглядывая замершую перед ним девушку в ярком платье цвета "вишня", с нефритовыми заколками в высоко зачёсанных волосах.
— Не бойтесь, — торопливо говорит Мицумуси. — Я не причиню вам вреда.
Он презрительно хмыкает в ответ.
— Не смеши, красотка. Я не вижу здесь никого, кого стоило бы бояться.
Но Мицумуси чувствует его страх, холодный и знобящий, словно ночной туман над болотом. С удивлением она понимает, что этот страх направлен не на неё. Человек в клетке не верит в нечисть и не боится смерти — но он боится сойти с ума, и оттого испугался, увидев её перевоплощение. Принял её за одно из ложных видений, что посещают утративших рассудок.
И что сказать ему — ни во что не верящему, не ждущему добра? "Здравствуйте, я пришла забрать вашу душу?"
Растерявшись, она озирается по сторонам. Взгляд её падает на странную бива — и, цепляясь за малейший повод завязать беседу, она спрашивает:
— А что это такое?
— Это? — Он приподнимает брови, и у Мицумуси щемит на сердце — сколько раз она видела на лице Сэймэя то же выражение насмешливого удивления. — Ты что, никогда сямисэн в руках не держала?
— Сямисэн? — неуверенно повторяет Мицумуси, пробуя на вкус незнакомое слово.
— Вот чудная, — музыкант уже открыто усмехается, и она почти кожей чувствует, как повисшее в воздухе напряжение спадает, сходит на нет. — Одеваешься, как тэндзин, а играть не умеешь, что ли? Где ж тебя учили?
— Я не тэндзин, — смущается Мицумуси, — я всего лишь сикидзин**. Богиня-прислужница.
Не отрывая взгляда от его лица, она опускается перед ним на пол. Берёт его за руку, чуть сжимает горячее запястье.
— Меня зовут Мицумуси. Это имя дали мне вы — в одном из своих прежних рождений. Много столетий назад вы служили при дворе императора в Хэйан-кё. Вы были великим волшебником, прорицателем, укротителем демонов... Вы верите мне?
Он молчит — но всё-таки слушает и не отнимает руки.
— В том рождении с вами случилась беда. Вы чуть не погибли, и ваша душа... потерялась, заблудилась во времени. Я отправилась на поиски — и вот, пришла, чтобы забрать вас отсюда.
Он весь подаётся вперёд — чёрные глаза так и вспыхивают, прожигая её взглядом.
— Правда? Ты можешь вывести меня на волю?
— Я могу... увести вас. — Мицумуси чуть запинается. — Забрать отсюда вашу душу. Насовсем.
— Ах, вот оно что. — Он отдёргивает руку и отодвигается, презрительно щуря глаза. — Забрать мою душу, значит... Ну, нет, Букашка. Такая помощь мне и даром не нужна.
— Выслушайте меня! — просит Мицумуси. — Вы всё не так поняли. Я не причиню вам никакого вреда, только помогу вернуться домой. Произошла страшная ошибка. Вы не должны были попасть сюда. Не в тюрьму, — поспешно поправляется она, ловя его непонимающий взгляд, — а вообще сюда, в это рождение. Ваша прежняя жизнь ещё не закончилась, вы переродились раньше срока... не в том месте и не в том времени.
Он смотрит на неё с недоумением, а потом начинает смеяться. Прямо-таки захлёбывается от смеха — и ещё долго не может ответить, глухо откашливаясь в рукав.
— Выходит, моя жизнь — ошибка богов? — выговаривает он чуть севшим голосом, едва переведя дух. — Вот это забавно!
— Здесь нет ничего смешного! — Мицумуси чуть не плачет от досады: как же трудно говорить с легкомысленными, не понимающими опасности сумасбродами! — Те, кто переродился не по правилам, не могут долго оставаться среди живущих. Разве вы не чувствуете, что мир отторгает вас? Разве не замечаете, что смерть ходит за вами по пятам?
— Она ходит за всеми. — Беспечная ухмылка в ответ — и снова лёгкий, сухой, назойливый кашель; от этого звука у неё самой начинает щекотать в горле. — Но я не стану торопиться ей навстречу. Этот мир немного скучен, но мне здесь нравится.
— Неправда, — тихо возражает Мицумуси. — Я же вижу, что вам плохо. Вас казнят... или замучают до смерти. Пожалуйста, идёмте со мной! Я могу всё исправить, вернуть вас туда, где вам положено быть. Честное слово, в той жизни вам будет намного лучше. Вы будете знатным человеком, приближённым государя...
— Мне не по душе придворные лизоблюды.
— У вас там будут друзья, — не сдаётся Мицумуси.
— У меня есть друзья здесь.
— Те, из-за кого вы попали в тюрьму? Те, что бросили вас в беде?
Он вскакивает быстрее, чем гриф отложенного сямисэна успевает удариться об пол. Стремительно хватает её за отвороты платья, чуть не отрывая от пола; Мицумуси испуганно бьётся, шелестит шелками, но у него удивительно сильные руки — не вырваться.
— Замолчи! — шипит он в лицо обмершей девушке. — Не смей так говорить о них!
Мицумуси замирает покорно, глядя в его неестественно блестящие глаза. Стоя совсем близко, она чувствует сухой болезненный жар его тела — будто пламя пожирает его изнутри. Полно, да не ошиблась ли она, принимая его за Сэймэя? Сэймэй — мудрец, созерцатель, чистый ровный свет, а этот весь — огонь и порыв; чуть коснись — опалит до костей.
Но лицо? И эта улыбка, которую ни с чем не спутать...
— В том мире, откуда я пришла, — шепчет она, — вы мой друг и господин. Я никогда, ни за что не сделаю вам зла. Поймите же, я хочу спасти вас. У вас есть другая жизнь, настоящая — зачем вам эта? С тюрьмой, с гонениями, с несправедливым приговором?
Его хватка ослабевает, руки медленно разжимаются. Теперь он просто держит её за плечи, почти обнимает; сквозь тонкую ткань его ладони обжигают, как нагретое железо.
— Зачем? — с усмешкой переспрашивает он. — Смотри, Букашка.
Он чуть подталкивает её, поворачивая лицом к выходу, и через решётку указывает на пустую камеру напротив.
— Вот в этой клетке когда-то сидел мой учитель. Сидел и ждал казни за то, что пытался уплыть за море на иностранном корабле. В тот раз его помиловали, он вышел на свободу и основал свою школу... Когда я спросил его, что он думает о смерти, он сказал мне так: "Если в смерти ты оставишь по себе бессмертную память — умирай без страха. Если в жизни у тебя есть великая цель — живи вечно"***. Так вот, у меня есть дело, ради которого стоит жить. Может быть, ты права, и моя жизнь продлится недолго, но я не откажусь от неё. Даже если завтра я получу от князя письмо с приказом умереть — я не отдам тебе ни дня, ни единого часа.
Он отпускает её, садится на место и берёт сямисэн. Пристраивает на коленях обтянутый кожей короб, поднимает с пола оброненный плектр.
— Прошу вас... — начинает Мицумуси, но он не слушает. Ударяет по струнам и начинает играть, больше не обращая на неё внимания.
Кусая губы, она раскидывает крылья-рукава и бабочкой вылетает из клетки — а вслед ей отрывисто-звонко, как бусинки, катятся звенящие ноты, и высокий голос выводит нараспев, гортанно растягивая слоги:
С вином на башне время коротаю,
В ночной прохладе опьяненье тает.
Вдруг звон струны напомнит о любимой -
И к ней, далёкой, мысли улетают.****
Уже погружаясь в мерцание звёздной вьюги, прошивая течение времени, как игла прошивает ткань, она всё ещё слышит за спиной его смех — а потом короткий треск, как от оборванной струны: это распускается первый узел на верёвке Эмма-о. Сердце Мицумуси замирает в страхе, но опасно истончившаяся нить жизни всё-таки не рвётся — тянется дальше, прокладывая путь в бегущем потоке лет.
***
— Эй! Э-эй!
Крик доносится со стороны реки. Хиромаса с трудом поворачивает голову, смаргивая заливающий глаза пот. Нагоняя его, по воде скользит невесть откуда взявшаяся лодка, и стоящий в ней человек призывно машет рукой.
— Эй! — хрипло кричит в ответ Хиромаса. — Сюда!
Один удар весла — и лодка подходит к берегу вплотную, с хрустом раздвигает носом камыши. Гребец выскакивает и, стоя в воде, держит лодку, пока выбившийся из сил Хиромаса бредёт к нему, путаясь в высокой прибрежной траве.
— В столицу, — выдыхает Хиромаса, опуская Сэймэя на дно лодки и устраиваясь рядом. — Скорее!
Лодочник без разговоров налегает на весло. На вид он ровесник Хиромасы, так же высок и крепко сложен, но выглядит немного старше из-за густого загара — признак человека, проводящего много времени под открытым небом. Одет он в простую конопляную куртку, спущенную с одного плеча, и в засаленные до невозможности штаны. Его волосы, отпущенные длиннее, чем подобает простолюдину, связаны в лохматый хвост и мотаются по спине в такт движениям весла. Несмотря на разбойничий вид, гребёт он умело — ровно и сильно.
— Далеко до города? — спрашивает Хиромаса. Парень, не оборачиваясь, качает головой.
— Если пешком, то полдня дороги. — У него смешной цокающий выговор, но речь на удивления правильная для крестьянина. — А по реке мигом доберёмся. Не извольте беспокоиться.
Хиромаса вздыхает облегчённо: сами боги послали ему этого лодочника, не иначе. Если повезёт, ещё до заката они будут у моста через Восточный канал, откуда до Сэймэевой усадьбы рукой подать, а там... Хиромаса не знает, что там, но отчего-то уверен: стоит доставить Сэймэя домой — и всё будет хорошо.
***
...И снова ветер гладит синие крылья Мицумуси, тёплый ветер южного лета. Он дует от берега залива и несёт странные пугающие запахи — дыма, масляной гари, железа и чего-то кисловатого, незнакомого.
На исходе дня зной уступает место сырому холодку. На склоне горы один за другим расцветают огоньки далёких костров, и Мицумуси спешит туда. Песню слышно издалека — нестройный, но дружный хор тянет на множество голосов, почти заглушая одинокое треньканье сямисэна:
Кто услышит о нас — задрожит!
Кто увидит нас в бою — убежит!
А кто к нам в отряд пойдёт — весело живёт!
Они поют увлечённо, смеясь и пристукивая ладонями по снятым каскам. Даже когда играющий внезапно откладывает сямисэн и выходит из круга, прижимая ко рту ладонь, они не перестают петь. Ну, разве что фальшивят чуть сильнее.
А музыкант, отойдя на край лагеря, за кусты, кашляет и отплёвывается в тряпку, а потом долго, тщательно оттирает руки сухой травой. Услышав тихий оклик Мицумуси, он оборачивается.
Он одет так же просто, как тогда, в заключении, только платье на нём почище и поновее, а за поясом — длинный меч. Лицо его гладко выбрито, немного отросшие волосы неровными прядями спадают на лоб, как у мальчишки, и от этого он страшно похож на Сэймэя — на того юного и ещё безвестного ученика Камо-но Тадаюки, каким он был в их первую встречу. Только взгляд совсем другой: взрослый и жёсткий.
Но взгляд этот чуть смягчается, и на потрескавшихся от лихорадки губах сама собой возникает улыбка, когда он узнаёт девушку.
— Ты? Значит, ты мне не приснилась в тот раз?
Мицумуси протягивает ему руки — пусть коснётся и убедится, что она не сон, не призрак, а существо из плоти. Но он прячет ладони в рукава и отступает назад, не позволяя дотронуться до себя.
— Чего вы боитесь? — шепчет она. — Я же говорила, что не сделаю вам ничего плохого.
И слышит хриплый смешок в ответ.
— Мне-то уже нечего бояться, а вот тебе... Не подходи ближе, Букашка.
Растерявшись, она опускает руки. Что-то здесь не так. Она должна была найти его, как в прошлый раз — в преддверии какой-то страшной опасности, перед лицом приближающейся смерти. А он на свободе, среди друзей, поёт и веселится... От него знакомо пахнет сакэ, как от Сэймэя — и так же, как Сэймэй, он совсем не выглядит пьяным, только глаза горят странным, чуть диковатым блеском да пятнами разливается по скулам хмельной румянец.
— Что здесь происходит? — в нерешительности спрашивает Мицумуси, глядя на огни костров и на столпившихся подле них людей.
— Всего-навсего война. — Он беспечно щёлкает ногтем по кованой узорчатой гарде меча. — Армия всей страны против одного княжества. Пятьдесят тысяч солдат сёгуна против тысячи наших. Ничего особенного.
По спине Мицумуси бежит ледяная дрожь. На какое-то мгновение она надеется, что ослышалась: пятьдесят... тысяч? Пятьдесят к одному? О, боги...
— Пожалуйста, послушайте, — торопливо говорит она. — Вам нельзя подвергать себя опасности. Если вы погибнете здесь, то попадёте в царство мёртвых. Ваша душа не найдёт дороги назад, и ваше тело в прежней жизни умрёт навсегда. Я не знаю, за что вы воюете и на чьей стороне правда, но умоляю вас: не участвуйте в этом безумии. Если вы всё ещё не хотите оставлять эту жизнь, то хотя бы уйдите отсюда, не рискуйте собой прежде времени. Эта война — сущее истребление, а тот, кто привёл вас на верную смерть — глупец или сумасшедший...
— Верно, Букашка. — Его голос спокоен, но глаза прямо-таки искрятся от едва сдерживаемого веселья. — Я и есть тот сумасшедший.
— Вы?
От возмущения Мицумуси не находит слов. Приоткрыв рот, она молча глотает воздух, а музыкант хохочет, запрокидывая голову, звонко и заразительно. Точно как Сэймэй.
— Да что же вы творите-то? — чуть не со слезами кричит она. — Вам жить надоело? Заморочили мне голову своей любовью к жизни, а сами отправились умирать, да? Такова, значит, цена всех красивых слов, что вы наговорили мне тогда?
Он машет рукой и хочет что-то ответить, но вдруг обрывает смех и заходится в резком клокочущем кашле. Мицумуси испуганно наклоняется к нему, но он сипит:
— Уйди! — и отталкивает её с такой силой, что она чуть не падает в траву. — Прочь!
И опять захлёбывается кашлем, прижимая тряпку ко рту.
Не смея подойти ближе, Мицумуси ждёт, пока приступ не утихает. Отдышавшись, он тщательно вытирает тряпкой губы и руки — на ткани остаются пятна кровавой слюны.
— В нашу прошлую встречу, — говорит он, выровняв дыхание и голос. — Помнишь, ты говорила, что рождённые не в своё время долго не живут? Теперь я, кажется, верю в это. С нынешней жизнью у меня... как-то не задалось.
Сердце Мицумуси сжимается в комок и падает куда-то вниз.
— Вы... вы больны?
— Врачи сказали, что еще пару лет протяну, если буду беречь силы. Но мне некогда бездельничать в тёплом домике на побережье.
— И нет никакого средства?
— От этого не лечат. Можно немного оттянуть конец... если охота мучиться дольше.
Мицумуси закрывает глаза, чтобы удержать навернувшиеся под ресницами слёзы. Значит, вот как явил себя неумолимый закон, определяющий порядок перерождений. Что ж, этого следовало ожидать. Нить, которая своевольно вплетается в полотно, не может тянуться долго — её обрежут, восстанавливая гармонию узора.
— Теперь я понимаю, — шепчет она. — Вы решили, что лучше пасть в бою со славой, чем сдаться болезни. Но если вы ищете лучшей смерти — почему не хотите уйти со мной?
Он опять смеётся — на этот раз сдержанно, чуть слышно.
— Ничего ты не поняла, Букашка. Я не ищу смерти, я просто спешу. Будь у нас время, мы бы расшатали это гнилое правительство изнутри. Растащили бы его по брёвнышку, осторожно, как хочет Такаёси. Но времени не осталось — ни у Японии, ни у меня. Значит, мы опрокинем войска сёгуна одним ударом или расшибёмся сами. — Он указывает рукой куда-то вдаль, в сторону одетого мраком берега. — Завтра этот замок сгорит — или сгорю я, вот и всё.
— Не говорите так! — Мицумуси умоляюще складывает руки. — У вас ещё есть выход. Оставьте эту безнадёжную битву, вернитесь домой! Здесь вас ждёт только смерть, а там... там вы будете жить и благоденствовать...
Он вскидывает голову.
— Только не говори, что в прошлом рождении я был трусом, способным сбежать из боя.
— Если вас убьют, то ваша душа уйдёт из этого мира — и человек, которым вы были тогда, умрёт!
— Многие умрут до следующего заката. — Он кивает в сторону костра, откуда доносятся весёлые голоса. — Я не оставлю их.
В отчаянии Мицумуси ловит его за рукав, но он небрежно отводит её руку — так стряхивают приставшую к одежде веточку плюща.
— Улетай, Букашка. Здесь скоро станет слишком жарко для твоих нежных крылышек. Если останусь жив — ещё свидимся.
Он отворачивается. Мицумуси тянется за ним, но тут громкий голос со стороны лагеря зовёт:
— Господин командующий!
Она поспешно отступает и бабочкой взлетает вверх — и вовремя: к ним спешит солдат с фонарём в руке.
— Господин командующий! — чеканит он, вскинув ладонь ко лбу и преданно глядя на стриженого человека в простой одежде. — С "Юниона" докладывают: все корабли готовы к отплытию. Лодки спущены на воду. Прикажете отчаливать?
Не-Сэймэй вытаскивает из рукава круглую металлическую штуковину, с щелчком откидывает маленькую крышку, смотрит на что-то внутри и кивает:
— Пора. Через час выступаем.
Мицумуси кружит в отдалении, не решаясь приблизиться, — а он, кажется, уже и не помнит о ней, с головой погрузившись в насущные дела. Перебрасываясь с гонцом непонятными фразами о кораблях и пушках, о количестве людей и боеприпасов, он поворачивается, собираясь уходить, — но уже на ходу бросает быстрый взгляд в темноту и едва заметно качает головой.
...На верёвке Эмма-о с тихим шорохом распускается второй узел.
***
— Господин, а, господин! Проснитесь, эй!
Хиромаса открывает глаза. Лодочник, наклонившись, трясёт его за плечо.
— Прибыли, — сообщает он. Хиромаса моргает спросонья — и впрямь, лодка стоит в десятке шагов от знакомого моста, который он переходит чуть не каждый день, направляясь к Сэймэю в гости. Но как же он умудрился задремать и проспать всю дорогу? Солнце голову напекло, не иначе...
Вдвоём они выносят Сэймэя на берег. Прорицатель по-прежнему бледен и похож больше на мертвеца, чем на живого человека, но сердце всё ещё бьётся, и надежда в душе Хиромасы разгорается с новой силой. Только бы добраться до усадьбы — а дома, говорят, и стены помогают...
Уже собираясь снова поднять Сэймэя на руки, он спохватывается: надо бы отблагодарить лодочника за помощь, только с собой ничего подходящего нету. Разве что верхнее платье пожаловать — да на что бедняку шёлковый придворный наряд?
— Скажи, где ты живёшь, — говорит он лодочнику, — и мой слуга доставит награду в твой дом. Минамото-но Хиромаса не забывает услуг.
Парень широко улыбается, по-лошадиному скаля белые, не знавшие краски зубы. Похоже, громкое имя Минамото не производит на него никакого впечатления.
— Я не за плату старался, господин Хиромаса. Хорошему человеку грех не помочь.
Перескочив в лодку, он отталкивается от берега и выпрямляется во весь рост. Только сейчас Хиромаса замечает, что в волосах у него покачивается ярко-синий цветок — колокольчик на тонком стебельке, небрежно заткнутый за ухо.
— Берегите господина Сэймэя, — смеётся парень, щурясь от яркого солнца. — И сами будьте здоровы.
Вода вскипает под веслом — и лодка, развернувшись, уходит вверх по реке, так быстро и легко, словно течение ей вовсе не помеха.
Хиромаса растерянно смотрит на удаляющуюся лодку, потом на солнце, что едва переместилось по небу, пока они плыли сюда, — и чувствует, как по спине бежит колючий холодок.
Никакому гребцу не под силу проделать путь, равный половине дневного перехода, за столь короткое время. И имя Сэймэя ему неоткуда было узнать. И... демоны побери, да не цветут колокольчики-кикё в это время года! Весна на дворе, не позднее лето!
...А лодки уже не видать — скрылась за изгибом берега, словно и не было её.
— Ну и друзья у тебя, Сэймэй, — бормочет себе под нос Хиромаса, неся бесчувственного прорицателя через мост. — Ну и друзья...
***
...В городе у моря большой праздник — расцвели вишни. Со всех улиц несутся песни и смех, звенят струны и льётся по чашкам заботливо припасённое с осени сакэ. Не только хмель кружит головы людям — ещё сильнее пьянит веселье, и музыка, и сам воздух, напоенный едва уловимым дразнящим ароматом.
Ветер гонит цветочную метель по кровлям домов. Среди лепестков, никем не замеченная, танцует и Мицумуси. Вьётся вместе с бело-розовым вихрем вдоль высокой ограды, проносится над садом и лёгкой тенью влетает в приоткрытую дверь, из-за которой доносится струнный перебор.
...Он не может петь — дыхание срывается; но в руках ещё хватает силы, и пальцы по-прежнему крепко прижимают лады. Не смея прервать его, Мицумуси порхает у окна и лишь после того, как мелодия обрывается, опускается на циновки и меняет облик.
Человек с сямисэном поднимает взгляд.
— Ты... — Голос хриплый, пепельно-стёртый. — А я всё думал, придёшь ты или нет...
Мицумуси поспешно кланяется, пряча лицо: едва ли ему приятно будет видеть её ужас и жалость. Она сама не ожидала, что это будет так больно — смотреть на его запавшие глаза и серые искусанные губы, на ржавые следы крови, запёкшейся в уголках рта, слушать прерывистое свистящее дыхание и следить за беспокойными движениями исхудавших рук.
— Все говорили, что до цветения вишен мне не дотянуть. — Его смех больше похож на шипение, словно разорванные меха кое-как качают воздух. — А я вот, видишь...
Мицумуси молча сжимает в кулаке свисающую с пояса верёвку. Последний узелок завязан на самом конце, за ним верёвка обрывается. Трогая пальцами кончик длиной с четверть ногтя, она с холодком в груди осознаёт: этот человек навряд ли увидит следующий рассвет.
А ветер доносит снаружи чьи-то голоса, и звякает посуда, и слышны шаги по хрусткому гравию дорожки — там, в саду, пьют и веселятся, словно не знают, что в доме умирающий.
— Друзья пришли любоваться цветами. Собрались, чтобы порадовать меня... Знают, что я люблю хорошую гулянку. — Глухой шипящий смех снова заставляет Мицумуси вздрогнуть. — Что молчишь, Букашка? Так паршиво выгляжу, что и смотреть неохота?
Она выпрямляется, чувствуя, как пылают щёки, и заставляет себя взглянуть ему в лицо.
— Вы ведь знаете, зачем я пришла. Прошу, хоть на этот раз скажите "да". Вернитесь, пока не поздно.
— Сколько мне ещё осталось? Только честно.
Мицумуси стискивает кулачок — тугой узел камешком впивается в ладонь.
— Меньше суток. — Она кусает губы, едва сдерживая нестерпимую тревогу: так мало времени, о боги, так мало! — Ваш срок здесь почти истёк. Пожалуйста, идёмте со мной.
Он кривит губы — то ли насмешливо, то ли недоверчиво.
— Прямо сейчас? Предлагаешь испортить людям праздник?
— Они простят вас. А там... ждёт один человек, который будет очень горевать, если вы не вернётесь.
Он отворачивается и устало смотрит на приоткрытые сёдзи. С того места, где он сидит, виден только уголок сада — длинные листья ирисов, похожие на зелёные мечи; ветви деревьев в розовой пене и медленный дождь из лепестков.
— Посмотри, что там, — просит он. — Неохота вставать.
Мицумуси подходит к створке, украдкой выглядывает наружу.
— Там люди, — сообщает она. — Они сидят под вишнями, пьют и разговаривают.
— Кто именно? Опиши.
— Важный господин в коричневой накидке с узором "махровая хризантема", — послушно начинает Мицумуси. — Он спорит с каким-то лохматым чу... то есть, простите, непричёсанным господином в тёмно-синей накидке с цветами колокольчика на рукавах. Господин в синем с колокольчиками что-то говорит, а господин в коричневом не соглашается...
— Согласится, — усмехается хозяин дома. — Этот парень и мёртвого уболтает. Кто там ещё?
— Женщина в полосатой одежде. Она стоит в стороне, под деревом, и плачет. Рядом с ней другая женщина, с платком на голове...
— Госпожа Номура. Она монахиня.
— А та, что плачет?
Он не отвечает. Берёт сямисэн, привычно скользит пальцами по грифу, прежде чем дотронуться до струн.
— Сделай одолжение, Букашка. Постой там ещё немного.
Костяной язычок плектра прикасается к струнам, сначала поочерёдно, перекатывая звуки, словно горсть стеклянных шариков на ладони, потом — быстрыми порхающими аккордами. Мелодия взлетает и кружится, кружится лепестком на ветру, горькая и сладкая, как первый глоток сакэ с ароматом весны и жизни, которой нет конца...
— Они слушают, — почти беззвучно говорит Мицумуси. — И те два господина, и женщины... Теперь монахиня тоже плачет. А другая женщина... у неё слёзы на глазах, но она улыбается.
Его лицо немного светлеет. Доиграв, он не глушит струны — слушает до конца затихающий звон; потом откладывает сямисэн и в раздумье смотрит вокруг, задержав взгляд на листке бумаги на столике подле тушечницы. Всего несколько знаков, начертанных летящим почерком, — и отложенная в ожидании кисть...
— Невозможно завершить все дела в срок, да? — тихо говорит он. — Даже если времени полно... Всегда что-то остаётся незаконченным.
— Но ваша главная цель, — шепчет Мицумуси, — та, ради которой вы собирались жить вечно — вы успели её достичь?
— И да, и нет. Но это неважно. Есть те, кто доведут работу до конца... может быть, даже лучше меня. — Он улыбается, и в этой блеклой усталой улыбке она видит призрак той, прежней. — Иди сюда.
Расправляя шелка, Мицумуси опускается на пол подле него. Теперь они сидят так близко друг к другу, что она слышит, как колотится его сердце — сбивчиво и часто, на исходе сил. И в испуге кладёт ладонь на его худую впалую грудь, страшась, что душа вот-вот без спросу упорхнёт из этого разрушенного дома.
Тонкие, как ветки, холодные пальцы ложатся сверху на её руку. Он прижимает её ладонь к своей груди, словно греется её теплом или пытается унять грызущую изнутри боль. Глубоко вздохнув, чтобы удержать подступающие слёзы, Мицумуси снимает с пояса верёвку. Одной рукой неловко складывает петлю и затягивает узел — а чужое сердце стучится в её ладонь, бьётся упрямо и настойчиво, не желая мириться с неизбежным.
Он вдруг поднимает голову и прислушивается.
— Флейта, — с тихим удивлением говорит он. — Хорошо играет...
Протяжный вздох бамбуковой флейты-ёкобуэ плывёт издалека, не смешиваясь с долетающими из сада голосами. Мицумуси узнаёт этот напев, и ей становится чуть легче.
— Это голос вашего дома, — отвечает она. С таким проводником можно не бояться заплутать на дорогах вечности. Теперь — только бы хватило сил...
Косой красноватый луч предзакатного солнца проникает в комнату. Тень от верёвки Владыки падает на лицо сидящего, касается опущенных век, скользит по сомкнутым губам, и Мицумуси чувствует, как холодные пальцы на её запястье слабеют и разжимаются. Один короткий рвущийся вдох — и его рука, соскользнув, опускается на одеяло, а волшебный силок Эмма, улавливающий души, натягивается и тяжелеет.
В облике бабочки Мицумуси не может плакать — но это и к лучшему. Крепко сжимая в лапках драгоценную ношу, она вылетает из комнаты, где больше никого нет, и устремляется за путеводным голосом флейты.
Пронизанная огнями бездна в последний раз раскрывается перед ней. Музыка зовёт, и Мицумуси, напрягая все силы, пачкая крылья звёздной пыльцой, пробивается сквозь водовороты межвременья и вспять против течения лет. Века и годы проносятся мимо неё, пока она отыскивает тот единственный нужный день, то самое место, где плачет и зовёт одинокая флейта. Чуть живая от усталости, она проносится по знакомому саду, влетает под навес и опускается на пол у изголовья своего господина.
Невесомая пылинка падает ему на грудь и исчезает, на миг вспыхнув светлым летучим огнём.
Припав в изнеможении к изголовью, Мицумуси слышит сильное, ровное дыхание Сэймэя — дыхание спящего, не умирающего. И Хиромаса, что-то заметив, бросает флейту и спешит к постели; тормошит друга, зовёт его по имени и улыбается растерянно и счастливо, когда тот открывает глаза.
***
— Странный такой парень, — смеясь, рассказывает Хиромаса. — Двух слов не сказал, а лодку гнал так, что весло трещало. Доставил нас от Идзумо до столицы быстрее, чем птицы летают, а за труды ничего не взял. И он тебя знал, представляешь? Уж не был ли это твой сикигами из-под моста?
— Нет.
— А кто же тогда?
— Рыбак, — рассеянно говорит Сэймэй. — Или дракон.
Хиромаса чуть не роняет чашку от неожиданности.
— Ты что, шутишь? Какой ещё дракон?
— А кто у нас ещё в реках водится? — Сэймэй пожимает плечами. — Либо каппа, либо дракон. Но каппа не стал бы отказываться от награды.
— Тьфу, — сердится Хиромаса. — Опять ты мне голову морочишь, да? Будто я не знаю, как дракон выглядит!
Но ворчит он, конечно, не всерьёз. Он просто слишком рад, что Сэймэй жив, и эта радость, и облегчение, и не перегоревший до конца страх бьют в голову сильнее, чем молодое сакэ.
— Сэймэй, — окликает он задумавшегося о чём-то друга, — тебе не кажется, что всё это нам приснилось, а?
— Как знать... — отзывается тот. В его улыбке, против обыкновения, нет лукавства — только странная, светлая грусть.
— Я здорово испугался, — признаётся Хиромаса. — Думал, что ты умрёшь.
— А я вот не умер, — с непонятным вызовом отвечает Сэймэй, глядя на тонущие в бело-розовых волнах деревья.
Вишня, снова цветущая вишня. Один весенний день длиной почти в тысячу лет.
Он — Абэ-но Сэймэй, но вопреки установленному порядку мироздания он помнит и другое имя. Почти невыносимая двойственность — ощущать своё-неслучившееся будущее как прошлое; знать, кто ты есть — и кем ты ещё не был, но будешь когда-нибудь. Скоро это пройдёт, скоро воспоминания о будущем растают, сотрутся из памяти, как сон, увиденный за миг до пробуждения. Но пока — пока Сэймэй наслаждается неповторимой возможностью вспоминать другую жизнь и другой сад, ощущать единство времён в том лепестке, что падает на землю сейчас и девять веков спустя.
Цветы вишни в лучах заходящего солнца. Тени деревьев на влажной траве. Свежий вкус сакэ и белый лепесток, приставший к краю чашки.
Сэймэй закрывает глаза.
Смерти нет.
*Тэндзин - так назывались куртизанки высокого ранга, но само это слово означает "небесное божество".
**Сикидзин - "божество церемоний" - другое прочтение слова "сикигами".
***Слова Ёсиды Сёина.
****Стихотворение Такасуги Синсаку, в оригинале — рифмованое четверостишие в китайском стиле. Очень вольный авторский перевод.
Размер: миди
Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, Мицумуси, Такасуги Синсаку и ещё кое-кто всуе упомянутыйДраконь
Категория: джен
Жанр: мистика, драма, фантасмагория
Рейтинг: PG-13
От автора: Кроссовер фильмов "Колдун 2" и "Сны о светлых небесах". Я пилила его аж с прошлого года, за это время сменила три или четыре названия, перекопала несколько исторических передач про Такасуги и - повезло! - нашла одно из его старых стихотворений.
Нет ответа. Тихо и пусто в подземном храме, и некого попросить о помощи. А Сэймэй лежит, белый и неподвижный, как бумажная кукла: поднеси ладонь к губам — не уловишь дыхания, коснись застывшей щеки — не почуешь тепла. Лишь прижавшись ухом к груди под холодным шёлком, можно услышать редкие, будто неохотные удары сердца — но раны нет, и на одежде ни пятнышка крови.
Хиромаса одёргивает себя: не время ломать голову над чудесами и загадками мира богов. Первым делом надо вытащить Сэймэя из этой гробницы на вольный воздух, а там видно будет. Он поднимает оммёдзи с пола, взваливает его на плечо и несёт к лестнице.
Солнца ещё не видно за отвесными скалами, но небо над развалинами селения уже светлеет, а ветер по-утреннему холоден и пахнет росой. Значит они провели весь предыдущий вечер и всю ночь... где? Под землёй? В небесах? Или прошла уже не одна ночь? Говорят, за пределами мира время течёт иначе — быть может, вернувшись домой, они увидят на месте столицы такие же старые руины, в какие обратилась цитадель Идзумо?
Но и эта мысль не пугает Хиромасу. Его сердце слишком переполнено страхом за Сэймэя, для других волнений просто не осталось места. Всё, о чём он способен сейчас думать, — это как доставить друга в ближайшую деревню, где можно найти воду, лекаря и повозку.
Из долины ведёт всего одна тропинка — узкая и крутая. А Гэнкаку ушёл, и Мицумуси скрылась куда-то — не докричаться...
Хиромаса крепче ухватывает тяжёлое, сползающее с плеча тело, примеряется и осторожно ступает на тропу. Покачивается на осыпающихся камнях, ловит равновесие — и, упрямо наклонив голову, начинает взбираться по неровным уступам наверх, к солнцу.
***
Мицумуси летит сквозь кромешную темноту, рассекая крылышками промозглый воздух нижнего мира. Снизу, с дороги, усеянной острыми камнями, до неё доносятся стоны измученных душ, и она прислушивается в тревоге: нет ли среди них и Сэймэя? Но его голоса не слышно в страдающем хоре, и Мицумуси устремляется вперёд, навстречу свету и ледяному ветру с гор, охраняющих вход в царство мёртвых.
В этой оболочке она слишком уязвима, хоть и быстра. Мороз обжигает нежное тельце, синий узор на крылышках блекнет, подёргивается инеистым серебром. Цепенея от смертельной стужи, Мицумуси ныряет в сосновую рощу в поисках укрытия. Три птицы живут в той роще — кукушка-плакальщица, ворон-горевестник и злая Нуэ с обезьяньей головой.
— Не видали ли вы моего господина? — спрашивает у них Мицумуси, цепляясь озябшими лапками за сосновую иголку.
— Не было его! Не было его! — отзывается кукушка.
— Поди прочь! Поди прочь! — сердито каркает ворон, а Нуэ хохочет и скрежещет зубами.
В страхе Мицумуси подхватывается и летит дальше. Маленьким радужным огоньком она проносится над горами, перелетает Реку Трёх Дорог и уже в человеческом облике, чуть дыша, падает у ворот подземного града.
— Господин Сэймэй! — безнадёжно выкликает она, озираясь по сторонам. Столько душ, добрых и злых, проходит ежечасно через эти ворота — как отыскать среди них ту единственную, для которой ещё не окончилась земная жизнь?
— Ну-ка, кто тут шумит? — ревут нечеловеческие голоса, и две тени встают перед девушкой — одна с длинными изогнутыми рогами, другая с развевающейся гривой.
— Приветствую вас, господин Годзу, господин Мэдзу. — Мицумуси кланяется грозным стражам, стеля по песку вышитые рукава.
— Ого, да это же малышка Мицумуси! — Годзу озадаченно чешет копытом между рогами. — Каким ветром занесло сюда посланницу Чистой Земли?
— Никак, с дороги сбилась? — насмешливо ржёт Мэдзу. — Или потеряла кого?
— Нижайше прошу дозволения предстать перед Владыкой Эмма, — Мицумуси снова кланяется, и демоны, хохоча, подхватывают её под локти и стремительно несут в город, где высится дворец Князя Мёртвых.
Без снисхождения растолкав столпившиеся в зале суда души, Годзу и Мэдзу ставят Мицумуси перед троном Владыки. Огромный лик Эмма-о нависает над ней, пламенеющие очи обжигают суровым взглядом.
— Ну, с чем пожаловала? — гремит с высоты его голос, подобный рокоту тысячи барабанов-тайко.
— Я ищу своего господина, Абэ-но Сэймэя, — робко отвечает Мицумуси, простираясь на полу в самом почтительном поклоне. — Из мира богов он ушёл, а в мир людей не вернулся — должно быть, свернул сюда по ошибке. Смилуйтесь, Владыка, отпустите его к живым!
— Нет его здесь! — хмурится Эмма-о. — Твоему господину, видать, правила не писаны? Людям положено на земле умирать, а не в царстве богов — а этот прохвост что учудил? Мало того, что умер где не должно, так ещё и не захотел у богов остаться, стал назад дорогу искать. Сам виноват, что заблудился.
— Где же он теперь? — с бьющимся сердцем спрашивает Мицумуси.
— Да где угодно, — машет исполинской дланью Владыка. — В любом месте и в любом времени. Может, в прошлое призраком ушёл, может, в будущем прежде срока переродился. Ищи его, если охота, а мне недосуг.
Мицумуси обмирает. Из всего, что могло случиться с Сэймэем, это едва ли не самое худшее. Мир богов существует вне времени и пространства, и смертным опасно вступать в надзвёздные чертоги. Можно провести там час — и вернуться на землю много лет спустя, как это случилось с рыбаком, гостившим у драконьего царя. И если даже человек во плоти может заблудиться на туманных дорогах межвременья, то что говорить о бесплотной, беспамятной душе? Легче лёгкого потеряться ей, неприкаянной, в лабиринте перерождений, где все "вчера" и "завтра" сливаются в бесконечном вращении Великого Колеса.
Поникнув головой, Мицумуси беззвучно глотает слёзы. Там, на земле, в теле Сэймэя ещё теплится жизнь, но без души оно скоро ослабеет и увянет, как сломанная ветка. Потому и мчалась она сюда, не щадя крыльев, потому и спешила, что знала — силы его на исходе. Но даже если удастся отыскать его душу вовремя — как вернуть её назад, если она уже обитает в другом теле? Можно ли зачерпнуть обратно в чашку выплеснутое в колодец вино? Можно ли достать из-под земли зерно, из которого пророс новый колос?
— Ладно, — неохотно ворчит Эмма-о, и она с надеждой поднимает глаза. — Ради госпожи Аматэрасу и её заступничества — на, держи.
На пол перед Мицумуси падает верёвка в три сяку длиной, с тремя завязанными на ней узлами.
— Три попытки тебе даю. Коль уговоришь его вернуться до срока, эта верёвка поможет тебе привести его душу назад. А уж если сам умрёт — пойдёт ко мне, ничего не поделаешь. Не стану я из-за одного сумасброда свои законы менять. Иди сюда.
Шепча слова благодарности, Мицумуси торопливо опоясывается верёвкой, взмахивает рукавами и бабочкой взлетает на широкую ладонь Владыки. Тот поднимает её высоко над залом — а потом с силой дует ей в крылья.
Страшный ураган сносит Мицумуси с ладони Эмма-о. Стены подземного дворца исчезают, и она летит, кувыркаясь, в зияющую пустоту между мирами.
***
В заросшей кустарником ложбине у подножия горы бьёт родник. Хиромаса зачёрпывает воду руками, пробует — чистая. Напившись и умыв горящее от пота лицо, он пытается напоить Сэймэя. Без чашки это получается плохо: вода льётся мимо губ, всего несколько капель попадает внутрь. В конце концов Хиромаса бросает эту затею и просто плещет водой из горсти на лоб и на виски прорицателя, надеясь, что прохлада приведёт его в чувство, — но тот по-прежнему не подаёт признаков жизни.
Спуск с горы отнял слишком много времени и сил. Солнце уже прошло полуденную высоту и движется к западу, а впереди ещё долгий путь. Хиромаса плохо знает эти места, но сверху он видел реку, протекающую неподалёку. Это может быть только Такано, и если двигаться вниз по течению, река в конце концов выведет его к городу — как раз к северо-восточной окраине, где стоит дом Сэймэя.
Вот только успеет ли он? Пешком, да с такой ношей, дорога займёт не один час, а Сэймэй чуть жив...
Хиромаса сердито встряхивает головой — что толку гадать? Он не дух и не оборотень, он не умеет летать или бегать наперегонки с ветром. У него есть только ноги, чтобы идти, и руки, чтобы нести друга.
Он встаёт, поднимает Сэймэя на руки и идёт к реке.
***
Здесь нет верха и низа, расстояний и направлений. Звёзды мелькают снежными хлопьями в бешеном хороводе, свет и мрак сливаются в радужные полосы, завиваясь бесконечной спиралью без начала и конца, и Мицумуси кружится вместе с ними, словно листик, подхваченный водоворотом. В мелькании бесчисленных отражений, в паутине тысяч переплетённых судеб она ищет одно-единственное лицо.
...Вельможа в златотканом парчовом наряде склоняется перед правителем — церемонная поза, строгое лицо, и лишь в глубине тёмных глаз мерцает знакомая искорка, острая, проницательная.
...На лодке, плывущей перед осаждённым замком, пляшет человек в белых одеждах, по-журавлиному вскидывая ноги, поднимая к небу хохочущее набелённое лицо.
...Юноша с деревянным мечом кружит по лесной поляне, обмениваясь ударами с воином в страшной носатой маске.
Уже близко, совсем рядом, но — где же, где?
Будто в ответ на бессловесную мольбу до слуха Мицумуси доносится звенящее эхо струн. Она узнаёт мелодию — ту, что играл Хиромаса за Вратами Богов; ту, под которую танцевал Сэймэй, взывая к Аматэрасу...
Она бросается на звук — и пустота межвременья расступается, впуская её обратно в мир людей.
...Прохладный ветер летит с моря в глубину тесных городских кварталов, шуршит пыльной листвой в садах, трогает бумажные язычки вывешенных у дверей колокольчиков — и угасает, растратив силы в борьбе с полуденным зноем. За высокую стену, усаженную поверху острыми кольями, ему уже не пробраться, но для бабочки это не преграда.
Там, за стеной — удушливая жара, скверный запах и отупляющий мушиный звон; кажется, сам воздух пропитан давящей, безнадёжной тоской. У ворот на солнцепёке маются два стражника. Порхая над их головами, Мицумуси разглядывает их сверху — одежда странного покроя, тёмные невзрачные цвета, смешные причёски с выбритым лбом и уложенными вперёд волосами. Она настораживает усики и вслушивается в жёсткий, свистящий выговор.
— Что, каждый день так? — удивляется тот, что помоложе.
— Ага, — лениво отзывается другой. — Иногда с утра до ночи не унимается.
Изнутри, со двора, доносится музыка. Кто-то играет на бива... или на кото? Струны звенят непривычно высоко, с надрывом, а мелодия уже другая — тягучая и тоскливая, как этот мутный от жары день.
— Это ничего, — продолжает стражник. — Раньше он ещё и пел — вот это было сущее мучение.
— Плохо пел, что ли?
— Хорошо, демоны его забери! Но у него же все песни про баб да про выпивку. Сам подумай, легко ли такое слушать, когда стоишь на посту и ни отлучиться, ни горло промочить не можешь.
— А почему ему петь не запретили? — хмыкает молодой.
— А как ему запретишь? Он ведь из знатной семьи — потомственный вассал его светлости князя Мори. Таким рот затыкать не положено.
— И то правда... А что же его, такого родовитого, до сих пор за решёткой держат? Неужто князь не простил ему побег?
Старший кривится и машет рукой.
— Да не было никакого побега. Он весной уезжал куда-то в спешке, а разрешение на выезд то ли забыл испросить, то ли не успел. Другому бы сошло с рук, а его осудили по всей строгости, как за дезертирство. — Стражник наклоняется к товарищу и доверительно понижает голос. — А на самом деле — за своеволие и дерзость. Он всему совету клана уже плешь проел своими выходками, да и друзья у него — все смутьяны, один к одному... Слыхал, что они в старой столице натворили?
— Ещё бы, — тоже вполголоса отвечает молодой. — С ума они, что ли, посходили — по императорскому дворцу стрелять?
— Кто ж их разберёт... — вздыхает его напарник. — У мертвецов-то не спросишь. Вот как он про их гибель узнал — с тех пор и петь перестал. Только, думаю, долго горевать ему не придётся — скоро сам за ними последует.
— А вы откуда знаете?
— Да оттуда, что его светлости надобно теперь перед государем оправдаться. А чем доказать свою верность, как не головами мятежников и их сообщников? Вот и Суфу Масаноскэ уже взрезал себе живот по распоряжению совета — а ведь он этому певуну был всё равно что родной отец, сам из-за него в опалу угодил. Так что поверь мне, недолго нам осталось музыку слушать. Не сегодня-завтра и ему циновку постелют.
Мицумуси дрожит от волнения. Так и есть, ошибки нет! Узелок на верёвке Эмма-о привёл её в нужное время и место — ровно в тот час, когда она может забрать душу господина прямо с порога смерти. Он ничего не потеряет, вернувшись в прежнее воплощение, — ведь его жизнь здесь всё равно заканчивается, и цепляться за неё уже незачем...
Забыв о стражниках, она переносится через стену, опускается во двор и летит вдоль длинного ряда камер. Музыка указывает дорогу; Мицумуси подлетает к решётке слева и заглядывает в душную тёмную клетку.
Тот, о ком толковали стражники, сидит у стены и, прикрыв глаза, равнодушно пощипывает струны удивительного инструмента, лишь отдалённо похожего на бива. Лёгкий угловатый короб кажется игрушечным в его руках, гибкие пальцы перебегают по длинному, как журавлиная шея, грифу, небрежно прижимая лады. Такая же странная, грубая одежда, коротко остриженные волосы, тёмный налёт щетины на запавших щеках — на первый взгляд, ни малейшего сходства с утончённым красавцем Сэймэем, но Мицумуси узнаёт его мгновенно.
Узник открывает глаза как раз в тот момент, когда она влетает в клетку. Приглушив струны ладонью, он любуется блеском её синих крылышек в луче падающего сквозь решётку света, и тонкая, ироничная, такая знакомая улыбка скользит по его лицу. Бабочка, порхающая по тюремной камере, — какой сюжет для стихотворения...
Улыбка гаснет, когда Мицумуси встряхивает крыльями и принимает человеческий облик. Он смотрит на неё, медленно качает головой и закрывает глаза. Открывает их снова, недоверчиво разглядывая замершую перед ним девушку в ярком платье цвета "вишня", с нефритовыми заколками в высоко зачёсанных волосах.
— Не бойтесь, — торопливо говорит Мицумуси. — Я не причиню вам вреда.
Он презрительно хмыкает в ответ.
— Не смеши, красотка. Я не вижу здесь никого, кого стоило бы бояться.
Но Мицумуси чувствует его страх, холодный и знобящий, словно ночной туман над болотом. С удивлением она понимает, что этот страх направлен не на неё. Человек в клетке не верит в нечисть и не боится смерти — но он боится сойти с ума, и оттого испугался, увидев её перевоплощение. Принял её за одно из ложных видений, что посещают утративших рассудок.
И что сказать ему — ни во что не верящему, не ждущему добра? "Здравствуйте, я пришла забрать вашу душу?"
Растерявшись, она озирается по сторонам. Взгляд её падает на странную бива — и, цепляясь за малейший повод завязать беседу, она спрашивает:
— А что это такое?
— Это? — Он приподнимает брови, и у Мицумуси щемит на сердце — сколько раз она видела на лице Сэймэя то же выражение насмешливого удивления. — Ты что, никогда сямисэн в руках не держала?
— Сямисэн? — неуверенно повторяет Мицумуси, пробуя на вкус незнакомое слово.
— Вот чудная, — музыкант уже открыто усмехается, и она почти кожей чувствует, как повисшее в воздухе напряжение спадает, сходит на нет. — Одеваешься, как тэндзин, а играть не умеешь, что ли? Где ж тебя учили?
— Я не тэндзин, — смущается Мицумуси, — я всего лишь сикидзин**. Богиня-прислужница.
Не отрывая взгляда от его лица, она опускается перед ним на пол. Берёт его за руку, чуть сжимает горячее запястье.
— Меня зовут Мицумуси. Это имя дали мне вы — в одном из своих прежних рождений. Много столетий назад вы служили при дворе императора в Хэйан-кё. Вы были великим волшебником, прорицателем, укротителем демонов... Вы верите мне?
Он молчит — но всё-таки слушает и не отнимает руки.
— В том рождении с вами случилась беда. Вы чуть не погибли, и ваша душа... потерялась, заблудилась во времени. Я отправилась на поиски — и вот, пришла, чтобы забрать вас отсюда.
Он весь подаётся вперёд — чёрные глаза так и вспыхивают, прожигая её взглядом.
— Правда? Ты можешь вывести меня на волю?
— Я могу... увести вас. — Мицумуси чуть запинается. — Забрать отсюда вашу душу. Насовсем.
— Ах, вот оно что. — Он отдёргивает руку и отодвигается, презрительно щуря глаза. — Забрать мою душу, значит... Ну, нет, Букашка. Такая помощь мне и даром не нужна.
— Выслушайте меня! — просит Мицумуси. — Вы всё не так поняли. Я не причиню вам никакого вреда, только помогу вернуться домой. Произошла страшная ошибка. Вы не должны были попасть сюда. Не в тюрьму, — поспешно поправляется она, ловя его непонимающий взгляд, — а вообще сюда, в это рождение. Ваша прежняя жизнь ещё не закончилась, вы переродились раньше срока... не в том месте и не в том времени.
Он смотрит на неё с недоумением, а потом начинает смеяться. Прямо-таки захлёбывается от смеха — и ещё долго не может ответить, глухо откашливаясь в рукав.
— Выходит, моя жизнь — ошибка богов? — выговаривает он чуть севшим голосом, едва переведя дух. — Вот это забавно!
— Здесь нет ничего смешного! — Мицумуси чуть не плачет от досады: как же трудно говорить с легкомысленными, не понимающими опасности сумасбродами! — Те, кто переродился не по правилам, не могут долго оставаться среди живущих. Разве вы не чувствуете, что мир отторгает вас? Разве не замечаете, что смерть ходит за вами по пятам?
— Она ходит за всеми. — Беспечная ухмылка в ответ — и снова лёгкий, сухой, назойливый кашель; от этого звука у неё самой начинает щекотать в горле. — Но я не стану торопиться ей навстречу. Этот мир немного скучен, но мне здесь нравится.
— Неправда, — тихо возражает Мицумуси. — Я же вижу, что вам плохо. Вас казнят... или замучают до смерти. Пожалуйста, идёмте со мной! Я могу всё исправить, вернуть вас туда, где вам положено быть. Честное слово, в той жизни вам будет намного лучше. Вы будете знатным человеком, приближённым государя...
— Мне не по душе придворные лизоблюды.
— У вас там будут друзья, — не сдаётся Мицумуси.
— У меня есть друзья здесь.
— Те, из-за кого вы попали в тюрьму? Те, что бросили вас в беде?
Он вскакивает быстрее, чем гриф отложенного сямисэна успевает удариться об пол. Стремительно хватает её за отвороты платья, чуть не отрывая от пола; Мицумуси испуганно бьётся, шелестит шелками, но у него удивительно сильные руки — не вырваться.
— Замолчи! — шипит он в лицо обмершей девушке. — Не смей так говорить о них!
Мицумуси замирает покорно, глядя в его неестественно блестящие глаза. Стоя совсем близко, она чувствует сухой болезненный жар его тела — будто пламя пожирает его изнутри. Полно, да не ошиблась ли она, принимая его за Сэймэя? Сэймэй — мудрец, созерцатель, чистый ровный свет, а этот весь — огонь и порыв; чуть коснись — опалит до костей.
Но лицо? И эта улыбка, которую ни с чем не спутать...
— В том мире, откуда я пришла, — шепчет она, — вы мой друг и господин. Я никогда, ни за что не сделаю вам зла. Поймите же, я хочу спасти вас. У вас есть другая жизнь, настоящая — зачем вам эта? С тюрьмой, с гонениями, с несправедливым приговором?
Его хватка ослабевает, руки медленно разжимаются. Теперь он просто держит её за плечи, почти обнимает; сквозь тонкую ткань его ладони обжигают, как нагретое железо.
— Зачем? — с усмешкой переспрашивает он. — Смотри, Букашка.
Он чуть подталкивает её, поворачивая лицом к выходу, и через решётку указывает на пустую камеру напротив.
— Вот в этой клетке когда-то сидел мой учитель. Сидел и ждал казни за то, что пытался уплыть за море на иностранном корабле. В тот раз его помиловали, он вышел на свободу и основал свою школу... Когда я спросил его, что он думает о смерти, он сказал мне так: "Если в смерти ты оставишь по себе бессмертную память — умирай без страха. Если в жизни у тебя есть великая цель — живи вечно"***. Так вот, у меня есть дело, ради которого стоит жить. Может быть, ты права, и моя жизнь продлится недолго, но я не откажусь от неё. Даже если завтра я получу от князя письмо с приказом умереть — я не отдам тебе ни дня, ни единого часа.
Он отпускает её, садится на место и берёт сямисэн. Пристраивает на коленях обтянутый кожей короб, поднимает с пола оброненный плектр.
— Прошу вас... — начинает Мицумуси, но он не слушает. Ударяет по струнам и начинает играть, больше не обращая на неё внимания.
Кусая губы, она раскидывает крылья-рукава и бабочкой вылетает из клетки — а вслед ей отрывисто-звонко, как бусинки, катятся звенящие ноты, и высокий голос выводит нараспев, гортанно растягивая слоги:
С вином на башне время коротаю,
В ночной прохладе опьяненье тает.
Вдруг звон струны напомнит о любимой -
И к ней, далёкой, мысли улетают.****
Уже погружаясь в мерцание звёздной вьюги, прошивая течение времени, как игла прошивает ткань, она всё ещё слышит за спиной его смех — а потом короткий треск, как от оборванной струны: это распускается первый узел на верёвке Эмма-о. Сердце Мицумуси замирает в страхе, но опасно истончившаяся нить жизни всё-таки не рвётся — тянется дальше, прокладывая путь в бегущем потоке лет.
***
— Эй! Э-эй!
Крик доносится со стороны реки. Хиромаса с трудом поворачивает голову, смаргивая заливающий глаза пот. Нагоняя его, по воде скользит невесть откуда взявшаяся лодка, и стоящий в ней человек призывно машет рукой.
— Эй! — хрипло кричит в ответ Хиромаса. — Сюда!
Один удар весла — и лодка подходит к берегу вплотную, с хрустом раздвигает носом камыши. Гребец выскакивает и, стоя в воде, держит лодку, пока выбившийся из сил Хиромаса бредёт к нему, путаясь в высокой прибрежной траве.
— В столицу, — выдыхает Хиромаса, опуская Сэймэя на дно лодки и устраиваясь рядом. — Скорее!
Лодочник без разговоров налегает на весло. На вид он ровесник Хиромасы, так же высок и крепко сложен, но выглядит немного старше из-за густого загара — признак человека, проводящего много времени под открытым небом. Одет он в простую конопляную куртку, спущенную с одного плеча, и в засаленные до невозможности штаны. Его волосы, отпущенные длиннее, чем подобает простолюдину, связаны в лохматый хвост и мотаются по спине в такт движениям весла. Несмотря на разбойничий вид, гребёт он умело — ровно и сильно.
— Далеко до города? — спрашивает Хиромаса. Парень, не оборачиваясь, качает головой.
— Если пешком, то полдня дороги. — У него смешной цокающий выговор, но речь на удивления правильная для крестьянина. — А по реке мигом доберёмся. Не извольте беспокоиться.
Хиромаса вздыхает облегчённо: сами боги послали ему этого лодочника, не иначе. Если повезёт, ещё до заката они будут у моста через Восточный канал, откуда до Сэймэевой усадьбы рукой подать, а там... Хиромаса не знает, что там, но отчего-то уверен: стоит доставить Сэймэя домой — и всё будет хорошо.
***
...И снова ветер гладит синие крылья Мицумуси, тёплый ветер южного лета. Он дует от берега залива и несёт странные пугающие запахи — дыма, масляной гари, железа и чего-то кисловатого, незнакомого.
На исходе дня зной уступает место сырому холодку. На склоне горы один за другим расцветают огоньки далёких костров, и Мицумуси спешит туда. Песню слышно издалека — нестройный, но дружный хор тянет на множество голосов, почти заглушая одинокое треньканье сямисэна:
Кто услышит о нас — задрожит!
Кто увидит нас в бою — убежит!
А кто к нам в отряд пойдёт — весело живёт!
Они поют увлечённо, смеясь и пристукивая ладонями по снятым каскам. Даже когда играющий внезапно откладывает сямисэн и выходит из круга, прижимая ко рту ладонь, они не перестают петь. Ну, разве что фальшивят чуть сильнее.
А музыкант, отойдя на край лагеря, за кусты, кашляет и отплёвывается в тряпку, а потом долго, тщательно оттирает руки сухой травой. Услышав тихий оклик Мицумуси, он оборачивается.
Он одет так же просто, как тогда, в заключении, только платье на нём почище и поновее, а за поясом — длинный меч. Лицо его гладко выбрито, немного отросшие волосы неровными прядями спадают на лоб, как у мальчишки, и от этого он страшно похож на Сэймэя — на того юного и ещё безвестного ученика Камо-но Тадаюки, каким он был в их первую встречу. Только взгляд совсем другой: взрослый и жёсткий.
Но взгляд этот чуть смягчается, и на потрескавшихся от лихорадки губах сама собой возникает улыбка, когда он узнаёт девушку.
— Ты? Значит, ты мне не приснилась в тот раз?
Мицумуси протягивает ему руки — пусть коснётся и убедится, что она не сон, не призрак, а существо из плоти. Но он прячет ладони в рукава и отступает назад, не позволяя дотронуться до себя.
— Чего вы боитесь? — шепчет она. — Я же говорила, что не сделаю вам ничего плохого.
И слышит хриплый смешок в ответ.
— Мне-то уже нечего бояться, а вот тебе... Не подходи ближе, Букашка.
Растерявшись, она опускает руки. Что-то здесь не так. Она должна была найти его, как в прошлый раз — в преддверии какой-то страшной опасности, перед лицом приближающейся смерти. А он на свободе, среди друзей, поёт и веселится... От него знакомо пахнет сакэ, как от Сэймэя — и так же, как Сэймэй, он совсем не выглядит пьяным, только глаза горят странным, чуть диковатым блеском да пятнами разливается по скулам хмельной румянец.
— Что здесь происходит? — в нерешительности спрашивает Мицумуси, глядя на огни костров и на столпившихся подле них людей.
— Всего-навсего война. — Он беспечно щёлкает ногтем по кованой узорчатой гарде меча. — Армия всей страны против одного княжества. Пятьдесят тысяч солдат сёгуна против тысячи наших. Ничего особенного.
По спине Мицумуси бежит ледяная дрожь. На какое-то мгновение она надеется, что ослышалась: пятьдесят... тысяч? Пятьдесят к одному? О, боги...
— Пожалуйста, послушайте, — торопливо говорит она. — Вам нельзя подвергать себя опасности. Если вы погибнете здесь, то попадёте в царство мёртвых. Ваша душа не найдёт дороги назад, и ваше тело в прежней жизни умрёт навсегда. Я не знаю, за что вы воюете и на чьей стороне правда, но умоляю вас: не участвуйте в этом безумии. Если вы всё ещё не хотите оставлять эту жизнь, то хотя бы уйдите отсюда, не рискуйте собой прежде времени. Эта война — сущее истребление, а тот, кто привёл вас на верную смерть — глупец или сумасшедший...
— Верно, Букашка. — Его голос спокоен, но глаза прямо-таки искрятся от едва сдерживаемого веселья. — Я и есть тот сумасшедший.
— Вы?
От возмущения Мицумуси не находит слов. Приоткрыв рот, она молча глотает воздух, а музыкант хохочет, запрокидывая голову, звонко и заразительно. Точно как Сэймэй.
— Да что же вы творите-то? — чуть не со слезами кричит она. — Вам жить надоело? Заморочили мне голову своей любовью к жизни, а сами отправились умирать, да? Такова, значит, цена всех красивых слов, что вы наговорили мне тогда?
Он машет рукой и хочет что-то ответить, но вдруг обрывает смех и заходится в резком клокочущем кашле. Мицумуси испуганно наклоняется к нему, но он сипит:
— Уйди! — и отталкивает её с такой силой, что она чуть не падает в траву. — Прочь!
И опять захлёбывается кашлем, прижимая тряпку ко рту.
Не смея подойти ближе, Мицумуси ждёт, пока приступ не утихает. Отдышавшись, он тщательно вытирает тряпкой губы и руки — на ткани остаются пятна кровавой слюны.
— В нашу прошлую встречу, — говорит он, выровняв дыхание и голос. — Помнишь, ты говорила, что рождённые не в своё время долго не живут? Теперь я, кажется, верю в это. С нынешней жизнью у меня... как-то не задалось.
Сердце Мицумуси сжимается в комок и падает куда-то вниз.
— Вы... вы больны?
— Врачи сказали, что еще пару лет протяну, если буду беречь силы. Но мне некогда бездельничать в тёплом домике на побережье.
— И нет никакого средства?
— От этого не лечат. Можно немного оттянуть конец... если охота мучиться дольше.
Мицумуси закрывает глаза, чтобы удержать навернувшиеся под ресницами слёзы. Значит, вот как явил себя неумолимый закон, определяющий порядок перерождений. Что ж, этого следовало ожидать. Нить, которая своевольно вплетается в полотно, не может тянуться долго — её обрежут, восстанавливая гармонию узора.
— Теперь я понимаю, — шепчет она. — Вы решили, что лучше пасть в бою со славой, чем сдаться болезни. Но если вы ищете лучшей смерти — почему не хотите уйти со мной?
Он опять смеётся — на этот раз сдержанно, чуть слышно.
— Ничего ты не поняла, Букашка. Я не ищу смерти, я просто спешу. Будь у нас время, мы бы расшатали это гнилое правительство изнутри. Растащили бы его по брёвнышку, осторожно, как хочет Такаёси. Но времени не осталось — ни у Японии, ни у меня. Значит, мы опрокинем войска сёгуна одним ударом или расшибёмся сами. — Он указывает рукой куда-то вдаль, в сторону одетого мраком берега. — Завтра этот замок сгорит — или сгорю я, вот и всё.
— Не говорите так! — Мицумуси умоляюще складывает руки. — У вас ещё есть выход. Оставьте эту безнадёжную битву, вернитесь домой! Здесь вас ждёт только смерть, а там... там вы будете жить и благоденствовать...
Он вскидывает голову.
— Только не говори, что в прошлом рождении я был трусом, способным сбежать из боя.
— Если вас убьют, то ваша душа уйдёт из этого мира — и человек, которым вы были тогда, умрёт!
— Многие умрут до следующего заката. — Он кивает в сторону костра, откуда доносятся весёлые голоса. — Я не оставлю их.
В отчаянии Мицумуси ловит его за рукав, но он небрежно отводит её руку — так стряхивают приставшую к одежде веточку плюща.
— Улетай, Букашка. Здесь скоро станет слишком жарко для твоих нежных крылышек. Если останусь жив — ещё свидимся.
Он отворачивается. Мицумуси тянется за ним, но тут громкий голос со стороны лагеря зовёт:
— Господин командующий!
Она поспешно отступает и бабочкой взлетает вверх — и вовремя: к ним спешит солдат с фонарём в руке.
— Господин командующий! — чеканит он, вскинув ладонь ко лбу и преданно глядя на стриженого человека в простой одежде. — С "Юниона" докладывают: все корабли готовы к отплытию. Лодки спущены на воду. Прикажете отчаливать?
Не-Сэймэй вытаскивает из рукава круглую металлическую штуковину, с щелчком откидывает маленькую крышку, смотрит на что-то внутри и кивает:
— Пора. Через час выступаем.
Мицумуси кружит в отдалении, не решаясь приблизиться, — а он, кажется, уже и не помнит о ней, с головой погрузившись в насущные дела. Перебрасываясь с гонцом непонятными фразами о кораблях и пушках, о количестве людей и боеприпасов, он поворачивается, собираясь уходить, — но уже на ходу бросает быстрый взгляд в темноту и едва заметно качает головой.
...На верёвке Эмма-о с тихим шорохом распускается второй узел.
***
— Господин, а, господин! Проснитесь, эй!
Хиромаса открывает глаза. Лодочник, наклонившись, трясёт его за плечо.
— Прибыли, — сообщает он. Хиромаса моргает спросонья — и впрямь, лодка стоит в десятке шагов от знакомого моста, который он переходит чуть не каждый день, направляясь к Сэймэю в гости. Но как же он умудрился задремать и проспать всю дорогу? Солнце голову напекло, не иначе...
Вдвоём они выносят Сэймэя на берег. Прорицатель по-прежнему бледен и похож больше на мертвеца, чем на живого человека, но сердце всё ещё бьётся, и надежда в душе Хиромасы разгорается с новой силой. Только бы добраться до усадьбы — а дома, говорят, и стены помогают...
Уже собираясь снова поднять Сэймэя на руки, он спохватывается: надо бы отблагодарить лодочника за помощь, только с собой ничего подходящего нету. Разве что верхнее платье пожаловать — да на что бедняку шёлковый придворный наряд?
— Скажи, где ты живёшь, — говорит он лодочнику, — и мой слуга доставит награду в твой дом. Минамото-но Хиромаса не забывает услуг.
Парень широко улыбается, по-лошадиному скаля белые, не знавшие краски зубы. Похоже, громкое имя Минамото не производит на него никакого впечатления.
— Я не за плату старался, господин Хиромаса. Хорошему человеку грех не помочь.
Перескочив в лодку, он отталкивается от берега и выпрямляется во весь рост. Только сейчас Хиромаса замечает, что в волосах у него покачивается ярко-синий цветок — колокольчик на тонком стебельке, небрежно заткнутый за ухо.
— Берегите господина Сэймэя, — смеётся парень, щурясь от яркого солнца. — И сами будьте здоровы.
Вода вскипает под веслом — и лодка, развернувшись, уходит вверх по реке, так быстро и легко, словно течение ей вовсе не помеха.
Хиромаса растерянно смотрит на удаляющуюся лодку, потом на солнце, что едва переместилось по небу, пока они плыли сюда, — и чувствует, как по спине бежит колючий холодок.
Никакому гребцу не под силу проделать путь, равный половине дневного перехода, за столь короткое время. И имя Сэймэя ему неоткуда было узнать. И... демоны побери, да не цветут колокольчики-кикё в это время года! Весна на дворе, не позднее лето!
...А лодки уже не видать — скрылась за изгибом берега, словно и не было её.
— Ну и друзья у тебя, Сэймэй, — бормочет себе под нос Хиромаса, неся бесчувственного прорицателя через мост. — Ну и друзья...
***
...В городе у моря большой праздник — расцвели вишни. Со всех улиц несутся песни и смех, звенят струны и льётся по чашкам заботливо припасённое с осени сакэ. Не только хмель кружит головы людям — ещё сильнее пьянит веселье, и музыка, и сам воздух, напоенный едва уловимым дразнящим ароматом.
Ветер гонит цветочную метель по кровлям домов. Среди лепестков, никем не замеченная, танцует и Мицумуси. Вьётся вместе с бело-розовым вихрем вдоль высокой ограды, проносится над садом и лёгкой тенью влетает в приоткрытую дверь, из-за которой доносится струнный перебор.
...Он не может петь — дыхание срывается; но в руках ещё хватает силы, и пальцы по-прежнему крепко прижимают лады. Не смея прервать его, Мицумуси порхает у окна и лишь после того, как мелодия обрывается, опускается на циновки и меняет облик.
Человек с сямисэном поднимает взгляд.
— Ты... — Голос хриплый, пепельно-стёртый. — А я всё думал, придёшь ты или нет...
Мицумуси поспешно кланяется, пряча лицо: едва ли ему приятно будет видеть её ужас и жалость. Она сама не ожидала, что это будет так больно — смотреть на его запавшие глаза и серые искусанные губы, на ржавые следы крови, запёкшейся в уголках рта, слушать прерывистое свистящее дыхание и следить за беспокойными движениями исхудавших рук.
— Все говорили, что до цветения вишен мне не дотянуть. — Его смех больше похож на шипение, словно разорванные меха кое-как качают воздух. — А я вот, видишь...
Мицумуси молча сжимает в кулаке свисающую с пояса верёвку. Последний узелок завязан на самом конце, за ним верёвка обрывается. Трогая пальцами кончик длиной с четверть ногтя, она с холодком в груди осознаёт: этот человек навряд ли увидит следующий рассвет.
А ветер доносит снаружи чьи-то голоса, и звякает посуда, и слышны шаги по хрусткому гравию дорожки — там, в саду, пьют и веселятся, словно не знают, что в доме умирающий.
— Друзья пришли любоваться цветами. Собрались, чтобы порадовать меня... Знают, что я люблю хорошую гулянку. — Глухой шипящий смех снова заставляет Мицумуси вздрогнуть. — Что молчишь, Букашка? Так паршиво выгляжу, что и смотреть неохота?
Она выпрямляется, чувствуя, как пылают щёки, и заставляет себя взглянуть ему в лицо.
— Вы ведь знаете, зачем я пришла. Прошу, хоть на этот раз скажите "да". Вернитесь, пока не поздно.
— Сколько мне ещё осталось? Только честно.
Мицумуси стискивает кулачок — тугой узел камешком впивается в ладонь.
— Меньше суток. — Она кусает губы, едва сдерживая нестерпимую тревогу: так мало времени, о боги, так мало! — Ваш срок здесь почти истёк. Пожалуйста, идёмте со мной.
Он кривит губы — то ли насмешливо, то ли недоверчиво.
— Прямо сейчас? Предлагаешь испортить людям праздник?
— Они простят вас. А там... ждёт один человек, который будет очень горевать, если вы не вернётесь.
Он отворачивается и устало смотрит на приоткрытые сёдзи. С того места, где он сидит, виден только уголок сада — длинные листья ирисов, похожие на зелёные мечи; ветви деревьев в розовой пене и медленный дождь из лепестков.
— Посмотри, что там, — просит он. — Неохота вставать.
Мицумуси подходит к створке, украдкой выглядывает наружу.
— Там люди, — сообщает она. — Они сидят под вишнями, пьют и разговаривают.
— Кто именно? Опиши.
— Важный господин в коричневой накидке с узором "махровая хризантема", — послушно начинает Мицумуси. — Он спорит с каким-то лохматым чу... то есть, простите, непричёсанным господином в тёмно-синей накидке с цветами колокольчика на рукавах. Господин в синем с колокольчиками что-то говорит, а господин в коричневом не соглашается...
— Согласится, — усмехается хозяин дома. — Этот парень и мёртвого уболтает. Кто там ещё?
— Женщина в полосатой одежде. Она стоит в стороне, под деревом, и плачет. Рядом с ней другая женщина, с платком на голове...
— Госпожа Номура. Она монахиня.
— А та, что плачет?
Он не отвечает. Берёт сямисэн, привычно скользит пальцами по грифу, прежде чем дотронуться до струн.
— Сделай одолжение, Букашка. Постой там ещё немного.
Костяной язычок плектра прикасается к струнам, сначала поочерёдно, перекатывая звуки, словно горсть стеклянных шариков на ладони, потом — быстрыми порхающими аккордами. Мелодия взлетает и кружится, кружится лепестком на ветру, горькая и сладкая, как первый глоток сакэ с ароматом весны и жизни, которой нет конца...
— Они слушают, — почти беззвучно говорит Мицумуси. — И те два господина, и женщины... Теперь монахиня тоже плачет. А другая женщина... у неё слёзы на глазах, но она улыбается.
Его лицо немного светлеет. Доиграв, он не глушит струны — слушает до конца затихающий звон; потом откладывает сямисэн и в раздумье смотрит вокруг, задержав взгляд на листке бумаги на столике подле тушечницы. Всего несколько знаков, начертанных летящим почерком, — и отложенная в ожидании кисть...
— Невозможно завершить все дела в срок, да? — тихо говорит он. — Даже если времени полно... Всегда что-то остаётся незаконченным.
— Но ваша главная цель, — шепчет Мицумуси, — та, ради которой вы собирались жить вечно — вы успели её достичь?
— И да, и нет. Но это неважно. Есть те, кто доведут работу до конца... может быть, даже лучше меня. — Он улыбается, и в этой блеклой усталой улыбке она видит призрак той, прежней. — Иди сюда.
Расправляя шелка, Мицумуси опускается на пол подле него. Теперь они сидят так близко друг к другу, что она слышит, как колотится его сердце — сбивчиво и часто, на исходе сил. И в испуге кладёт ладонь на его худую впалую грудь, страшась, что душа вот-вот без спросу упорхнёт из этого разрушенного дома.
Тонкие, как ветки, холодные пальцы ложатся сверху на её руку. Он прижимает её ладонь к своей груди, словно греется её теплом или пытается унять грызущую изнутри боль. Глубоко вздохнув, чтобы удержать подступающие слёзы, Мицумуси снимает с пояса верёвку. Одной рукой неловко складывает петлю и затягивает узел — а чужое сердце стучится в её ладонь, бьётся упрямо и настойчиво, не желая мириться с неизбежным.
Он вдруг поднимает голову и прислушивается.
— Флейта, — с тихим удивлением говорит он. — Хорошо играет...
Протяжный вздох бамбуковой флейты-ёкобуэ плывёт издалека, не смешиваясь с долетающими из сада голосами. Мицумуси узнаёт этот напев, и ей становится чуть легче.
— Это голос вашего дома, — отвечает она. С таким проводником можно не бояться заплутать на дорогах вечности. Теперь — только бы хватило сил...
Косой красноватый луч предзакатного солнца проникает в комнату. Тень от верёвки Владыки падает на лицо сидящего, касается опущенных век, скользит по сомкнутым губам, и Мицумуси чувствует, как холодные пальцы на её запястье слабеют и разжимаются. Один короткий рвущийся вдох — и его рука, соскользнув, опускается на одеяло, а волшебный силок Эмма, улавливающий души, натягивается и тяжелеет.
В облике бабочки Мицумуси не может плакать — но это и к лучшему. Крепко сжимая в лапках драгоценную ношу, она вылетает из комнаты, где больше никого нет, и устремляется за путеводным голосом флейты.
Пронизанная огнями бездна в последний раз раскрывается перед ней. Музыка зовёт, и Мицумуси, напрягая все силы, пачкая крылья звёздной пыльцой, пробивается сквозь водовороты межвременья и вспять против течения лет. Века и годы проносятся мимо неё, пока она отыскивает тот единственный нужный день, то самое место, где плачет и зовёт одинокая флейта. Чуть живая от усталости, она проносится по знакомому саду, влетает под навес и опускается на пол у изголовья своего господина.
Невесомая пылинка падает ему на грудь и исчезает, на миг вспыхнув светлым летучим огнём.
Припав в изнеможении к изголовью, Мицумуси слышит сильное, ровное дыхание Сэймэя — дыхание спящего, не умирающего. И Хиромаса, что-то заметив, бросает флейту и спешит к постели; тормошит друга, зовёт его по имени и улыбается растерянно и счастливо, когда тот открывает глаза.
***
— Странный такой парень, — смеясь, рассказывает Хиромаса. — Двух слов не сказал, а лодку гнал так, что весло трещало. Доставил нас от Идзумо до столицы быстрее, чем птицы летают, а за труды ничего не взял. И он тебя знал, представляешь? Уж не был ли это твой сикигами из-под моста?
— Нет.
— А кто же тогда?
— Рыбак, — рассеянно говорит Сэймэй. — Или дракон.
Хиромаса чуть не роняет чашку от неожиданности.
— Ты что, шутишь? Какой ещё дракон?
— А кто у нас ещё в реках водится? — Сэймэй пожимает плечами. — Либо каппа, либо дракон. Но каппа не стал бы отказываться от награды.
— Тьфу, — сердится Хиромаса. — Опять ты мне голову морочишь, да? Будто я не знаю, как дракон выглядит!
Но ворчит он, конечно, не всерьёз. Он просто слишком рад, что Сэймэй жив, и эта радость, и облегчение, и не перегоревший до конца страх бьют в голову сильнее, чем молодое сакэ.
— Сэймэй, — окликает он задумавшегося о чём-то друга, — тебе не кажется, что всё это нам приснилось, а?
— Как знать... — отзывается тот. В его улыбке, против обыкновения, нет лукавства — только странная, светлая грусть.
— Я здорово испугался, — признаётся Хиромаса. — Думал, что ты умрёшь.
— А я вот не умер, — с непонятным вызовом отвечает Сэймэй, глядя на тонущие в бело-розовых волнах деревья.
Вишня, снова цветущая вишня. Один весенний день длиной почти в тысячу лет.
Он — Абэ-но Сэймэй, но вопреки установленному порядку мироздания он помнит и другое имя. Почти невыносимая двойственность — ощущать своё-неслучившееся будущее как прошлое; знать, кто ты есть — и кем ты ещё не был, но будешь когда-нибудь. Скоро это пройдёт, скоро воспоминания о будущем растают, сотрутся из памяти, как сон, увиденный за миг до пробуждения. Но пока — пока Сэймэй наслаждается неповторимой возможностью вспоминать другую жизнь и другой сад, ощущать единство времён в том лепестке, что падает на землю сейчас и девять веков спустя.
Цветы вишни в лучах заходящего солнца. Тени деревьев на влажной траве. Свежий вкус сакэ и белый лепесток, приставший к краю чашки.
Сэймэй закрывает глаза.
Смерти нет.
*Тэндзин - так назывались куртизанки высокого ранга, но само это слово означает "небесное божество".
**Сикидзин - "божество церемоний" - другое прочтение слова "сикигами".
***Слова Ёсиды Сёина.
****Стихотворение Такасуги Синсаку, в оригинале — рифмованое четверостишие в китайском стиле. Очень вольный авторский перевод.
@темы: Лисьи пляски, От Бункю до Мэйдзи, Записки на бумажном журавлике, Колокольчик на гербе, револьвер за пазухой, Трёхструнная баллада