Название: Огни на склонах Акасака
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Такасуги Синсаку
Категория: джен
Жанр: военная драма
Рейтинг: R
От автора: OVA Tsuioku Hen я смотрела, уже будучи законченным бакуманьяком, поэтому меня страшно торкнули те несколько кадров в финале, где Химура сражается в рядах Кихэйтая при обороне Тёсю. Вообще, странное дело - меня вечно тянет додумывать и расширять мелкие проходные сцены, вроде этого боя под командованием Такасуги, или появления Рёмы в "Реквиеме Патриотам", или истории Эльстена. Но, как бы то ни было, написать что-нибудь про Кэнсина и Такасуги хотелось давно, и я рада, что наконец допинала себя до этого.
В лучах заходящего солнца склон холма казался красным, под стать названию. Высокие метёлки мисканта полегли, вытоптанные множеством ног, а цепкие кусты хаги по большей части уцелели – и алые гроздья цветов напоминали о приближении осени. Распаханная ядрами глинистая земля медленно высыхала на жаре; пахло увядающей травой, дымом и кровью.
...Запах крови преследовал его с того дня, когда он впервые убил человека, приговорённого к "небесному правосудию". Мешал спокойно дышать, отравлял пищу и питьё неотступным привкусом железа. Заставлял до ссадин оттирать руки после каждого выхода на задание и до прорех застирывать красно-бурые пятна на одежде.
Наваждение отступило ненадолго после встречи с Томоэ – и с удвоенной силой вернулось после её смерти. В качестве телохранителя ему больше не приходилось убивать безоружных и неумелых, но кровь самого искусного мечника, сражённого в честном бою, пахнет так же, как кровь слабака-чиновника, зарезанного в тёмном переулке. Кровь всегда пахнет одинаково, даже когда можно сказать себе: "Я защищал себя и своих друзей".
Сейчас его руки снова были в крови, но впервые за долгое время ему было наплевать на это. Косодэ тоже пропиталось насквозь; поначалу мокрая ткань неприятно липла к коже, а потом высохла и задубела. Бурой коркой покрылись и хакама, и наручи-котэ; даже волосы на концах склеились и превратились в жёсткие иглы. А Кэнсин не чувствовал ни тошноты, ни всепоглощающего желания немедленно смыть, отскрести вместе с кожей эту кровавую коросту. Ничего, кроме смертельной усталости.
Тошнота и отвращение перегорели в нём на третьем часу боя, когда они уже не бежали – карабкались на высоту, цепляясь за каждую кочку, за каждое дерево, способное дать хоть минутную защиту от обстрела. Когда ползли по телам врагов и своих же товарищей, усеявшим склон после первой попытки штурма, – а пушки из замка кромсали этот склон десятифунтовыми снарядами, вколачивая живую и мёртвую плоть в красно-бурый глинозём. И где-то там, на полпути к вершине, припав к земле возле выбитой разрывом ямы, в которой клочья мяса и тряпья перемешались так, что было уже не разобрать, сколько тел здесь лежит, – там, вжимаясь в разбавленную кровью грязь, Кэнсин осознал, как мало значит его меч в этой бойне. Как мало значит любой меч под нацеленными дулами заморских орудий.
В Киото он был воплощением ужаса, призраком неотвратимой смерти. Но здесь, на холмах Акасака, пушки замковой артиллерии за два неполных часа истребили больше людей, чем хитокири Баттосай за все три года службы "небесному правосудию". Он знал, как страшна и отвратительна смерть от меча, как один умелый удар превращает живое, дышащее тело в безголовый обрубок или в раскромсанную выпотрошенную тушу. Но вот что может сделать с этим телом летящий кусок чугуна – об этом он раньше понятия не имел. И не представлял, что человека можно даже не разрубить – разорвать на части, как гнилую соломенную рогожу, чтобы оторванные конечности разлетелись в разные стороны.
"Меч Хитэн Мицуруги служит для защиты всех людей," – так говорил наставник. И, убивая по ночам чиновников правительства, хитокири Баттосай мог по крайней мере верить, что отнятые им жизни приближают новую, лучшую эпоху для всех остальных. Что, убивая одного, он защищает многих и многих. А здесь, на холмах Акасака, он никого не мог защитить, потому что вся мощь стиля Летящего Меча была бессильна отразить посланные в них снаряды и пули. Здесь не имели значения сила или слабость, а искусство кэндзюцу не стоило и ломаного мона. Здесь требовалось только упорство, чтобы ползти по изрытому ядрами склону, на котором обломки разбитых деревьев валялись вперемешку с кусками человеческих тел. Ползти и продвигаться вверх, к стенам замка Кокура, который они должны были взять – или проститься с надеждой на победу.
Как раз упорства им и не хватило. Или просто силы закончились раньше, чем боеприпасы у противников. Их смяли числом, снесли вниз со склона, играючи отобрав всё пройденное вверх расстояние, оплаченное полутора сотнями жизней. В первый раз с начала войны командир Такасуги решился атаковать правительственные войска в лоб – и атака захлебнулась в крови.
Кэнсин не был силён ни в тактике, ни в стратегии, когда дело касалось целых армий. Но не требовалось быть великим стратегом, чтобы понять: при таком численном преимуществе, каким обладала армия сёгуна, у Кихэйтая нет шансов победить в прямом противостоянии. И эта атака, попытка взять гарнизон замка на испуг была не более чем жестом отчаяния с их стороны. Они отбили нападение с моря, они потопили вражеский флагман, они сопротивлялись дольше и успешнее, чем можно было ожидать от ополчения мятежной провинции, против которой брошены силы всех верных сёгуну кланов. Но любому везению однажды приходит конец, и даже военный гений командира Такасуги не может вечно творить чудеса...
...Он вздрогнул и прислушался. Нет, не почудилось: из-за полотняной стенки палатки донёсся шорох – и сиплый отрывистый кашель. И влажный звук плевка.
И от этого меч Баттосая тоже не мог защитить. Хотя в битве он держался рядом с командиром, чтобы прикрыть его хотя бы собой, если придётся... не пришлось. Ни пуля, ни осколок, ни вражеский клинок не задели Такасуги. Просто напряжение последних месяцев, дни сражений и бессонные ночи, и тот последний рывок на исходе сил – всего этого оказалось слишком много для источенных болезнью лёгких.
Ему не следовало идти в бой в таком состоянии, он и сам это понимал. Но понимал и другое: чтобы поднять людей в такую атаку, нужно что-то большее, чем приказ остающегося в тылу. А ещё он знал, что за ним Кихэйтай пойдёт как один человек – не только на штурм, но и в самый ад.
Он рискнул.
Из боя его вынесли на руках.
Кэнсин снова напряг слух, но кашля больше не было слышно, только хриплое, сбивчивое дыхание. А потом – негромкий голос:
– Химура.
Он вскочил и метнулся в палатку. Отдёрнул полог, нырнул внутрь. Такасуги сидел на постели, потирая грудь в распахнутом вороте юкаты. При виде Кэнсина он поморщился и покачал головой.
– Позови Ямагату. И... иди умойся. На твою чумазую рожу смотреть тошно.
...Когда Кэнсин вернулся от ручья, на ходу скручивая мокрые волосы в жгут, Ямагата как раз выходил из палатки. Лицо у него и раньше было мрачное, но теперь ещё и озадаченное. На молчаливый вопрос Химуры он только пожал плечами.
– Кто его разберёт, – проговорил он, почёсывая слегка заросший подбородок. Несмотря на разницу в возрасте и положении, с Кэнсином он общался запросто, и остальные офицеры тоже. То ли с подачи Кацуры, то ли сами по себе, но все они как-то быстро признали адъютанта и телохранителя Такасуги за равного. – Отступать пока не хочет. Велел зачем-то зажечь костры по всем лагерям. Как ты думаешь, бредит?
Кэнсин покачал головой.
– Командир не стал бы приказывать, если бы не придумал что-нибудь... – он не смог подобрать слово и неловко закончил: – Что-нибудь.
– Надеюсь, – буркнул Ямагата. Но по его виду не было похоже, чтобы он хоть на что-то надеялся.
Когда он ушёл распоряжаться лагерными делами, Кэнсин пробрался к палатке. Прислушался к похрипывающему, но уже ровному дыханию за пологом и тихо отошёл. Сел рядом, прислонил меч к плечу и позволил себе расслабиться, уплыть в сумрак между явью и пустотой, который вот уже три года заменял ему сон.
Как всегда, показалось, что времени прошло всего ничего – вот только что закрыл глаза, и почти сразу вскинулся на резкий звук кашля. Но вокруг уже было темно, только за деревьями мерцал жёлтый отблеск костров, да сквозь полог палатки пробивался ровный свет лампы – командир не спал.
Непривычная тишина стояла вокруг. Прошлой ночью от костров слышался смех, кто-то напевал вполголоса, чтобы не разбудить спящих, кто-то рассказывал истории, от страшных и печальных преданий о духах воинов Тайра до самых похабных солдатских баек. Сегодня лагерь словно вымер. Сквозь заросли можно было разглядеть тени собравшихся у костра людей, но молчание висело над ними, тяжёлое, как чугунное ядро.
Такасуги снова закашлялся. Потом раздался шорох, короткий стук, на освещённом полотне выросла длинная тень.
Прежде чем Такасуги успел подняться, опираясь на меч, Кэнсин уже проскользнул в палатку. Командир глянул хмуро, но отказываться от помощи не стал, навалился всем весом на подставленное плечо. Утвердившись на ногах, показал подбородком в угол за постелью.
– Подай-ка.
Кэнсин принёс ему чехол с сямисэном. Такасуги заткнул меч за пояс, взял сямисэн в свободную руку и так, придерживаясь за Кэнсина, вышел из палатки.
По мере того, как они приближались к кострам, походка Такасуги менялась, шаг становился твёрже, спина распрямлялась. Когда они ступили в освещённый круг, уже никто не смог бы сказать, что этот человек не может стоять на ногах без опоры – рука командира так легко и расслабленно лежала на плече Кэнсина, словно это он сам поддерживал выбившегося из сил юношу.
Собравшиеся у огня солдаты узнали их и сдержанно зашумели. Во всём Кихэйтае не было человека, который не знал бы командира в лицо: Такасуги проводил среди подчинённых столько времени, сколько мог оторвать от сна и необходимых дел. Чаще всего он приходил вечером – посидеть у огня, спеть что-нибудь новое из сочинённого, пропустить по чашке сакэ на сон грядущий. И у какого бы костра он ни появлялся, туда в скором времени стекалась половина лагеря, потому что его не просто любили – боготворили.
Кэнсина здесь тоже знали, причём не первый год. В Тёсю доходили не все вести из Киото, поэтому здесь редко звучало имя хитокири Баттосая, зато все ветераны с удовольствием рассказывали новобранцам про пацана, который с одного удара разрубил столб на тренировочном поле. И когда Кацура привёз его в Симоносэки, где стоял лагерем Такасуги, – Кэнсина здесь встретили как родного. Мало кто допытывался, где он заполучил свой шрам, зато почти каждый нашёл время подойти и сказать пару добрых слов. Здравствуй, Химура-кун, давненько не виделись. С возвращением, Огонёк.
Такасуги махнул рукой вскакивающим с места солдатам – сидите, мол, – и опустился на край придвинутого к костру бревна. Вокруг него тотчас образовался почтительный круг: все знали, что командир не любит сидеть рядом с кем-то и не терпит тесноты. Правда, не все знали – почему именно.
Он окинул внимательным взглядом серые лица и сгорбленные плечи, воспалённые от дыма и усталости глаза. Сегодняшнее поражение выбило из колеи даже самых жизнерадостных. Кихэйтаю давно не приходилось нести таких потерь.
Но когда Такасуги расчехлил и пристроил на коленях сямисэн, эти лица немного оживились. Командир снова с ними, командир играет – значит, всё идёт по-прежнему и ничего непоправимого не случилось...
Костяной язычок плектра пробежал по струнам, быстрая прихотливая мелодия запрыгала воробьём по веткам. От других костров потянулись люди, привлечённые весёлыми звуками. Такасуги усмехнулся, запрокинул голову к тёмному небу.
– Мы с тобой... – охрипший голос взметнулся и зазвенел, растягивая одну длинную ноту.
И сорвался в глухой кашель.
Кэнсин быстро подался вперёд, готовясь поддержать командира, если тот упадёт. Прошлый сильный приступ с кровотечением был в Симоносэки, но тогда всё удалось сохранить в тайне. Такасуги знал, как солдаты относятся к нему, и меньше всего ему нужна была паника в войске накануне решающего сражения.
На этот раз, кажется, обошлось. Под испуганными взглядами со всех сторон Такасуги отдышался, вытер губы и улыбнулся.
Неубедительно вышло. Люди смотрели на него с тревогой. А некоторые – и с жалостью.
Он поднял оброненный плектр и снова заиграл, выводя знакомую мелодию. Быстро покосился в сторону, нашёл глазами Кэнсина.
– Пой, – хрипло бросил он сквозь зубы.
– Я? – Кэнсин в этот момент как раз нашёл место, где присесть, – и чуть не сел мимо бревна. – Я... я не умею!..
– Тогда пляши.
– Оро?
"Убью," – молча пообещал ему взгляд командира. По ту сторону костра кто-то неуверенно захлопал в ладоши, отбивая такт, и мелодия сямисэна тут же оплела этот ритм какими-то немыслимыми завитушками и вариациями, словно вьюнок, карабкающийся по садовой решётке.
– Пляши, я сказал! – Такасуги дёрнул подбородком и сглотнул, с видимым усилием давя кашель. Но танцующие по струнам пальцы ни на миг не сбились.
На непослушных ногах Кэнсин вышел в круг. Он не представлял, что делать дальше. Для танца вроде требовался веер, но веера у него не было. Только меч, который он зачем-то потащил с собой, забыв оставить у бревна.
В Киото, ещё до того чёрного лета с пожаром, он видел, как люди Кацуры отмечают Новый год. Тогда несколько молодых самураев танцевали с мечами; Кэнсин сначала принял их выступление за какое-то странное ката, но быстро пригляделся и утратил интерес – использованные в танце движения мало подходили для настоящего боя. Теперь он жалел, что не запомнил эти движения, потому что взгляд Такасуги приказывал, а музыка прямо-таки требовала не стоять на месте.
И хлопали уже многие, не меньше десятка человек. И смотрели все – на него.
Освобождая меч из ножен, он ещё сам толком не понимал, что будет делать дальше. Но вес клинка и ощущение знакомо врезающейся в ладонь оплётки рукояти помогли: с мечом в руках он не умел бояться.
Ката? Ну, пусть будет ката...
Он начал с "Пробуждения дракона" в том варианте, в каком впервые разучил его – на половинной скорости. Из сложного там был разве что выход из нижней стойки в "молот", и потом ещё "грива" в самом конце. Для "гривы" требовалось побольше места, но Кэнсин уже прикинул, как поместиться внутри круга.
На первой же цепочке атак он понял, как распределить шаги и удары, чтобы подстроиться под музыку и хлопки. Это и впрямь чем-то походило на фехтование, только в настоящем бою нельзя держать ритм, нельзя быть предсказуемым, а здесь – наоборот... Во второй части он чуть изменил направление, чтобы двигаться вокруг костра, и вышел на "молот" как раз напротив Такасуги.
Из-за недостатка скорости прыжок вышел не слишком высоким, но люди в кругу всё равно заорали и захлопали уже без всякого порядка. Кэнсин про себя порадовался, что наставник Хико не видит этого безобразия, и продолжил. Но теперь он слышал, что и сямисэн играет немного иначе – ритм мелодии сменился, словно подлаживаясь под его движения.
К тому моменту, как настала очередь "гривы", людей вокруг костра заметно прибавилось. Кэнсин опять подгадал, чтобы оказаться на противоположной от Такасуги стороне, – и прыгнул, резко скручивая корпус.
Люди ахнули в один голос, когда он пролетел над костром, сбив и закрутив вихрем пламя, словно на миг завернувшись в огненную пелену, – и встал на ноги перед командиром, не опалив ни единой пряди на голове.
На миг стало тихо – а потом круг взорвался восхищёнными криками и рукоплесканиями, заглушая музыку.
Кэнсин поймал одобрительную улыбку Такасуги. Взглянул на него вопросительно – всё, можно идти?
"Продолжай," – шевельнул губами тот. Слова потерялись среди общего шума, но плектр снова ударил по струнам, отбивая уже совершенно бешеный, не дающий остановиться ритм.
Музыка больше не следовала за взмахами меча – теперь она вела за собой, приказывала и торопила; и Кэнсин бросился в стремительное течение музыки, как бросался когда-то в горную речку по одному знаку наставника.
...Это уже нельзя было назвать ката – в погоне за ускользающим ритмом он нанизывал приёмы в совершенно неправильном порядке, складывая на ходу какие-то головоломные связки, безумные каскады прыжков и подкатов, которыми никогда бы не воспользовался в настоящем бою; и языки огня лишь вспыхивали и трепетали, когда он снова и снова перелетал через костёр под восторженные вопли зрителей. Столпившихся у костра людей стало так много, что Кэнсин едва мог различить края толпы, теряющейся где-то в ночной темноте. Теснясь и толкаясь, запрокидывая головы, люди смотрели на него, и на долю мгновения он увидел себя в их распахнутых глазах, как в тысяче зеркал – живое пламя с летящей гривой рыжих волос, солнечный луч, птица Хоо в огненном оперении... удача и сила, победа и жизнь...
Лишь сейчас ему открылся смысл танца с мечами, который исполняли молодые самураи из Тёсю. В тот раз их движения показались ему нелепыми, потому что не подходили для боя – но теперь он понял, что это, оказывается, может быть просто красиво. Что взмах отточенного клинка может радовать глаз, если он рассекает только воздух и пламя, а не человеческое тело. Что немыслимо сложный прыжок с переворотом может подарить не только выигрышное положение для атаки, но и восторг полёта, пьянящее чувство торжества над природой, обделившей людей крыльями.
Меч – орудие убийства. Искусство меча – искусство убивать.
Да, наставник, я помню. Но в убийстве нет и не может быть красоты; я достаточно убивал, чтобы понять это. А значит, меч – это больше, чем орудие убийства. Потому что и в наших мечах, и в нашем искусстве всё-таки есть красота.
До тех пор, пока она не запятнана кровью.
– ...Командир! Командир!
Кто-то проталкивался в круг, заполошно размахивая руками. Свой, из часовых – но это Кэнсин понял уже позже, а в тот миг, уловив движение, направленное в сторону Такасуги, просто оттолкнулся от земли, бросая тело в новый прыжок; и солдат умолк и споткнулся в десятке шагов от командира, обнаружив, что ему в грудь упирается конец ножен, а перед глазами предупреждающе мерцает заточенное остриё.
Кругом грохнули дружным хохотом. Такасуги, сдерживая усмешку, опустил сямисэн и махнул рукой.
– Не режь его, Химура, он мне ещё нужен.
Солдат, замерший с выпученными глазами, растерянно заморгал. Ему показалось, что юноша, только что наставлявший на него меч, растворился в воздухе, как растворяется пламя, оторвавшись от опоры, – и возник заново рядом с командиром. Но Такасуги не дал ему много времени на удивление:
– Что случилось?
– Разрешите доложить! – опомнился часовой. – Со стороны вражеских укреплений наблюдается движение! Много огней на западном склоне холма!
Кэнсин едва успел подставить плечо – Такасуги вскочил на ноги, как сжатая и отпущенная пружина.
– Общий сбор!
Приказ полетел по рядам, повторённый десятки раз. В центре лагеря ударил барабан. Придерживаясь за Кэнсина, Такасуги другой рукой поймал часового за мундир.
– Веди на пост. Хочу сам посмотреть.
– Слушаюсь! – Солдат вскинул руку к голове и пошёл чуть впереди, показывая дорогу через заросли.
Фонарей с собой не брали – среди темноты даже потайной фонарь видно издалека, а ружья Минье бьют на тысячу шагов, если у стрелка прямые руки. В армии сёгуна хороших стрелков хватало, приходилось быть осторожными. Но сейчас можно было обойтись и без огня – луна ещё не закатилась, озаряя запад, а с востока сереющее небо уже было светлее деревьев.
Они пробрались по тропе к обрыву, где был устроен наблюдательный пост. Часовой ответил на оклик товарища и подвёл командира к валуну, за которым удобно было прятаться. Присев у камня, Такасуги выглянул наружу, и Кэнсин сделал то же самое.
Замок Кокура громоздился над противоположной высотой, упирая в небо разлапистые ярусы цитадели, опоясывая холм ожерельем мощных стен. Отсюда нельзя было разглядеть чёрные рыла его пушек, но даже в темноте, издалека, он внушал трепет.
Сейчас от стен замка ползли неровные цепочки огней. Словно горящие капли, сливаясь в ручейки, медленно стекали по склону холма и скапливались в пологой чаше бухты.
– Готовятся к атаке? – шёпотом спросил Кэнсин.
– Нет, – выдохнул в ответ Такасуги. – Отлив. Корабли.
Кэнсин опасливо посмотрел на командира, борясь с желанием потрогать рукой его лоб – уж больно его слова походили на лихорадочный бред. Но лицо Такасуги было сосредоточенным, в широко раскрытых глазах отражались далёкие отсветы, и казалось, что весь он – мыслью и душой – устремляется к склонам холма, красным от крови его солдат, и к стенам замка, где бьётся невидимое сердце вражеского войска; и если бы мысль могла разить, как снаряд из пушки...
Сначала Кэнсин подумал, что у него просто рябит в глазах оттого, что он слишком долго смотрел на движущиеся огни. Он поморгал, но светлая точка не исчезала из поля зрения. Она висела на башне замка и никуда не сдвигалась.
Потом раздался удивлённый возглас часового:
– Свет! Вижу свет в замке! – и Кэнсин понял, что глаза его не обманывают.
Светлая точка разрасталась и ширилась, перетекая из бойницы в бойницу, словно там, внутри цитадели, восходило солнце. А потом пламя набралось сил – и одним выдохом пробило черепичную кровлю, вставая над башней кроваво-алым столбом.
Это было невозможно. Неприступный замок Кокура, оплот армии сёгуна, – горел, как забытая у очага детская игрушка. А защищавшие его войска слаженно отступали к морю и грузились на корабли под покровом ночи.
Со стороны лагеря донеслись радостные крики – пожар был виден издалека. К ним уже бежали офицеры, растерянные и счастливые, а Такасуги неотрывно смотрел на охваченную огнём цитадель и беззвучно шевелил губами. Потом повернул голову и медленно, как слепой, нащупал плечо Кэнсина.
– Вот и всё, – хрипло выговорил он. – Идём, Химура. Что-то я сегодня устал...
Они пошли к гудящему, как растревоженный рой, лагерю. Кэнсин ступал медленно, примеряясь к неровному шагу командира и думал о том, что Такасуги действительно гений. А ещё – что днём, когда берег будет очищен от врагов, они смогут похоронить всех, кого вчера пришлось оставить на склоне.
А ещё – что эта война наконец-то закончилась. И, если им повезёт, то следующей войны уже не будет.
За их спинами в сереющее небо рвался длинный столб огня.
Название: Судьба синоби
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Синомори Аоси, Окина, ОМП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R - NC-17
Предупреждение: шок-контент, описание увечий.
От автора: Да, сначала это планировалось на спецквест. Но по некотором размышлении стало понятно, что такую жуть надо выкладывать на рейтинг, а на других левелах нечего людей пугать. Решение было принято уже в день выкладки, так что это самая скоростная из моих работ - то ли три, то ли четыре часа, если не считать того, что завязка была продумана несколько раньше. Сирохэби Гэнто - мой ОМП, в каноне имя предыдущего командира Онивабан никак не обозначено. Ну и Аоси - по-прежнему птенец клана Кока, по моему представлению.
– Это испытание, – говорит Окина. – Его проходят все кандидаты в Онивабан.
Аоси слушает его внимательно, но без видимого интереса. Его поза свободна, плечи расслаблены, и самый придирчивый взгляд не найдёт в его лице никаких признаков волнения.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие духа.
Без этого невозможно быть синоби.
– Правило одно, – в глазах Окины переливается то же спокойствие, но к лицу зрелого мужчины оно подходит больше, чем к нежным чертам двенадцатилетнего мальчика. – Ты всегда можешь отказаться. Служить его высочеству – не привилегия, а тяжкое бремя. Никто не упрекнёт тебя за отказ.
Аоси отдаёт неторопливый, выверенный поклон – ни на сун глубже, чем требует почтение к старшему по возрасту, по званию и по мастерству.
Если бы он поднял голову на секунду раньше, то увидел бы, как на лице Окины сквозь спокойствие блеснула усмешка – и тут же скрылась под густыми усами.
– Следуй за мной.
Он ведёт Аоси длинными коридорами, спускаясь всё ниже, в подземные ярусы замка. Сюда уже не проникает дневной свет, только тусклый свет факелов бросает больные желтушные отблески на каменные стены переходов и на лица караульных.
От тюремного блока они сворачивают в боковой проход. Пока Аоси держит взятый с собой факел, Окина ковыряет ключом в замке потайной двери.
Когда дверь открывается, Аоси не изменяется в лице. Не подносит рукав к носу, чтобы заглушить густое зловоние, исходящее из тесной каморки за дверью.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие духа.
Пламя факела освещает внутренность каморки. Порог здесь приподнят над полом и тянется в обе стороны вдоль стены, как узкий деревянный помост, чтобы человек мог войти внутрь, не наступая в груды нечистот.
На полу лежит существо. Такое уродливое с виду, что трудно сразу понять, к какому роду живых тварей его надлежит причислить. Грязной безволосой шкурой, продолговатым телом и четырьмя короткими ногами оно похоже на свинью, но косматая голова, заросшая белёсой шерстью, больше напоминает обезьянью, хотя таких несуразных плоских рыл с мокрыми ямами вместо ноздрей нет даже у обезьян.
Окина берёт прислонённый к стене бамбуковый шест и грязным концом тычет омерзительное создание в бок. Раздаётся странный звук, нечто среднее между хрюканием и рычанием, и существо неуклюже поворачивается, скользя по загаженному полу своими нелепыми конечностями.
И Аоси понимает: это человек.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие...
Человек, изуродованный до потери человеческого облика.
Готовность тела. Ясность разума. Спокойствие духа.
Спокойствие.
– Это – то, что ожидает тебя на службе в Онивабан, – говорил Окина. – Это судьба синоби.
Существо, в котором с трудом можно угадать остатки человека, хрюкает и елозит по полу, пытаясь уйти от тычков шеста.
– Он был таким же, как ты, когда пришёл сюда. Юным, красивым и сильным. Лучшим из лучших, достойным называться воином Онивабан. Он служил его высочеству преданно и верно. И, конечно, он ничего не боялся.
Шест хлёстко обрушивается на покрытую шрамами спину, и существо визжит, жалобно и умоляюще. Аоси не меняется в лице.
– Работа Онивабан – шпионить за удельными князьями и пресекать подготовку к мятежам. Но князья, особенно из "сторонних", не любят соглядатаев. И чтобы выразить своё неудовольствие, они делают из пойманных шпионов вот это. Человека-свинью.
Человек на полу мотает головой, издавая невнятные звуки, пока конец шеста перемещается по его изувеченному телу, сопровождая каждую фразу несильным, но болезненным тычком.
– Это занимает довольно много времени, потому что спешка приводит к смерти, а весь смысл в том, чтобы сохранить шпиону жизнь. Начинают с самого простого – отрезают нос. Руки и ноги укорачивают в несколько приёмов, начиная с отрубания пальцев. Обычно на этом этапе человек уже рассказывает всё, что знает. Потому что следующим этапом идёт кастрация, и об этом все знают. Теперь и ты знаешь. Но даже если забудешь, на допросах тебе обязательно напомнят, и не единожды.
Шест безжалостно упирается в подбородок человека, вынуждая его задрать голову.
– Потом выжигают глаза. На этом этапе пытаемый ещё пригоден для допроса, но, как правило, ничего интересного он рассказать уже не может. Самые гордые, самые стойкие и преданные – все ломаются ещё раньше, увидев себя в зеркале. И выдают самые сокровенные сведения за одно только обещание смерти. Но умереть им не дают, потому что остаётся последний этап: протыкание барабанных перепонок и вырывание языка. После этого, само собой, допрашивать человека-свинью бесполезно. Его немного лечат, чтобы раны затянулись, и выкидывают вон, в назидание другим шпионам. Ну, а мы подбираем и привозим сюда. Опять-таки, в назидание новичкам вроде тебя.
Окина смотрит на Аоси пристально и цепко. От него не скрыть ни движения зрачков, ни дрожания ресниц, ни отхлынувшей от щёк крови.
– Посмотри на него внимательно, мальчик. Его жизнь хуже ада. Ни света, ни звука, ни запаха, ни вкуса. Единственное, что он чувствует – удары палки, голод и жажду. Он уже не человек, а животное. Он скулит под палкой и хрюкает, уткнувшись в миску с едой.
Аоси молчит.
Спокойствие духа.
Спокойствие.
Спокойствие...
– Сейчас ты думаешь, что с тобой не может случиться ничего подобного. Ты думаешь, что в подобной ситуации ты окажешься сильнее. Или умнее. Или удачливее. Посмотри на него и пойми: он был таким же, как ты. Он думал так же, как ты. И вот, кем он стал. Бессловесным скотом, лишёным не только достоинства, но и разума.
Окина прислоняет шест к стене и отворачивается от скорчившегося у стены человека.
– Это не проверка на самообладание. Я знаю, что ты хорошо обучен. Ты не поморщишься, даже если я велю тебе пойти и поцеловать его. Но внешнее спокойствие ничего не стоит без решимости. Мне нужно от тебя одно: пойми, что, выбирая Онивабан, ты выбираешь для себя именно такую судьбу. И для тебя неизбежно настанет день, когда ты проклянёшь свой выбор. Пойми это всем сердцем – и тогда спроси себя ещё раз. Как я уже говорил, ты всегда можешь отказаться. Я знаю, у тебя достаточно и ума, и дисциплины, и ты не станешь вводить в заблуждение меня или, тем паче, себя. Завтра утром ты дашь мне честный ответ, в полном согласии чувств и разума.
Дверь закрывается, оставляя каморку и её обитателя в темноте. Ключ проворачивается в замке.
***
Поздно ночью Аоси снова проходит по тому же коридору. У него нет факела, да это и не нужно: синоби достаточно слуха и осязания, чтобы передвигаться даже в полной темноте.
Факел есть у часового, охраняющего тюремный блок. Но его привыкшие к свету глаза не могут разглядеть маленькой гибкой тени, скользящей среди теней, и когда пальцы Аоси сжимают нужную точку на его шее, он теряет сознание, не успев даже удивиться.
Украденный ключ входит в замок без скрежета, дверь отворяется тихо. Аоси шагает с порога в удушливый мрак.
Под ногами хлюпает, когда он пробирается к дальней стене, откуда доносится чужое дыхание.
Его глаза ничего не видят, и хотя бы в этой темноте они на время равны – он и его безымянный собрат, заточённый здесь, преданный своими же товарищами по оружию, которые могли освободить его от мучений – но не пожелали.
Дыхание становится громче. Присев, Аоси протягивает левую руку на звук и касается спутанных волос.
Он пока ещё не знает ответа на вопрос, который задал ему Окина. Но одно он знает точно: нельзя оставлять человека в таком положении.
Правая рука Аоси вынимает из гнезда на поясе кунай. Ему известно, в какую точку надо ударить, чтобы убить быстро и без боли. Жаль, что у этого человека не было под рукой куная в нужную минуту – иначе ему не пришлось бы пережить всё это.
Человек испуганно всхрапывает и возится, чувствуя чужое присутствие. Аоси заносит нож.
И медленно опускает руку.
Нет.
Не так.
Только скот живёт и умирает, не имея власти над своей судьбой. Человек – выбирает. Каждым поступком, каждым решением, принятым в этой и предыдущих жизнях – выбирает своё будущее.
Это – человек. Пусть он не видит и не слышит, не может высказать свою волю вслух или написать её рукой. Но он – вправе – решать.
Аоси кладёт руку на иссечённую, липкую от грязи спину человека. Гладит, успокаивая его прикосновением. А потом прикладывает к его правой щеке раскрытую ладонь, к левой – лезвие куная.
Человек замирает без движения. Тёплая живая ладонь касается его лица справа. Холодная твёрдая сталь – слева.
Аоси ждёт, считая удары сердца, и минута кажется ему долгой, как жизнь.
Человек вздыхает. И коротким, но однозначным движением поворачивает голову влево, нажимая щекой на лезвие.
Аоси отводит волосы с его шеи, открывая затылок. Дыхание человека становится частым, он издаёт слабый прерывистый звук, похожий одновременно на смех и плач.
– А?
Это первое осмысленное восклицание, которое Аоси слышит от узника, и в хриплом скрежещущем голосе звучит вопрос.
– А?
И Аоси проводит пальцем по его спине, рисуя три знака каны: А-о-си.
Синоби имеет право знать, кто лишит его жизни.
Человек кивает. Один раз – коротко, в знак согласия и принятия. Второй раз – глубоко, склоняя голову к полу.
Аоси понимает и этот знак.
Нож по рукоять входит в затылок, в ту точку, где позвоночник сочленяется с черепом.
Человек умирает так, как должен умирать синоби – без единого стона.
Достойный конец.
***
– Что ты можещь сказать в оправдание своего поступка?
Вопрос задаёт не Окина, а высокий худощавый мужчина, сидящий в глубине комнаты на высокой подушке. Сирохэби Гэнто, командующий Онивабан. Предводитель стражей замка Эдо, личный телохранитель его высочества.
Окина сидит по правую руку от него, на открытой в сад энгаве. Его лицо бесстрастно, и о глубоком огорчении говорит лишь угрюмый наклон головы.
Аоси стоит на коленях на колючем гравии сада. Сегодня он уже не кандидат в Онивабан, а преступник под арестом, и в присутствии таких людей, как командующий и десятник, его место – ниже самого низкого.
Его руки свободны, но это не имеет значения. Он не опозорит себя бегством, тем более бессмысленным, что в саду, невидимые среди зарослей, скрываются другие синоби. Может быть, не такие умелые, как он, но они сильны и их больше.
Аоси склоняется, касаясь земли сложенными ладонями.
– У меня нет оправданий, командующий. Я сделал это без приказа и позволения, по собственному желанию. Моё своеволие не может быть прощено.
– Жизнью и смертью синоби в этом замке распоряжаюсь я. Человек, которого ты лишил жизни, был синоби. Ты повинен не только в нарушении приказа, но и в убийстве.
"Если он был человеком и синоби, – хочется крикнуть Аоси, – то не следовало обращаться с ним, как со скотом!"
Но, разумеется, он не кричит.
Он поднимает голову, смотрит в глаза командующему – прямо и ясно. Слова не нужны. Достаточно взгляда и тяжёлого медленного кивка.
Нож, прервавший жизнь безымянного синоби, лежит на краю энгавы. Протягивая за ним руку, Аоси чувствует спиной множество внимательных взглядов. Но никто не препятствует ему взять оружие. Всё правильно. Обычный человек, преступивший закон, может заплатить жизнью, ссылкой или деньгами. Синоби – только одним способом.
Готовность тела. Ясность разума. Спокойствие духа.
– Ты не жалеешь? – неожиданно спрашивает Окина. Вдвойне неожиданно – потому что ему не должно быть дела до сожалений осуждённого преступника, и потому что говорить без разрешения в присутствии вышестоящего – невежливо.
Аоси прислушивается к себе. Правдивый ответ слишком дерзок, чтобы его можно было произнести перед лицом командующего. Но если не сказать правду сейчас, то – когда?
– Я сожалею лишь о том, что не смогу послужить его высочеству в рядах Онивабан. И о том, что не смогу однажды занять место командующего, чтобы изменить в порядках Онивабан то, что должно быть изменено.
Ему кажется, что за спиной, откуда исходят чужие взгляды, кто-то громко выдохнул. Но это, наверное, померещилось. Синоби не может быть настолько несдержан. А лицо командующего по-прежнему спокойно, и в тёмных глазах нет гнева или удивления.
– Хорошо сказано.
Удивлённый похвалой, Аоси на миг теряет сосредоточение. Приходится сделать несколько медленных вдохов, пока его руки развязывают пояс и распахивают одежду на груди.
Синоби может умереть десятком более быстрых и лёгких способов, чем вспарывание живота. Но Аоси должен показать, что его намерения были чисты, а сожаление о необходимости нарушить приказ – искренне. Даже если придётся обойтись без посторонней помощи.
– Стой!
Приказ звучит в тот момент, когда рука Аоси заносит нож, направляя его остриём в левое подреберье.
Он замирает, выжидательно вскинув голову.
– Положи оружие, – говорит командующий.
Нож падает на гравий. Аоси ждёт, сложив руки на коленях, стараясь удержать то состояние пустоты и внутренней ясности, в котором его учили идти в бой и на смерть. Получается плохо: мысли против воли прорываются в голову, разрушая с трудом достигнутое равновесие.
– Ты принят.
Аоси не двигается с места. Он уверен, что слух обманывает его – уже во второй раз. Командующий не может оставить его в живых. Не после того, что Аоси сделал и, главное, – что он сказал.
– Ты слышал? – говорит Окина. – Отвечай командующему, как должно.
Теперь Аоси кажется, что его подводит не только слух, но и зрение. Потому что Окина улыбается, и его усы топорщатся от нескрываемого удовлетворения. И командующий тоже улыбается – тонким, едва уловимым изгибом сжатых губ.
А это уже совершенно невозможно.
Но выучка берёт своё, и он снова склоняется, положив ладони на белый гравий.
– Недостойный благодарит за оказанное доверие.
– Ты прошёл испытание, – говорит командующий, и сейчас уже нельзя ошибиться, потому что в его голосе тоже звучит усмешка, незлая и снисходительная. – Правда, прошёл его так, как никто до тебя не додумался.
– И вряд ли додумается в будущем, – добавляет Окина.
– В будущем таких испытаний не будет, – обрывает его командующий. – Но об этом мы поговорим в другой раз. И не здесь.
Аоси, не удержавшись, поднимает голову.
– Хочешь о чём-то спросить? – Командующий всё ещё улыбается. – Разрешаю задать один вопрос.
– Недостойный хотел бы знать имя того, кто умер этой ночью от его руки.
– Зачем? – улыбка исчезает быстро и неуловимо, как выскользнувшая из рук рыбка.
– Он был достоин того, чтобы его имя помнили.
Командующий молчит. Вместо него отвечает Окина:
– Сирохэби Тодзи. Младший брат командующего. И мой ученик.
***
Когда Аоси уходит – ступая очень прямо и твёрдо, чтобы не пошатнуться на подгибающихся ногах – командующий поворачивается к Окине.
– Ещё одно чудо-дитя... Где ты таких находишь?
– Кока, – с гордостью говорит Окина. – Старая школа. Вы оценили выдержку? Неплохо для его возраста, а?
– Это и странно. С таким самообладанием у него должна быть душа из камня и характер из стали. А он слишком мягкий. Идёт на поводу у своего сердца.
– И всё же ему хватило твёрдости сделать всё по-своему.
– Я бы назвал это дерзостью, а не твёрдостью.
– Как скажете, командующий, – Окина с напускным смирением склоняет голову. Он притворяется, и Гэнто знает, что он притворяется, но эта старая игра уже вошла у них в привычку.
– Какая у него боевая подготовка?
– Владеет почти всем арсеналом Кока, но предпочитает ближний бой – кинжал и кодати. Очень хорош в кэмпо. Как-нибудь посмотрите на него на тренировке – не пожалеете.
– Посмотрю. – Сирохэби поднимается с подушки; текучей красоте его движений позавидовала бы и настоящая змея. – И даже более того. Я сам буду его тренировать.
– Решились наконец взять ученика?
Когда это необходимо, Окина прекрасно скрывает свои чувства. Радость в его голосе завёрнута во столько слоёв вежливого интереса, что только чуткий слух командующего может её различить.
– Сложение у него подходящее, двигается хорошо. Если за него взяться с умом, он может ещё превзойти меня.
– С парными кодати?
– Не только.
Командующий Онивабан, страж замка Эдо, смотрит на сад, блестящий свежей зеленью под лучами утреннего солнца. На белый гравий двора. На короткое жало метательного ножа, забытого перед энгавой.
– Он действительно может стать командующим, – говорит Сирохэби. – Если сможет окружить своё сердце достаточно прочной бронёй. Если нет – то его мягкость однажды разорвёт его изнутри. Он умеет ценить людей, и это хорошо. Но он не умеет их терять.
– Он научится, – возражает Окина. – Мы все учимся этому, рано или поздно.
– Да, – Сирохэби прикрывает глаза и слушает тишину; сегодня ночью ему, впервые за долгое время, не будут сниться глухие стоны из подвала замка. – Лишь бы ему не пришлось учиться раньше, чем он будет к этому готов.
Название: Майский рассвет десятого года Мэйдзи
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Кацура Когоро, Сисио Макото и исторические персонажи за кадром
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
От автора: Это можно расценивать как парную историю к "Лунной ночью после боя". По крайней мере, подробности ухода Кэнсина из армии здесь расписаны по одному и тому же хэдканону. Доделывала под занавес, торопилась, поэтому конец скомкан безбожно. Может быть, позже перепишу, может, оставлю как есть - пока не решила.
Они приходят перед рассветом, в самую темень, когда птицы в саду засыпают, а тишина становится густой и давящей, как вода на большой глубине. Лампа, заправленная с вечера, догорает, пламя сжимается в горошину, чадит и тает. Тени выползают из-под штор, заполняют комнату от стены до стены – и тогда в сумраке проступают лица и фигуры.
Страха нет. Он никогда не верил в призраков, и даже дыхание смерти за спиной не сделало его суеверным. Он прекрасно понимает, что ночные гости – всего лишь воспоминания, порождения его собственного разума, сгорающего на медленном огне лихорадки. Если крикнуть, позвать жену или врача – эти тени растают, изгнанные ярким светом и голосами живых людей. Но он никого не зовёт. Кацура Когоро, которого в годы революции называли гением побегов, знает, что пытаться убежать от своих мыслей – самое бессмысленное занятие на свете.
Он улыбается этой пришедшей на ум банальности – и улыбка, словно в разбитом зеркале, отражается в лице человека, сидящего на пороге комнаты. Белое, почти прозрачное лицо Такасуги похоже на череп, скулы и челюсти туго обтянуты кожей, бесцветные губы кривятся в ухмылке. Рука с тонкими паучьми пальцами поминутно стирает текущую изо рта струйку крови, и молчит на полу сямисэн с разбитой декой.
– Что ты сделал с моим отрядом, Когоро? – невесёлый хриплый смешок шелестит в тишине, как смятый лист бумаги. – Я надеялся на тебя. Думал, что оставляю ребят в хороших руках.
Прости, молчит Кацура. Я должен был найти другой выход, не доводить ситуацию до взрыва. Но оказалось, что без тебя Кихэйтай неуправляем. Я не смог добиться для них признания – и не смог удержать их от протеста, когда надо было набраться терпения. Год, два, и мы смогли бы обойтись без крови. Моя вина, что я не был в нужном месте, когда в совете клана решали вопрос о подавлении мятежа. Не я подписал им приговор, но эти сто жизней – на моей совести, потому что я воевал вместе с ними, а те, кто приговорил их – нет.
Рёма не улыбается. Смотрит хмуро, недовольно сдвинув тяжёлые брови. Вьющиеся волосы растрёпаны, как всегда; по бокам – выбились из кое-как завязанного пучка, на лбу – слиплись в кровавый колтун. Из раскроенного черепа стекают вязкие алые ручейки, застывают на щеках, срываются каплями с подбородка.
– Кацура... Сайго... – лица почти не узнать под маской запёкшейся крови, но глаза сверкают так же ярко, как при жизни. – Что же вы творите, а? Сколько можно убивать друг друга?
Прости, молчит Кацура. Я знал, что опасность близко, но не угадал, с какой стороны она придёт. Старался приглядывать за Волками – и проглядел то, что находилось под самым носом. Надо было принимать в расчёт всё – честолюбие Окубо, воинственность Сайго и твою собственную проклятую беспечность. И не отсылать Химуру в Осаку, когда он был так нужен в Киото.
Прости – в конце концов я всё-таки сбросил тебя со счетов. Примирился с твоей смертью, как с неизбежной потерей. И когда участие Сайго и Окубо открылось, я уже слишком крепко был с ними повязан. Я мог поднять шум, затеять расследование, заставить их потерять лицо... но у нас была на руках страна. И я промолчал, зная, что ты – простил бы...
– Да не обо мне речь, – сердится Рёма, мотая головой, и кровь из раны течёт по его лицу тёмными смоляными сгустками. – Ты, Сайго, Окубо... Три умных человека, а договориться без пушек не смогли? Не нашли ничего лучше, чем снова войну затеять?
Он расстроенно взмахивает рукой. При жизни он никогда не думал о себе и после смерти не научился. Но чужая глупость – а войну он считает величайшей глупостью на свете – просто выводит его из равновесия. Смешно, но он обижен на Сайго и Окубо не за то, что они навели на него убийц, а за то, что не смогли удержаться от свары после его смерти.
– У "людей благородной цели" принято предавать тех, кто служил их делу. – Сисио Макото подносит кисэру к чёрным губам, затягивается и выдыхает тонкую струйку дыма, не обращая внимания на языки пламени, бегущие по его рукам, по волосам, по пропитанной маслом одежде. – Только вас, Кацура, я полагал счастливым исключением из этого правила. Но вы вполне убедительно доказали обратное. Отдаю вам должное: здесь вы меня переиграли. Я не думал, что вы сможете так убедительно изображать благородство, пряча нож в рукаве.
Молчи, шепчет Кацура, комкая угол подушки в кулаке. Я перед многими виноват, но это предательство ставлю себе в заслугу, а не в вину. Если ад существует, я его заслужил – но и тебе там давно было приготовлено место. Да, я использовал тебя, потому что если бы ты не убивал для нас – ты убивал бы нас. Тебе было всё равно, кого и за что убивать. Ты рвался наверх, предлагая свои услуги Окубо и Сайго, и я знал, что как только они подпустят тебя к власти – всё, что мы пытались построить, рухнет.
Я не буду оправдываться тем, что действовал во благо страны, и мне не нужны отговорки и смягчающие обстоятельства. Я не жалел тогда, что отдал приказ покончить с тобой, и не жалею теперь.
Сисио смеётся, запрокидывая голову. Исчерна-красная обугленная кожа на его лице лопается, словно кожура забытого в жаровне каштана, и пламя мгновенно слизывает выступившую в трещинах кровь.
– Умные мысли приходят в светлые головы одновременно, не так ли? Вам не нужен был хитокири, который слишком много знал и готов был поделиться вашими секретами с другими участниками альянса. А им не нужен был ваш хитокири, который знал не так уж много, но успел насолить Сацума ещё до заключения союза. Не все обиды списываются одним росчерком кисти на мирном договоре. – Языки огня пляшут в такт безумному смеху, обдирая с тела Сисио слой за слоем – осыпается сажей одежда, сворачивается почерневшими лоскутами кожа, а под ней шипит и пузырится оголённая плоть. – А может быть, Окубо просто боялся, что вы узнаете правду об убийстве Сакамото и не пожелаете проглотить её молча? Может быть, он хотел быть уверен, что не встретит этого человека однажды в тёмном переулке? – Обгоревшая до костей рука с зажатой трубкой указывает в сторону окна.
Кацура уже знает, кого он увидит там. Но всё равно медлит, прежде чем посмотреть в ту сторону.
Он всегда появляется последним. Ни в чём не упрекает, не поминает прошлое – молча сидит в углу, прислонив меч к плечу. Или стоит в просвете распахнутой на веранду двери, иногда только угадываясь за занавеской – безмолвная тень со склонённой головой. Как сейчас.
Он молчит – и слова извинений, даже произнесённые мысленно, не идут у Кацуры с языка.
...Его так и не нашли после боя. Остался только меч, воткнутый в землю на том месте, где его видели в последний раз. И какое-то время Кацура тешил себя мыслью, что Химура просто ушёл. Исчез, как давно хотел исчезнуть, навсегда порвав с прошлым, со своей кровавой работой и с сомнительной славой хитокири Баттосая.
А потом он узнал, что не только на Сисио в тот день шла тайная охота. Что кроме отряда стрелков из Тёсю, которых он послал с приказом о ликвидации, на поле боя был отправлен и другой отряд – из Сацума. С точно таким же приказом, но с другой целью.
Он много раз думал, можно ли было вовремя предвидеть этот ход. И не находил однозначного ответа. Тогда самым важным казалось сохранить союз, не допустить внутренних разногласий, пока Токугава и их сторонники не выведены из игры окончательно. Но, может быть, именно его готовность идти на уступки ради общего дела развязала руки Окубо?
Теперь уже поздно гадать о том, как можно было поступить. Когда отпущенное тебе время так коротко, все многословные рассуждения отпадают, и остаётся суть: ты привёл мальчишку к смерти. Окубо устранял созданного тобой хитокири Баттосая, но жертвой оказался Химура Кэнсин...
Вот он, стоит у двери на веранду, знакомо склонив голову и опустив глаза, точно живой. И можно молчать, можно каяться и просить прощения – но исправить ничего нельзя...
– Вы... не спите?
Шелест занавески, прохладное дуновение ветра с открытой веранды – и он уже в комнате. Застывает у постели, смотрит сверху вниз на Кацуру и вдруг кланяется – низко, уважительно.
– Простите, господин Кацура. Я не знал, что вы нездоровы, я был... далеко.
Кацура моргает. Проводит рукой по горящему лбу, пытаясь отделить бред от яви.
Гаснет в вихре кружащихся лепестков бескровное лицо Синсаку.
Отдаляется, тает в морском тумане поникшая фигура Рёмы.
Рассыпается жирным пеплом тень Сисио Макото.
Химура не исчезает.
Он стоит у постели, и смотрит с тревогой и участием, и пытается улыбнуться – но видно, с каким трудом даётся ему эта улыбка при взгляде на бывшего лидера Патриотов, а ныне отставного министра и в скором времени – покойника. В очень скором времени, если верить тому, что врач шепчет жене, а не тому, что он говорит в лицо пациенту.
Кацура рассматривает гостя с жадным удивлением. Он почти не изменился за десять лет, словно время остановилось для него. То же лицо с чистыми, почти девичьими чертами и с крестообразным шрамом на левой щеке. Такие же длинные волосы и падающая на глаза чёлка. Вот только взгляд – удивительно мягкий, без привычной колючей холодности. Да одежда – заношенная до дыр и не раз залатанная.
И – меч за поясом. Он ненавидел своё дело, так почему снова меч, неужели даже после запрета он не может расстаться с оружием?
"Неужели я его так сильно искалечил?"
– Химура, – он старается говорить спокойно, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате жену. – Я не думал, что увижу тебя в живых.
– Простите, господин Кацура. Я... мне не следовало тогда уходить, не попрощавшись.
– Погоди, – просит Кацура. – Так ты ушёл сам? И не знал, что тебя пытались убить?
Химура отводит глаза.
– Знал. И... плохо подумал о вас тогда. Простите меня, пожалуйста.
– Боги, – Кацура не выдерживает и смеётся, хотя смех отдаётся ударами кузнечного молота в висках, – боги и предки, да прекратишь ли ты извиняться? Я втянул тебя в грязное дело, сделал убийцей, не уберёг от предателей... и это ты ещё просишь у меня прощения?
Голова болит немилосердно, но с каждым словом с души словно падает камень. И дышать становится всё легче и легче.
– Господин Кацура, – Химура смотрит на него тепло и как-то очень по-взрослому, – простите ещё раз, но вы неправы. Это не ваша вина. Я всегда знал, что меч – это орудие убийства. Я пришёл в Кихэйтай, собираясь убивать. На поле боя, да, – но так ли велика разница? Вы дали цель для моего меча, и... вы были честны со мной. Всегда. А то, что я сам плохо понимал, куда стремлюсь и чего ищу, – в этом никто не виноват, кроме меня.
Он протягивает руку, и Кацура сжимает его жёсткую тёплую ладонь, удивляясь её силе – или своей слабости.
Из приоткрытой двери на веранду льётся рассеянный утренний свет.
Двое слушают, как дождь шелестит по листьям, осыпая сад шёлковой моросью, и монотонно вскрикивает кукушка.
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Такасуги Синсаку
Категория: джен
Жанр: военная драма
Рейтинг: R
От автора: OVA Tsuioku Hen я смотрела, уже будучи законченным бакуманьяком, поэтому меня страшно торкнули те несколько кадров в финале, где Химура сражается в рядах Кихэйтая при обороне Тёсю. Вообще, странное дело - меня вечно тянет додумывать и расширять мелкие проходные сцены, вроде этого боя под командованием Такасуги, или появления Рёмы в "Реквиеме Патриотам", или истории Эльстена. Но, как бы то ни было, написать что-нибудь про Кэнсина и Такасуги хотелось давно, и я рада, что наконец допинала себя до этого.
...Запах крови преследовал его с того дня, когда он впервые убил человека, приговорённого к "небесному правосудию". Мешал спокойно дышать, отравлял пищу и питьё неотступным привкусом железа. Заставлял до ссадин оттирать руки после каждого выхода на задание и до прорех застирывать красно-бурые пятна на одежде.
Наваждение отступило ненадолго после встречи с Томоэ – и с удвоенной силой вернулось после её смерти. В качестве телохранителя ему больше не приходилось убивать безоружных и неумелых, но кровь самого искусного мечника, сражённого в честном бою, пахнет так же, как кровь слабака-чиновника, зарезанного в тёмном переулке. Кровь всегда пахнет одинаково, даже когда можно сказать себе: "Я защищал себя и своих друзей".
Сейчас его руки снова были в крови, но впервые за долгое время ему было наплевать на это. Косодэ тоже пропиталось насквозь; поначалу мокрая ткань неприятно липла к коже, а потом высохла и задубела. Бурой коркой покрылись и хакама, и наручи-котэ; даже волосы на концах склеились и превратились в жёсткие иглы. А Кэнсин не чувствовал ни тошноты, ни всепоглощающего желания немедленно смыть, отскрести вместе с кожей эту кровавую коросту. Ничего, кроме смертельной усталости.
Тошнота и отвращение перегорели в нём на третьем часу боя, когда они уже не бежали – карабкались на высоту, цепляясь за каждую кочку, за каждое дерево, способное дать хоть минутную защиту от обстрела. Когда ползли по телам врагов и своих же товарищей, усеявшим склон после первой попытки штурма, – а пушки из замка кромсали этот склон десятифунтовыми снарядами, вколачивая живую и мёртвую плоть в красно-бурый глинозём. И где-то там, на полпути к вершине, припав к земле возле выбитой разрывом ямы, в которой клочья мяса и тряпья перемешались так, что было уже не разобрать, сколько тел здесь лежит, – там, вжимаясь в разбавленную кровью грязь, Кэнсин осознал, как мало значит его меч в этой бойне. Как мало значит любой меч под нацеленными дулами заморских орудий.
В Киото он был воплощением ужаса, призраком неотвратимой смерти. Но здесь, на холмах Акасака, пушки замковой артиллерии за два неполных часа истребили больше людей, чем хитокири Баттосай за все три года службы "небесному правосудию". Он знал, как страшна и отвратительна смерть от меча, как один умелый удар превращает живое, дышащее тело в безголовый обрубок или в раскромсанную выпотрошенную тушу. Но вот что может сделать с этим телом летящий кусок чугуна – об этом он раньше понятия не имел. И не представлял, что человека можно даже не разрубить – разорвать на части, как гнилую соломенную рогожу, чтобы оторванные конечности разлетелись в разные стороны.
"Меч Хитэн Мицуруги служит для защиты всех людей," – так говорил наставник. И, убивая по ночам чиновников правительства, хитокири Баттосай мог по крайней мере верить, что отнятые им жизни приближают новую, лучшую эпоху для всех остальных. Что, убивая одного, он защищает многих и многих. А здесь, на холмах Акасака, он никого не мог защитить, потому что вся мощь стиля Летящего Меча была бессильна отразить посланные в них снаряды и пули. Здесь не имели значения сила или слабость, а искусство кэндзюцу не стоило и ломаного мона. Здесь требовалось только упорство, чтобы ползти по изрытому ядрами склону, на котором обломки разбитых деревьев валялись вперемешку с кусками человеческих тел. Ползти и продвигаться вверх, к стенам замка Кокура, который они должны были взять – или проститься с надеждой на победу.
Как раз упорства им и не хватило. Или просто силы закончились раньше, чем боеприпасы у противников. Их смяли числом, снесли вниз со склона, играючи отобрав всё пройденное вверх расстояние, оплаченное полутора сотнями жизней. В первый раз с начала войны командир Такасуги решился атаковать правительственные войска в лоб – и атака захлебнулась в крови.
Кэнсин не был силён ни в тактике, ни в стратегии, когда дело касалось целых армий. Но не требовалось быть великим стратегом, чтобы понять: при таком численном преимуществе, каким обладала армия сёгуна, у Кихэйтая нет шансов победить в прямом противостоянии. И эта атака, попытка взять гарнизон замка на испуг была не более чем жестом отчаяния с их стороны. Они отбили нападение с моря, они потопили вражеский флагман, они сопротивлялись дольше и успешнее, чем можно было ожидать от ополчения мятежной провинции, против которой брошены силы всех верных сёгуну кланов. Но любому везению однажды приходит конец, и даже военный гений командира Такасуги не может вечно творить чудеса...
...Он вздрогнул и прислушался. Нет, не почудилось: из-за полотняной стенки палатки донёсся шорох – и сиплый отрывистый кашель. И влажный звук плевка.
И от этого меч Баттосая тоже не мог защитить. Хотя в битве он держался рядом с командиром, чтобы прикрыть его хотя бы собой, если придётся... не пришлось. Ни пуля, ни осколок, ни вражеский клинок не задели Такасуги. Просто напряжение последних месяцев, дни сражений и бессонные ночи, и тот последний рывок на исходе сил – всего этого оказалось слишком много для источенных болезнью лёгких.
Ему не следовало идти в бой в таком состоянии, он и сам это понимал. Но понимал и другое: чтобы поднять людей в такую атаку, нужно что-то большее, чем приказ остающегося в тылу. А ещё он знал, что за ним Кихэйтай пойдёт как один человек – не только на штурм, но и в самый ад.
Он рискнул.
Из боя его вынесли на руках.
Кэнсин снова напряг слух, но кашля больше не было слышно, только хриплое, сбивчивое дыхание. А потом – негромкий голос:
– Химура.
Он вскочил и метнулся в палатку. Отдёрнул полог, нырнул внутрь. Такасуги сидел на постели, потирая грудь в распахнутом вороте юкаты. При виде Кэнсина он поморщился и покачал головой.
– Позови Ямагату. И... иди умойся. На твою чумазую рожу смотреть тошно.
...Когда Кэнсин вернулся от ручья, на ходу скручивая мокрые волосы в жгут, Ямагата как раз выходил из палатки. Лицо у него и раньше было мрачное, но теперь ещё и озадаченное. На молчаливый вопрос Химуры он только пожал плечами.
– Кто его разберёт, – проговорил он, почёсывая слегка заросший подбородок. Несмотря на разницу в возрасте и положении, с Кэнсином он общался запросто, и остальные офицеры тоже. То ли с подачи Кацуры, то ли сами по себе, но все они как-то быстро признали адъютанта и телохранителя Такасуги за равного. – Отступать пока не хочет. Велел зачем-то зажечь костры по всем лагерям. Как ты думаешь, бредит?
Кэнсин покачал головой.
– Командир не стал бы приказывать, если бы не придумал что-нибудь... – он не смог подобрать слово и неловко закончил: – Что-нибудь.
– Надеюсь, – буркнул Ямагата. Но по его виду не было похоже, чтобы он хоть на что-то надеялся.
Когда он ушёл распоряжаться лагерными делами, Кэнсин пробрался к палатке. Прислушался к похрипывающему, но уже ровному дыханию за пологом и тихо отошёл. Сел рядом, прислонил меч к плечу и позволил себе расслабиться, уплыть в сумрак между явью и пустотой, который вот уже три года заменял ему сон.
Как всегда, показалось, что времени прошло всего ничего – вот только что закрыл глаза, и почти сразу вскинулся на резкий звук кашля. Но вокруг уже было темно, только за деревьями мерцал жёлтый отблеск костров, да сквозь полог палатки пробивался ровный свет лампы – командир не спал.
Непривычная тишина стояла вокруг. Прошлой ночью от костров слышался смех, кто-то напевал вполголоса, чтобы не разбудить спящих, кто-то рассказывал истории, от страшных и печальных преданий о духах воинов Тайра до самых похабных солдатских баек. Сегодня лагерь словно вымер. Сквозь заросли можно было разглядеть тени собравшихся у костра людей, но молчание висело над ними, тяжёлое, как чугунное ядро.
Такасуги снова закашлялся. Потом раздался шорох, короткий стук, на освещённом полотне выросла длинная тень.
Прежде чем Такасуги успел подняться, опираясь на меч, Кэнсин уже проскользнул в палатку. Командир глянул хмуро, но отказываться от помощи не стал, навалился всем весом на подставленное плечо. Утвердившись на ногах, показал подбородком в угол за постелью.
– Подай-ка.
Кэнсин принёс ему чехол с сямисэном. Такасуги заткнул меч за пояс, взял сямисэн в свободную руку и так, придерживаясь за Кэнсина, вышел из палатки.
По мере того, как они приближались к кострам, походка Такасуги менялась, шаг становился твёрже, спина распрямлялась. Когда они ступили в освещённый круг, уже никто не смог бы сказать, что этот человек не может стоять на ногах без опоры – рука командира так легко и расслабленно лежала на плече Кэнсина, словно это он сам поддерживал выбившегося из сил юношу.
Собравшиеся у огня солдаты узнали их и сдержанно зашумели. Во всём Кихэйтае не было человека, который не знал бы командира в лицо: Такасуги проводил среди подчинённых столько времени, сколько мог оторвать от сна и необходимых дел. Чаще всего он приходил вечером – посидеть у огня, спеть что-нибудь новое из сочинённого, пропустить по чашке сакэ на сон грядущий. И у какого бы костра он ни появлялся, туда в скором времени стекалась половина лагеря, потому что его не просто любили – боготворили.
Кэнсина здесь тоже знали, причём не первый год. В Тёсю доходили не все вести из Киото, поэтому здесь редко звучало имя хитокири Баттосая, зато все ветераны с удовольствием рассказывали новобранцам про пацана, который с одного удара разрубил столб на тренировочном поле. И когда Кацура привёз его в Симоносэки, где стоял лагерем Такасуги, – Кэнсина здесь встретили как родного. Мало кто допытывался, где он заполучил свой шрам, зато почти каждый нашёл время подойти и сказать пару добрых слов. Здравствуй, Химура-кун, давненько не виделись. С возвращением, Огонёк.
Такасуги махнул рукой вскакивающим с места солдатам – сидите, мол, – и опустился на край придвинутого к костру бревна. Вокруг него тотчас образовался почтительный круг: все знали, что командир не любит сидеть рядом с кем-то и не терпит тесноты. Правда, не все знали – почему именно.
Он окинул внимательным взглядом серые лица и сгорбленные плечи, воспалённые от дыма и усталости глаза. Сегодняшнее поражение выбило из колеи даже самых жизнерадостных. Кихэйтаю давно не приходилось нести таких потерь.
Но когда Такасуги расчехлил и пристроил на коленях сямисэн, эти лица немного оживились. Командир снова с ними, командир играет – значит, всё идёт по-прежнему и ничего непоправимого не случилось...
Костяной язычок плектра пробежал по струнам, быстрая прихотливая мелодия запрыгала воробьём по веткам. От других костров потянулись люди, привлечённые весёлыми звуками. Такасуги усмехнулся, запрокинул голову к тёмному небу.
– Мы с тобой... – охрипший голос взметнулся и зазвенел, растягивая одну длинную ноту.
И сорвался в глухой кашель.
Кэнсин быстро подался вперёд, готовясь поддержать командира, если тот упадёт. Прошлый сильный приступ с кровотечением был в Симоносэки, но тогда всё удалось сохранить в тайне. Такасуги знал, как солдаты относятся к нему, и меньше всего ему нужна была паника в войске накануне решающего сражения.
На этот раз, кажется, обошлось. Под испуганными взглядами со всех сторон Такасуги отдышался, вытер губы и улыбнулся.
Неубедительно вышло. Люди смотрели на него с тревогой. А некоторые – и с жалостью.
Он поднял оброненный плектр и снова заиграл, выводя знакомую мелодию. Быстро покосился в сторону, нашёл глазами Кэнсина.
– Пой, – хрипло бросил он сквозь зубы.
– Я? – Кэнсин в этот момент как раз нашёл место, где присесть, – и чуть не сел мимо бревна. – Я... я не умею!..
– Тогда пляши.
– Оро?
"Убью," – молча пообещал ему взгляд командира. По ту сторону костра кто-то неуверенно захлопал в ладоши, отбивая такт, и мелодия сямисэна тут же оплела этот ритм какими-то немыслимыми завитушками и вариациями, словно вьюнок, карабкающийся по садовой решётке.
– Пляши, я сказал! – Такасуги дёрнул подбородком и сглотнул, с видимым усилием давя кашель. Но танцующие по струнам пальцы ни на миг не сбились.
На непослушных ногах Кэнсин вышел в круг. Он не представлял, что делать дальше. Для танца вроде требовался веер, но веера у него не было. Только меч, который он зачем-то потащил с собой, забыв оставить у бревна.
В Киото, ещё до того чёрного лета с пожаром, он видел, как люди Кацуры отмечают Новый год. Тогда несколько молодых самураев танцевали с мечами; Кэнсин сначала принял их выступление за какое-то странное ката, но быстро пригляделся и утратил интерес – использованные в танце движения мало подходили для настоящего боя. Теперь он жалел, что не запомнил эти движения, потому что взгляд Такасуги приказывал, а музыка прямо-таки требовала не стоять на месте.
И хлопали уже многие, не меньше десятка человек. И смотрели все – на него.
Освобождая меч из ножен, он ещё сам толком не понимал, что будет делать дальше. Но вес клинка и ощущение знакомо врезающейся в ладонь оплётки рукояти помогли: с мечом в руках он не умел бояться.
Ката? Ну, пусть будет ката...
Он начал с "Пробуждения дракона" в том варианте, в каком впервые разучил его – на половинной скорости. Из сложного там был разве что выход из нижней стойки в "молот", и потом ещё "грива" в самом конце. Для "гривы" требовалось побольше места, но Кэнсин уже прикинул, как поместиться внутри круга.
На первой же цепочке атак он понял, как распределить шаги и удары, чтобы подстроиться под музыку и хлопки. Это и впрямь чем-то походило на фехтование, только в настоящем бою нельзя держать ритм, нельзя быть предсказуемым, а здесь – наоборот... Во второй части он чуть изменил направление, чтобы двигаться вокруг костра, и вышел на "молот" как раз напротив Такасуги.
Из-за недостатка скорости прыжок вышел не слишком высоким, но люди в кругу всё равно заорали и захлопали уже без всякого порядка. Кэнсин про себя порадовался, что наставник Хико не видит этого безобразия, и продолжил. Но теперь он слышал, что и сямисэн играет немного иначе – ритм мелодии сменился, словно подлаживаясь под его движения.
К тому моменту, как настала очередь "гривы", людей вокруг костра заметно прибавилось. Кэнсин опять подгадал, чтобы оказаться на противоположной от Такасуги стороне, – и прыгнул, резко скручивая корпус.
Люди ахнули в один голос, когда он пролетел над костром, сбив и закрутив вихрем пламя, словно на миг завернувшись в огненную пелену, – и встал на ноги перед командиром, не опалив ни единой пряди на голове.
На миг стало тихо – а потом круг взорвался восхищёнными криками и рукоплесканиями, заглушая музыку.
Кэнсин поймал одобрительную улыбку Такасуги. Взглянул на него вопросительно – всё, можно идти?
"Продолжай," – шевельнул губами тот. Слова потерялись среди общего шума, но плектр снова ударил по струнам, отбивая уже совершенно бешеный, не дающий остановиться ритм.
Музыка больше не следовала за взмахами меча – теперь она вела за собой, приказывала и торопила; и Кэнсин бросился в стремительное течение музыки, как бросался когда-то в горную речку по одному знаку наставника.
...Это уже нельзя было назвать ката – в погоне за ускользающим ритмом он нанизывал приёмы в совершенно неправильном порядке, складывая на ходу какие-то головоломные связки, безумные каскады прыжков и подкатов, которыми никогда бы не воспользовался в настоящем бою; и языки огня лишь вспыхивали и трепетали, когда он снова и снова перелетал через костёр под восторженные вопли зрителей. Столпившихся у костра людей стало так много, что Кэнсин едва мог различить края толпы, теряющейся где-то в ночной темноте. Теснясь и толкаясь, запрокидывая головы, люди смотрели на него, и на долю мгновения он увидел себя в их распахнутых глазах, как в тысяче зеркал – живое пламя с летящей гривой рыжих волос, солнечный луч, птица Хоо в огненном оперении... удача и сила, победа и жизнь...
Лишь сейчас ему открылся смысл танца с мечами, который исполняли молодые самураи из Тёсю. В тот раз их движения показались ему нелепыми, потому что не подходили для боя – но теперь он понял, что это, оказывается, может быть просто красиво. Что взмах отточенного клинка может радовать глаз, если он рассекает только воздух и пламя, а не человеческое тело. Что немыслимо сложный прыжок с переворотом может подарить не только выигрышное положение для атаки, но и восторг полёта, пьянящее чувство торжества над природой, обделившей людей крыльями.
Меч – орудие убийства. Искусство меча – искусство убивать.
Да, наставник, я помню. Но в убийстве нет и не может быть красоты; я достаточно убивал, чтобы понять это. А значит, меч – это больше, чем орудие убийства. Потому что и в наших мечах, и в нашем искусстве всё-таки есть красота.
До тех пор, пока она не запятнана кровью.
– ...Командир! Командир!
Кто-то проталкивался в круг, заполошно размахивая руками. Свой, из часовых – но это Кэнсин понял уже позже, а в тот миг, уловив движение, направленное в сторону Такасуги, просто оттолкнулся от земли, бросая тело в новый прыжок; и солдат умолк и споткнулся в десятке шагов от командира, обнаружив, что ему в грудь упирается конец ножен, а перед глазами предупреждающе мерцает заточенное остриё.
Кругом грохнули дружным хохотом. Такасуги, сдерживая усмешку, опустил сямисэн и махнул рукой.
– Не режь его, Химура, он мне ещё нужен.
Солдат, замерший с выпученными глазами, растерянно заморгал. Ему показалось, что юноша, только что наставлявший на него меч, растворился в воздухе, как растворяется пламя, оторвавшись от опоры, – и возник заново рядом с командиром. Но Такасуги не дал ему много времени на удивление:
– Что случилось?
– Разрешите доложить! – опомнился часовой. – Со стороны вражеских укреплений наблюдается движение! Много огней на западном склоне холма!
Кэнсин едва успел подставить плечо – Такасуги вскочил на ноги, как сжатая и отпущенная пружина.
– Общий сбор!
Приказ полетел по рядам, повторённый десятки раз. В центре лагеря ударил барабан. Придерживаясь за Кэнсина, Такасуги другой рукой поймал часового за мундир.
– Веди на пост. Хочу сам посмотреть.
– Слушаюсь! – Солдат вскинул руку к голове и пошёл чуть впереди, показывая дорогу через заросли.
Фонарей с собой не брали – среди темноты даже потайной фонарь видно издалека, а ружья Минье бьют на тысячу шагов, если у стрелка прямые руки. В армии сёгуна хороших стрелков хватало, приходилось быть осторожными. Но сейчас можно было обойтись и без огня – луна ещё не закатилась, озаряя запад, а с востока сереющее небо уже было светлее деревьев.
Они пробрались по тропе к обрыву, где был устроен наблюдательный пост. Часовой ответил на оклик товарища и подвёл командира к валуну, за которым удобно было прятаться. Присев у камня, Такасуги выглянул наружу, и Кэнсин сделал то же самое.
Замок Кокура громоздился над противоположной высотой, упирая в небо разлапистые ярусы цитадели, опоясывая холм ожерельем мощных стен. Отсюда нельзя было разглядеть чёрные рыла его пушек, но даже в темноте, издалека, он внушал трепет.
Сейчас от стен замка ползли неровные цепочки огней. Словно горящие капли, сливаясь в ручейки, медленно стекали по склону холма и скапливались в пологой чаше бухты.
– Готовятся к атаке? – шёпотом спросил Кэнсин.
– Нет, – выдохнул в ответ Такасуги. – Отлив. Корабли.
Кэнсин опасливо посмотрел на командира, борясь с желанием потрогать рукой его лоб – уж больно его слова походили на лихорадочный бред. Но лицо Такасуги было сосредоточенным, в широко раскрытых глазах отражались далёкие отсветы, и казалось, что весь он – мыслью и душой – устремляется к склонам холма, красным от крови его солдат, и к стенам замка, где бьётся невидимое сердце вражеского войска; и если бы мысль могла разить, как снаряд из пушки...
Сначала Кэнсин подумал, что у него просто рябит в глазах оттого, что он слишком долго смотрел на движущиеся огни. Он поморгал, но светлая точка не исчезала из поля зрения. Она висела на башне замка и никуда не сдвигалась.
Потом раздался удивлённый возглас часового:
– Свет! Вижу свет в замке! – и Кэнсин понял, что глаза его не обманывают.
Светлая точка разрасталась и ширилась, перетекая из бойницы в бойницу, словно там, внутри цитадели, восходило солнце. А потом пламя набралось сил – и одним выдохом пробило черепичную кровлю, вставая над башней кроваво-алым столбом.
Это было невозможно. Неприступный замок Кокура, оплот армии сёгуна, – горел, как забытая у очага детская игрушка. А защищавшие его войска слаженно отступали к морю и грузились на корабли под покровом ночи.
Со стороны лагеря донеслись радостные крики – пожар был виден издалека. К ним уже бежали офицеры, растерянные и счастливые, а Такасуги неотрывно смотрел на охваченную огнём цитадель и беззвучно шевелил губами. Потом повернул голову и медленно, как слепой, нащупал плечо Кэнсина.
– Вот и всё, – хрипло выговорил он. – Идём, Химура. Что-то я сегодня устал...
Они пошли к гудящему, как растревоженный рой, лагерю. Кэнсин ступал медленно, примеряясь к неровному шагу командира и думал о том, что Такасуги действительно гений. А ещё – что днём, когда берег будет очищен от врагов, они смогут похоронить всех, кого вчера пришлось оставить на склоне.
А ещё – что эта война наконец-то закончилась. И, если им повезёт, то следующей войны уже не будет.
За их спинами в сереющее небо рвался длинный столб огня.
Название: Судьба синоби
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Синомори Аоси, Окина, ОМП
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R - NC-17
Предупреждение: шок-контент, описание увечий.
От автора: Да, сначала это планировалось на спецквест. Но по некотором размышлении стало понятно, что такую жуть надо выкладывать на рейтинг, а на других левелах нечего людей пугать. Решение было принято уже в день выкладки, так что это самая скоростная из моих работ - то ли три, то ли четыре часа, если не считать того, что завязка была продумана несколько раньше. Сирохэби Гэнто - мой ОМП, в каноне имя предыдущего командира Онивабан никак не обозначено. Ну и Аоси - по-прежнему птенец клана Кока, по моему представлению.
Аоси слушает его внимательно, но без видимого интереса. Его поза свободна, плечи расслаблены, и самый придирчивый взгляд не найдёт в его лице никаких признаков волнения.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие духа.
Без этого невозможно быть синоби.
– Правило одно, – в глазах Окины переливается то же спокойствие, но к лицу зрелого мужчины оно подходит больше, чем к нежным чертам двенадцатилетнего мальчика. – Ты всегда можешь отказаться. Служить его высочеству – не привилегия, а тяжкое бремя. Никто не упрекнёт тебя за отказ.
Аоси отдаёт неторопливый, выверенный поклон – ни на сун глубже, чем требует почтение к старшему по возрасту, по званию и по мастерству.
Если бы он поднял голову на секунду раньше, то увидел бы, как на лице Окины сквозь спокойствие блеснула усмешка – и тут же скрылась под густыми усами.
– Следуй за мной.
Он ведёт Аоси длинными коридорами, спускаясь всё ниже, в подземные ярусы замка. Сюда уже не проникает дневной свет, только тусклый свет факелов бросает больные желтушные отблески на каменные стены переходов и на лица караульных.
От тюремного блока они сворачивают в боковой проход. Пока Аоси держит взятый с собой факел, Окина ковыряет ключом в замке потайной двери.
Когда дверь открывается, Аоси не изменяется в лице. Не подносит рукав к носу, чтобы заглушить густое зловоние, исходящее из тесной каморки за дверью.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие духа.
Пламя факела освещает внутренность каморки. Порог здесь приподнят над полом и тянется в обе стороны вдоль стены, как узкий деревянный помост, чтобы человек мог войти внутрь, не наступая в груды нечистот.
На полу лежит существо. Такое уродливое с виду, что трудно сразу понять, к какому роду живых тварей его надлежит причислить. Грязной безволосой шкурой, продолговатым телом и четырьмя короткими ногами оно похоже на свинью, но косматая голова, заросшая белёсой шерстью, больше напоминает обезьянью, хотя таких несуразных плоских рыл с мокрыми ямами вместо ноздрей нет даже у обезьян.
Окина берёт прислонённый к стене бамбуковый шест и грязным концом тычет омерзительное создание в бок. Раздаётся странный звук, нечто среднее между хрюканием и рычанием, и существо неуклюже поворачивается, скользя по загаженному полу своими нелепыми конечностями.
И Аоси понимает: это человек.
Готовность тела, ясность разума, спокойствие...
Человек, изуродованный до потери человеческого облика.
Готовность тела. Ясность разума. Спокойствие духа.
Спокойствие.
– Это – то, что ожидает тебя на службе в Онивабан, – говорил Окина. – Это судьба синоби.
Существо, в котором с трудом можно угадать остатки человека, хрюкает и елозит по полу, пытаясь уйти от тычков шеста.
– Он был таким же, как ты, когда пришёл сюда. Юным, красивым и сильным. Лучшим из лучших, достойным называться воином Онивабан. Он служил его высочеству преданно и верно. И, конечно, он ничего не боялся.
Шест хлёстко обрушивается на покрытую шрамами спину, и существо визжит, жалобно и умоляюще. Аоси не меняется в лице.
– Работа Онивабан – шпионить за удельными князьями и пресекать подготовку к мятежам. Но князья, особенно из "сторонних", не любят соглядатаев. И чтобы выразить своё неудовольствие, они делают из пойманных шпионов вот это. Человека-свинью.
Человек на полу мотает головой, издавая невнятные звуки, пока конец шеста перемещается по его изувеченному телу, сопровождая каждую фразу несильным, но болезненным тычком.
– Это занимает довольно много времени, потому что спешка приводит к смерти, а весь смысл в том, чтобы сохранить шпиону жизнь. Начинают с самого простого – отрезают нос. Руки и ноги укорачивают в несколько приёмов, начиная с отрубания пальцев. Обычно на этом этапе человек уже рассказывает всё, что знает. Потому что следующим этапом идёт кастрация, и об этом все знают. Теперь и ты знаешь. Но даже если забудешь, на допросах тебе обязательно напомнят, и не единожды.
Шест безжалостно упирается в подбородок человека, вынуждая его задрать голову.
– Потом выжигают глаза. На этом этапе пытаемый ещё пригоден для допроса, но, как правило, ничего интересного он рассказать уже не может. Самые гордые, самые стойкие и преданные – все ломаются ещё раньше, увидев себя в зеркале. И выдают самые сокровенные сведения за одно только обещание смерти. Но умереть им не дают, потому что остаётся последний этап: протыкание барабанных перепонок и вырывание языка. После этого, само собой, допрашивать человека-свинью бесполезно. Его немного лечат, чтобы раны затянулись, и выкидывают вон, в назидание другим шпионам. Ну, а мы подбираем и привозим сюда. Опять-таки, в назидание новичкам вроде тебя.
Окина смотрит на Аоси пристально и цепко. От него не скрыть ни движения зрачков, ни дрожания ресниц, ни отхлынувшей от щёк крови.
– Посмотри на него внимательно, мальчик. Его жизнь хуже ада. Ни света, ни звука, ни запаха, ни вкуса. Единственное, что он чувствует – удары палки, голод и жажду. Он уже не человек, а животное. Он скулит под палкой и хрюкает, уткнувшись в миску с едой.
Аоси молчит.
Спокойствие духа.
Спокойствие.
Спокойствие...
– Сейчас ты думаешь, что с тобой не может случиться ничего подобного. Ты думаешь, что в подобной ситуации ты окажешься сильнее. Или умнее. Или удачливее. Посмотри на него и пойми: он был таким же, как ты. Он думал так же, как ты. И вот, кем он стал. Бессловесным скотом, лишёным не только достоинства, но и разума.
Окина прислоняет шест к стене и отворачивается от скорчившегося у стены человека.
– Это не проверка на самообладание. Я знаю, что ты хорошо обучен. Ты не поморщишься, даже если я велю тебе пойти и поцеловать его. Но внешнее спокойствие ничего не стоит без решимости. Мне нужно от тебя одно: пойми, что, выбирая Онивабан, ты выбираешь для себя именно такую судьбу. И для тебя неизбежно настанет день, когда ты проклянёшь свой выбор. Пойми это всем сердцем – и тогда спроси себя ещё раз. Как я уже говорил, ты всегда можешь отказаться. Я знаю, у тебя достаточно и ума, и дисциплины, и ты не станешь вводить в заблуждение меня или, тем паче, себя. Завтра утром ты дашь мне честный ответ, в полном согласии чувств и разума.
Дверь закрывается, оставляя каморку и её обитателя в темноте. Ключ проворачивается в замке.
***
Поздно ночью Аоси снова проходит по тому же коридору. У него нет факела, да это и не нужно: синоби достаточно слуха и осязания, чтобы передвигаться даже в полной темноте.
Факел есть у часового, охраняющего тюремный блок. Но его привыкшие к свету глаза не могут разглядеть маленькой гибкой тени, скользящей среди теней, и когда пальцы Аоси сжимают нужную точку на его шее, он теряет сознание, не успев даже удивиться.
Украденный ключ входит в замок без скрежета, дверь отворяется тихо. Аоси шагает с порога в удушливый мрак.
Под ногами хлюпает, когда он пробирается к дальней стене, откуда доносится чужое дыхание.
Его глаза ничего не видят, и хотя бы в этой темноте они на время равны – он и его безымянный собрат, заточённый здесь, преданный своими же товарищами по оружию, которые могли освободить его от мучений – но не пожелали.
Дыхание становится громче. Присев, Аоси протягивает левую руку на звук и касается спутанных волос.
Он пока ещё не знает ответа на вопрос, который задал ему Окина. Но одно он знает точно: нельзя оставлять человека в таком положении.
Правая рука Аоси вынимает из гнезда на поясе кунай. Ему известно, в какую точку надо ударить, чтобы убить быстро и без боли. Жаль, что у этого человека не было под рукой куная в нужную минуту – иначе ему не пришлось бы пережить всё это.
Человек испуганно всхрапывает и возится, чувствуя чужое присутствие. Аоси заносит нож.
И медленно опускает руку.
Нет.
Не так.
Только скот живёт и умирает, не имея власти над своей судьбой. Человек – выбирает. Каждым поступком, каждым решением, принятым в этой и предыдущих жизнях – выбирает своё будущее.
Это – человек. Пусть он не видит и не слышит, не может высказать свою волю вслух или написать её рукой. Но он – вправе – решать.
Аоси кладёт руку на иссечённую, липкую от грязи спину человека. Гладит, успокаивая его прикосновением. А потом прикладывает к его правой щеке раскрытую ладонь, к левой – лезвие куная.
Человек замирает без движения. Тёплая живая ладонь касается его лица справа. Холодная твёрдая сталь – слева.
Аоси ждёт, считая удары сердца, и минута кажется ему долгой, как жизнь.
Человек вздыхает. И коротким, но однозначным движением поворачивает голову влево, нажимая щекой на лезвие.
Аоси отводит волосы с его шеи, открывая затылок. Дыхание человека становится частым, он издаёт слабый прерывистый звук, похожий одновременно на смех и плач.
– А?
Это первое осмысленное восклицание, которое Аоси слышит от узника, и в хриплом скрежещущем голосе звучит вопрос.
– А?
И Аоси проводит пальцем по его спине, рисуя три знака каны: А-о-си.
Синоби имеет право знать, кто лишит его жизни.
Человек кивает. Один раз – коротко, в знак согласия и принятия. Второй раз – глубоко, склоняя голову к полу.
Аоси понимает и этот знак.
Нож по рукоять входит в затылок, в ту точку, где позвоночник сочленяется с черепом.
Человек умирает так, как должен умирать синоби – без единого стона.
Достойный конец.
***
– Что ты можещь сказать в оправдание своего поступка?
Вопрос задаёт не Окина, а высокий худощавый мужчина, сидящий в глубине комнаты на высокой подушке. Сирохэби Гэнто, командующий Онивабан. Предводитель стражей замка Эдо, личный телохранитель его высочества.
Окина сидит по правую руку от него, на открытой в сад энгаве. Его лицо бесстрастно, и о глубоком огорчении говорит лишь угрюмый наклон головы.
Аоси стоит на коленях на колючем гравии сада. Сегодня он уже не кандидат в Онивабан, а преступник под арестом, и в присутствии таких людей, как командующий и десятник, его место – ниже самого низкого.
Его руки свободны, но это не имеет значения. Он не опозорит себя бегством, тем более бессмысленным, что в саду, невидимые среди зарослей, скрываются другие синоби. Может быть, не такие умелые, как он, но они сильны и их больше.
Аоси склоняется, касаясь земли сложенными ладонями.
– У меня нет оправданий, командующий. Я сделал это без приказа и позволения, по собственному желанию. Моё своеволие не может быть прощено.
– Жизнью и смертью синоби в этом замке распоряжаюсь я. Человек, которого ты лишил жизни, был синоби. Ты повинен не только в нарушении приказа, но и в убийстве.
"Если он был человеком и синоби, – хочется крикнуть Аоси, – то не следовало обращаться с ним, как со скотом!"
Но, разумеется, он не кричит.
Он поднимает голову, смотрит в глаза командующему – прямо и ясно. Слова не нужны. Достаточно взгляда и тяжёлого медленного кивка.
Нож, прервавший жизнь безымянного синоби, лежит на краю энгавы. Протягивая за ним руку, Аоси чувствует спиной множество внимательных взглядов. Но никто не препятствует ему взять оружие. Всё правильно. Обычный человек, преступивший закон, может заплатить жизнью, ссылкой или деньгами. Синоби – только одним способом.
Готовность тела. Ясность разума. Спокойствие духа.
– Ты не жалеешь? – неожиданно спрашивает Окина. Вдвойне неожиданно – потому что ему не должно быть дела до сожалений осуждённого преступника, и потому что говорить без разрешения в присутствии вышестоящего – невежливо.
Аоси прислушивается к себе. Правдивый ответ слишком дерзок, чтобы его можно было произнести перед лицом командующего. Но если не сказать правду сейчас, то – когда?
– Я сожалею лишь о том, что не смогу послужить его высочеству в рядах Онивабан. И о том, что не смогу однажды занять место командующего, чтобы изменить в порядках Онивабан то, что должно быть изменено.
Ему кажется, что за спиной, откуда исходят чужие взгляды, кто-то громко выдохнул. Но это, наверное, померещилось. Синоби не может быть настолько несдержан. А лицо командующего по-прежнему спокойно, и в тёмных глазах нет гнева или удивления.
– Хорошо сказано.
Удивлённый похвалой, Аоси на миг теряет сосредоточение. Приходится сделать несколько медленных вдохов, пока его руки развязывают пояс и распахивают одежду на груди.
Синоби может умереть десятком более быстрых и лёгких способов, чем вспарывание живота. Но Аоси должен показать, что его намерения были чисты, а сожаление о необходимости нарушить приказ – искренне. Даже если придётся обойтись без посторонней помощи.
– Стой!
Приказ звучит в тот момент, когда рука Аоси заносит нож, направляя его остриём в левое подреберье.
Он замирает, выжидательно вскинув голову.
– Положи оружие, – говорит командующий.
Нож падает на гравий. Аоси ждёт, сложив руки на коленях, стараясь удержать то состояние пустоты и внутренней ясности, в котором его учили идти в бой и на смерть. Получается плохо: мысли против воли прорываются в голову, разрушая с трудом достигнутое равновесие.
– Ты принят.
Аоси не двигается с места. Он уверен, что слух обманывает его – уже во второй раз. Командующий не может оставить его в живых. Не после того, что Аоси сделал и, главное, – что он сказал.
– Ты слышал? – говорит Окина. – Отвечай командующему, как должно.
Теперь Аоси кажется, что его подводит не только слух, но и зрение. Потому что Окина улыбается, и его усы топорщатся от нескрываемого удовлетворения. И командующий тоже улыбается – тонким, едва уловимым изгибом сжатых губ.
А это уже совершенно невозможно.
Но выучка берёт своё, и он снова склоняется, положив ладони на белый гравий.
– Недостойный благодарит за оказанное доверие.
– Ты прошёл испытание, – говорит командующий, и сейчас уже нельзя ошибиться, потому что в его голосе тоже звучит усмешка, незлая и снисходительная. – Правда, прошёл его так, как никто до тебя не додумался.
– И вряд ли додумается в будущем, – добавляет Окина.
– В будущем таких испытаний не будет, – обрывает его командующий. – Но об этом мы поговорим в другой раз. И не здесь.
Аоси, не удержавшись, поднимает голову.
– Хочешь о чём-то спросить? – Командующий всё ещё улыбается. – Разрешаю задать один вопрос.
– Недостойный хотел бы знать имя того, кто умер этой ночью от его руки.
– Зачем? – улыбка исчезает быстро и неуловимо, как выскользнувшая из рук рыбка.
– Он был достоин того, чтобы его имя помнили.
Командующий молчит. Вместо него отвечает Окина:
– Сирохэби Тодзи. Младший брат командующего. И мой ученик.
***
Когда Аоси уходит – ступая очень прямо и твёрдо, чтобы не пошатнуться на подгибающихся ногах – командующий поворачивается к Окине.
– Ещё одно чудо-дитя... Где ты таких находишь?
– Кока, – с гордостью говорит Окина. – Старая школа. Вы оценили выдержку? Неплохо для его возраста, а?
– Это и странно. С таким самообладанием у него должна быть душа из камня и характер из стали. А он слишком мягкий. Идёт на поводу у своего сердца.
– И всё же ему хватило твёрдости сделать всё по-своему.
– Я бы назвал это дерзостью, а не твёрдостью.
– Как скажете, командующий, – Окина с напускным смирением склоняет голову. Он притворяется, и Гэнто знает, что он притворяется, но эта старая игра уже вошла у них в привычку.
– Какая у него боевая подготовка?
– Владеет почти всем арсеналом Кока, но предпочитает ближний бой – кинжал и кодати. Очень хорош в кэмпо. Как-нибудь посмотрите на него на тренировке – не пожалеете.
– Посмотрю. – Сирохэби поднимается с подушки; текучей красоте его движений позавидовала бы и настоящая змея. – И даже более того. Я сам буду его тренировать.
– Решились наконец взять ученика?
Когда это необходимо, Окина прекрасно скрывает свои чувства. Радость в его голосе завёрнута во столько слоёв вежливого интереса, что только чуткий слух командующего может её различить.
– Сложение у него подходящее, двигается хорошо. Если за него взяться с умом, он может ещё превзойти меня.
– С парными кодати?
– Не только.
Командующий Онивабан, страж замка Эдо, смотрит на сад, блестящий свежей зеленью под лучами утреннего солнца. На белый гравий двора. На короткое жало метательного ножа, забытого перед энгавой.
– Он действительно может стать командующим, – говорит Сирохэби. – Если сможет окружить своё сердце достаточно прочной бронёй. Если нет – то его мягкость однажды разорвёт его изнутри. Он умеет ценить людей, и это хорошо. Но он не умеет их терять.
– Он научится, – возражает Окина. – Мы все учимся этому, рано или поздно.
– Да, – Сирохэби прикрывает глаза и слушает тишину; сегодня ночью ему, впервые за долгое время, не будут сниться глухие стоны из подвала замка. – Лишь бы ему не пришлось учиться раньше, чем он будет к этому готов.
Название: Майский рассвет десятого года Мэйдзи
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Кацура Когоро, Сисио Макото и исторические персонажи за кадром
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: R
От автора: Это можно расценивать как парную историю к "Лунной ночью после боя". По крайней мере, подробности ухода Кэнсина из армии здесь расписаны по одному и тому же хэдканону. Доделывала под занавес, торопилась, поэтому конец скомкан безбожно. Может быть, позже перепишу, может, оставлю как есть - пока не решила.
Страха нет. Он никогда не верил в призраков, и даже дыхание смерти за спиной не сделало его суеверным. Он прекрасно понимает, что ночные гости – всего лишь воспоминания, порождения его собственного разума, сгорающего на медленном огне лихорадки. Если крикнуть, позвать жену или врача – эти тени растают, изгнанные ярким светом и голосами живых людей. Но он никого не зовёт. Кацура Когоро, которого в годы революции называли гением побегов, знает, что пытаться убежать от своих мыслей – самое бессмысленное занятие на свете.
Он улыбается этой пришедшей на ум банальности – и улыбка, словно в разбитом зеркале, отражается в лице человека, сидящего на пороге комнаты. Белое, почти прозрачное лицо Такасуги похоже на череп, скулы и челюсти туго обтянуты кожей, бесцветные губы кривятся в ухмылке. Рука с тонкими паучьми пальцами поминутно стирает текущую изо рта струйку крови, и молчит на полу сямисэн с разбитой декой.
– Что ты сделал с моим отрядом, Когоро? – невесёлый хриплый смешок шелестит в тишине, как смятый лист бумаги. – Я надеялся на тебя. Думал, что оставляю ребят в хороших руках.
Прости, молчит Кацура. Я должен был найти другой выход, не доводить ситуацию до взрыва. Но оказалось, что без тебя Кихэйтай неуправляем. Я не смог добиться для них признания – и не смог удержать их от протеста, когда надо было набраться терпения. Год, два, и мы смогли бы обойтись без крови. Моя вина, что я не был в нужном месте, когда в совете клана решали вопрос о подавлении мятежа. Не я подписал им приговор, но эти сто жизней – на моей совести, потому что я воевал вместе с ними, а те, кто приговорил их – нет.
Рёма не улыбается. Смотрит хмуро, недовольно сдвинув тяжёлые брови. Вьющиеся волосы растрёпаны, как всегда; по бокам – выбились из кое-как завязанного пучка, на лбу – слиплись в кровавый колтун. Из раскроенного черепа стекают вязкие алые ручейки, застывают на щеках, срываются каплями с подбородка.
– Кацура... Сайго... – лица почти не узнать под маской запёкшейся крови, но глаза сверкают так же ярко, как при жизни. – Что же вы творите, а? Сколько можно убивать друг друга?
Прости, молчит Кацура. Я знал, что опасность близко, но не угадал, с какой стороны она придёт. Старался приглядывать за Волками – и проглядел то, что находилось под самым носом. Надо было принимать в расчёт всё – честолюбие Окубо, воинственность Сайго и твою собственную проклятую беспечность. И не отсылать Химуру в Осаку, когда он был так нужен в Киото.
Прости – в конце концов я всё-таки сбросил тебя со счетов. Примирился с твоей смертью, как с неизбежной потерей. И когда участие Сайго и Окубо открылось, я уже слишком крепко был с ними повязан. Я мог поднять шум, затеять расследование, заставить их потерять лицо... но у нас была на руках страна. И я промолчал, зная, что ты – простил бы...
– Да не обо мне речь, – сердится Рёма, мотая головой, и кровь из раны течёт по его лицу тёмными смоляными сгустками. – Ты, Сайго, Окубо... Три умных человека, а договориться без пушек не смогли? Не нашли ничего лучше, чем снова войну затеять?
Он расстроенно взмахивает рукой. При жизни он никогда не думал о себе и после смерти не научился. Но чужая глупость – а войну он считает величайшей глупостью на свете – просто выводит его из равновесия. Смешно, но он обижен на Сайго и Окубо не за то, что они навели на него убийц, а за то, что не смогли удержаться от свары после его смерти.
– У "людей благородной цели" принято предавать тех, кто служил их делу. – Сисио Макото подносит кисэру к чёрным губам, затягивается и выдыхает тонкую струйку дыма, не обращая внимания на языки пламени, бегущие по его рукам, по волосам, по пропитанной маслом одежде. – Только вас, Кацура, я полагал счастливым исключением из этого правила. Но вы вполне убедительно доказали обратное. Отдаю вам должное: здесь вы меня переиграли. Я не думал, что вы сможете так убедительно изображать благородство, пряча нож в рукаве.
Молчи, шепчет Кацура, комкая угол подушки в кулаке. Я перед многими виноват, но это предательство ставлю себе в заслугу, а не в вину. Если ад существует, я его заслужил – но и тебе там давно было приготовлено место. Да, я использовал тебя, потому что если бы ты не убивал для нас – ты убивал бы нас. Тебе было всё равно, кого и за что убивать. Ты рвался наверх, предлагая свои услуги Окубо и Сайго, и я знал, что как только они подпустят тебя к власти – всё, что мы пытались построить, рухнет.
Я не буду оправдываться тем, что действовал во благо страны, и мне не нужны отговорки и смягчающие обстоятельства. Я не жалел тогда, что отдал приказ покончить с тобой, и не жалею теперь.
Сисио смеётся, запрокидывая голову. Исчерна-красная обугленная кожа на его лице лопается, словно кожура забытого в жаровне каштана, и пламя мгновенно слизывает выступившую в трещинах кровь.
– Умные мысли приходят в светлые головы одновременно, не так ли? Вам не нужен был хитокири, который слишком много знал и готов был поделиться вашими секретами с другими участниками альянса. А им не нужен был ваш хитокири, который знал не так уж много, но успел насолить Сацума ещё до заключения союза. Не все обиды списываются одним росчерком кисти на мирном договоре. – Языки огня пляшут в такт безумному смеху, обдирая с тела Сисио слой за слоем – осыпается сажей одежда, сворачивается почерневшими лоскутами кожа, а под ней шипит и пузырится оголённая плоть. – А может быть, Окубо просто боялся, что вы узнаете правду об убийстве Сакамото и не пожелаете проглотить её молча? Может быть, он хотел быть уверен, что не встретит этого человека однажды в тёмном переулке? – Обгоревшая до костей рука с зажатой трубкой указывает в сторону окна.
Кацура уже знает, кого он увидит там. Но всё равно медлит, прежде чем посмотреть в ту сторону.
Он всегда появляется последним. Ни в чём не упрекает, не поминает прошлое – молча сидит в углу, прислонив меч к плечу. Или стоит в просвете распахнутой на веранду двери, иногда только угадываясь за занавеской – безмолвная тень со склонённой головой. Как сейчас.
Он молчит – и слова извинений, даже произнесённые мысленно, не идут у Кацуры с языка.
...Его так и не нашли после боя. Остался только меч, воткнутый в землю на том месте, где его видели в последний раз. И какое-то время Кацура тешил себя мыслью, что Химура просто ушёл. Исчез, как давно хотел исчезнуть, навсегда порвав с прошлым, со своей кровавой работой и с сомнительной славой хитокири Баттосая.
А потом он узнал, что не только на Сисио в тот день шла тайная охота. Что кроме отряда стрелков из Тёсю, которых он послал с приказом о ликвидации, на поле боя был отправлен и другой отряд – из Сацума. С точно таким же приказом, но с другой целью.
Он много раз думал, можно ли было вовремя предвидеть этот ход. И не находил однозначного ответа. Тогда самым важным казалось сохранить союз, не допустить внутренних разногласий, пока Токугава и их сторонники не выведены из игры окончательно. Но, может быть, именно его готовность идти на уступки ради общего дела развязала руки Окубо?
Теперь уже поздно гадать о том, как можно было поступить. Когда отпущенное тебе время так коротко, все многословные рассуждения отпадают, и остаётся суть: ты привёл мальчишку к смерти. Окубо устранял созданного тобой хитокири Баттосая, но жертвой оказался Химура Кэнсин...
Вот он, стоит у двери на веранду, знакомо склонив голову и опустив глаза, точно живой. И можно молчать, можно каяться и просить прощения – но исправить ничего нельзя...
– Вы... не спите?
Шелест занавески, прохладное дуновение ветра с открытой веранды – и он уже в комнате. Застывает у постели, смотрит сверху вниз на Кацуру и вдруг кланяется – низко, уважительно.
– Простите, господин Кацура. Я не знал, что вы нездоровы, я был... далеко.
Кацура моргает. Проводит рукой по горящему лбу, пытаясь отделить бред от яви.
Гаснет в вихре кружащихся лепестков бескровное лицо Синсаку.
Отдаляется, тает в морском тумане поникшая фигура Рёмы.
Рассыпается жирным пеплом тень Сисио Макото.
Химура не исчезает.
Он стоит у постели, и смотрит с тревогой и участием, и пытается улыбнуться – но видно, с каким трудом даётся ему эта улыбка при взгляде на бывшего лидера Патриотов, а ныне отставного министра и в скором времени – покойника. В очень скором времени, если верить тому, что врач шепчет жене, а не тому, что он говорит в лицо пациенту.
Кацура рассматривает гостя с жадным удивлением. Он почти не изменился за десять лет, словно время остановилось для него. То же лицо с чистыми, почти девичьими чертами и с крестообразным шрамом на левой щеке. Такие же длинные волосы и падающая на глаза чёлка. Вот только взгляд – удивительно мягкий, без привычной колючей холодности. Да одежда – заношенная до дыр и не раз залатанная.
И – меч за поясом. Он ненавидел своё дело, так почему снова меч, неужели даже после запрета он не может расстаться с оружием?
"Неужели я его так сильно искалечил?"
– Химура, – он старается говорить спокойно, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате жену. – Я не думал, что увижу тебя в живых.
– Простите, господин Кацура. Я... мне не следовало тогда уходить, не попрощавшись.
– Погоди, – просит Кацура. – Так ты ушёл сам? И не знал, что тебя пытались убить?
Химура отводит глаза.
– Знал. И... плохо подумал о вас тогда. Простите меня, пожалуйста.
– Боги, – Кацура не выдерживает и смеётся, хотя смех отдаётся ударами кузнечного молота в висках, – боги и предки, да прекратишь ли ты извиняться? Я втянул тебя в грязное дело, сделал убийцей, не уберёг от предателей... и это ты ещё просишь у меня прощения?
Голова болит немилосердно, но с каждым словом с души словно падает камень. И дышать становится всё легче и легче.
– Господин Кацура, – Химура смотрит на него тепло и как-то очень по-взрослому, – простите ещё раз, но вы неправы. Это не ваша вина. Я всегда знал, что меч – это орудие убийства. Я пришёл в Кихэйтай, собираясь убивать. На поле боя, да, – но так ли велика разница? Вы дали цель для моего меча, и... вы были честны со мной. Всегда. А то, что я сам плохо понимал, куда стремлюсь и чего ищу, – в этом никто не виноват, кроме меня.
Он протягивает руку, и Кацура сжимает его жёсткую тёплую ладонь, удивляясь её силе – или своей слабости.
Из приоткрытой двери на веранду льётся рассеянный утренний свет.
Двое слушают, как дождь шелестит по листьям, осыпая сад шёлковой моросью, и монотонно вскрикивает кукушка.
@темы: Меч и сердце, Записки на бумажном журавлике, Колокольчик на гербе, револьвер за пазухой, Трёхструнная баллада
-
-
29.03.2018 в 10:15Возможно, именно это придаёт вашим работам свою особую изюминку. Благодаря подобным "вольностям" границы фандома становятся шире и глубже, и это прекрасно
Отдельное спасибо за восполнение нехватки Кацуры в крови
-
-
30.03.2018 в 21:26