Название: Простые истины
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Сисио Макото, Химура Кэнсин (Баттосай), ОМП, ОЖП
Категория: джен
Жанр: социальная драма, немного экшен
Рейтинг: R
Предупреждения: кровькишки, глумление над трупами и кровопитие
От автора: Вторая из работ, написанных целенаправленно по заявке с Инсайда про юные годы Сисио Макото. Как выяснилось, по заявке того же человека, который заказывал выживших Синсэнгуми в Мэйдзи
Должна признаться, что этот текст я сначала писать не собиралась - ну, не настолько меня зацепил Сисио, чтобы сочинять ему полную преканонную биографию. Тем более что при первом обдумывании всё выглядело как-то слишком предсказуемо - если рассматривать его как самурая или ронина. Настоящим толчком послужила мысль о том, что его идея фикс про буквальное поедание противника выглядит, мягко говоря, нетипичной для японского мировоззрения, - отсюда всё и пошло.
Это происходит случайно, на очередной встрече господина Кацуры с Сайго Китиноскэ из Сацума. Поскольку Сайго может стать ценным союзником, Кацура соглашается на переговоры. Поскольку клан Сацума пока ещё держит руку сёгуна, а Кацура – мятежник, за голову которого назначена внушительная награда, на переговоры он приходит не один.
По правую руку от Кацуры, с той стороны, где по обычаю кладут меч в знак мирных намерений, сидит худощавый, невысокий юноша – почти мальчик с виду. Его волосы цвета лисьего меха стянуты в высокий хвост, на щеке скрещиваются наискосок два тонких шрама. Легендарный хитокири Баттосай. Ещё недавно он резал людей на улицах Киото, а теперь подался в телохранители. Если сацумцы замыслили предательство, то задача Баттосая – увести Кацуру отсюда живым.
По левую руку, где меч кладут в ожидании схватки, сидит рослый, широкоплечий молодой человек. По его смуглому лицу блуждает ленивая улыбка, взгляд прищуренных тёмных глаз неторопливо движется по комнате, подолгу останавливаясь на каждом охраннике Сайго. В отличие от Баттосая, имя Сисио Макото известно немногим, но счёт его жертвам уже идёт на десятки. Если переговоры закончатся провалом и бегством, его задача – убить всех, кто попытается их преследовать.
Может быть, поэтому люди Сайго, на которых падает его оценивающий взгляд, начинают ёрзать на местах и одёргивать рукава, не понимая, откуда пришла тревога.
В дальний угол комнаты Сисио не смотрит. Там нет ничего интересного, там – люди, которых ему убивать настрого запрещено, двое посредников из клана Тоса. Один из этих посредников, некий авантюрист по фамилии Сакамото, разговаривает громче всех, передвигается от Сайго к Кацуре и обратно, убеждает и доказывает. Сисио обращает на его слова не больше внимания, чем на шум зимнего ветра за стеной, пока сквозь ропот спорящих голосов не прорывается взволнованный выкрик:
– Нет, Синта, вот тут ты не прав!
Привычка оказывается сильнее рассудка: Сисио поворачивается в ту сторону, откуда прозвучало имя. И сталкивается взглядом с точно так же обернувшимся Баттосаем.
Они замирают на секунду, и каждый читает в глазах другого отражение собственного замешательства и досады от того, что его ошибка не осталась незамеченной. Потом Сисио изгибает губы в понимающей, чуть снисходительной усмешке. Но Баттосай не принимает вызова, а просто отворачивается.
Сакамото размахивает руками и горячо объясняет что-то Кацуре, а его приятель Накаока Синтаро хмурится, признавая ошибку, и Сайго удовлетворённо кивает, приняв про себя какое-то решение, – но Сисио не интересуют ни их споры, ни даже исход переговоров. Какие бы хитроумные уловки ни изобретали политики, в конечном счёте всё определяет только сила.
Это он понял ещё в те годы, когда носил другое имя.
***
– Люди – дураки, – говорит Хатибэй, помешивая в котелке длинным черпаком.
От густого запаха мяса Синтаро чуть не захлёбывается слюной. Но старается не показывать виду. Тех, кто клянчит еду, Хатибэй не уважает. Он вообще мало кого уважает, а людей – настоящих людей – меньше всего.
– Люди – дураки, – с удовольствием повторяет Хатибэй. – Прикидываются умными и просвещёнными, а сами – тупее, чем мои свинки. Жрут, дерутся и плодятся. Только пользы от них поменьше, а вони – побольше.
Он говорит это уже не в первый раз. И даже не в сотый, наверное. Но Синтаро всё равно слушает, отвлекаясь даже от мыслей о мясе. Хатибэя приятно слушать. Когда он ругает людей, начинает казаться, что быть нечеловеком – не так уж плохо.
– Взять, например, жратву, – Хатибэй зачёрпывает из котелка отвар и дует на черпак, вытянув губы. С черпака капает горячий жир, Синтаро невольно сглатывает и сцепляет руки за спиной, чтобы не выдать нетерпения.
– Они считают себя лучше нас и поэтому едят белый рис, а нам оставляют жрать убоину. Самый нищий батрак, если у него нет риса, будет глодать коренья и варить траву, но не согласится хлебать со мной из одного котелка. И кто при этом остаётся в дураках? Посмотри на этих хилых людей, которых ветром сбивает с ног. И посмотри на меня.
Синтаро уважительно смотрит. Хатибэя не сбить с ног ветром. Его, наверное, и землетрясением не сбить. У него плечи, как валуны, а руки – как свиные окорока. Он очень сильный, самый сильный в деревне. Он дубит кожи и мнёт их руками, пока они не станут мягкими. Или наоборот сушит их до жёсткости и режет на тонкие полоски, чтобы делать доспехи. Говорят, что он может сломать шею коню, схватив его за уздечку.
– Они называют мясо нечистым, – бормочет Хатибэй, хлебая дымящуюся жижу из черпака. – Хе! Мясо – это сила! Почему тигр сильнее быка? Потому что бык ест траву, а тигр – мясо. Так всегда было заведено: съедаешь чьё-то мясо – съедаешь и силу. Я съел за свою жизнь тысячу быков – значит, я силён, как тысяча быков! И стану ещё сильнее!
Он вылавливает из котелка тёмный жилистый кусок конины. Синтаро против воли подаётся вперёд. Если бы он был таким же сильным, как Хатибэй, он мог бы отнять это мясо. Но пока что Хатибэй сильнее и ест сам, обливая подбородок жирным соком и не обращая внимания на голодного мальчишку. Чтобы есть мясо, надо быть сильным – тогда никто не отберёт. А чтобы быть сильным, надо есть мясо. Мысли замыкаются в кольцо. Это как Хатибэй говорит: тигр сильнее быка, потому что убивает и ест быков. Но ведь тигр потому и убивает быков, что он сильнее. А быку с тигром никак не справиться.
– Что, тоже хочешь? – Хатибэй ещё не насытился, но уже пришёл в хорошее расположение духа. – На, держи.
Брошенный кусок мяса на кости не успевает коснуться земли – Синтаро ловит его на лету и, обжигаясь, впивается в угощение крепкими, как у волчонка, зубами.
***
– Если изнутри посмотреть, то все одинаковые, – говорит Токити. – Что самурай, что горожанин, что мы с тобой. Одёжка и прозвание разное, а вот если одёжку слупить да палками всыпать так, чтобы своё прозвание забыл – тут-то и понятно, что никакой разницы нет. Под палками все орут на один голос.
Токити знает, о чём говорит. Он работает помощником палача в городской тюрьме. Ему поручают такую работу, которую людям выполнять запрещено – связывать и держать осуждённых во время пытки, убирать в допросной, мыть и выставлять на просушку отсечённые головы.
Всё же Синтаро решается ему возразить:
– Самураев не бьют палками.
– Ну, не бьют, – ворчит Токити. – Зато им головы рубят. А голова с самурайской косичкой падает с таким же стуком, как и без косички. Спроси вот хоть у этого молодчика. – Он кивает на тачку, покрытую соломенной рогожкой. Из-под рогожки торчат грязные босые ступни.
Хоронить тела казнённых – это тоже часть работы Токити. Тех, у кого нет родственников и друзей, сжигают за деревней на берегу реки. Но до похорон тела принадлежат Токити, и он может пользоваться ими как пожелает.
– Подсоби-ка, – говорит он, обвязав верёвкой руки мертвеца. Синтаро с готовностью налегает на верёвку вместе с Токити, и голое обезглавленное тело приподнимается с тачки и выпрямляется у деревянного столба.
Пока Синтаро оттаскивает тачку, Токити идёт в сарай и возвращается с завёрнутым в циновку сокровищем.
Дрожа от волнения, Синтаро смотрит как из-под грязной соломы появляются на свет ножны из светлого дерева, четырёхлепестковая цуба из солнечной латуни и отделанная скатовой кожей, оплетённая шёлковым шнуром рукоять.
Если бы кто-то из людей узнал, что "нечистый" украл самурайский меч, за это преступление вырезали бы всю деревню. Но никто не узнает. Это их общая тайна – Токити и Синтаро.
Токити вытягивает меч из ножен и становится в позицию перед свисающим со столба телом. Синтаро замирает чуть позади, едва дыша. Лезвие отточено на славу, узкая кромка горит на солнце так, что больно смотреть. С мечом в руках даже голопятый Токити смотрится величественно, не хуже всамделишного самурая с цветных картинок.
– Х-ха!
Меч обрушивается косой слепящей вспышкой, и Синтаро восторженно выдыхает: лезвие рассекает висящее тело, как мешок с песком. Токити чуть мешкает только на обратном движении, вытягивая меч осторожно, чтобы не повредить о кости драгоценную сталь, и тут же протирает её чистым лоскутком ткани.
– Ну, как? – самодовольно говорит он.
Синтаро завистливо вздыхает. Труп разрублен не надвое, но достаточно глубоко. Длинная рана приоткрывается под собственным весом мертвеца, словно большой удивлённый рот, и можно увидеть внутри чисто рассечённые рёбра и мятые сизые плёночки лёгких. Лезвие дошло почти до середины грудной клетки – чтобы сделать это с одного удара, нужно не только мастерство, но и большая сила. Синтаро каждый день украдкой тренируется в роще за деревней, стуча палкой по бамбуковым стволам, но ему такого удара не нанести.
– Было время, – ворчит Токити, тщательно проводя лоскутом по лезвию меча, – когда мы эти вот головы не только прибирали, но и рубили. И оружие хоть для казни, а могли подержать в руках. А теперь нашего брата уже и в палачи не берут. Развелось сверх меры всяких нищих самураев да ронинов, у которых за душой ни земли, ни ремесла, кроме как мечом махать. Вот их теперь и нанимают головы рубить. А смертники и рады: поди, каждому приятно, если его на тот свет отправит благородный воин, а не вонючий трупонос. Взятки тюремщикам суют, сволочи, чтобы к палачу-самураю попасть. А нам – хрен собачий, а не меч в руки.
Он резко вдыхает и снова рубит тело – наискось через грудь, с оттяжкой.
– Ничего, – выплеснув злость, говорит он. – Вот поднакоплю деньжат и в люди выйду. А там уж как-нибудь пробьюсь в головорубы. Тут, главное, сноровку показать. Рубить так, чтобы никакой ронин в подмётки не годился. Понял, малец?
– Понял, – эхом отзывается Синтаро.
– Тогда иди сюда.
Не веря собственному счастью, Синтаро подходит, протягивает руки – и меч тяжело, весомо ложится на них, сияя небесным светом на грязных ладонях.
– За рукоять бери, – велит Токити. – Давай, смелее, обеими руками... да не дави так, не за мамкину сиську хватаешься. Пальцы свободнее. Локти не растопыривай. Замах от правого плеча, вот так!
Синтаро бьёт по трупу изо всех сил – и чуть не выпускает меч из рук, удивляясь упругому отскоку лезвия. На груди мертвеца остаётся только неглубокая зарубка.
– Сильнее! И перед ударом вот эдак ладони сжимай. Как будто бельё выкручиваешь, понял?
– Понял! – счастливо выдыхает Синтаро.
Со второго раза клинок врубается в уже продырявленную грудную клетку и даже рассекает ребро.
– Уже лучше, – ухмыляется Токити. – Задатки у тебя есть, только заниматься надо. Глядишь, и в помощники ко мне пойдёшь – потом, когда палачом заделаюсь. Вместе будем головы рубить.
Синтаро кивает. Ради счастья держать в руках настоящий меч он готов заниматься каждый день и рубить для Токити столько голов, сколько он прикажет.
– Во, смотри-ка, – Токити подходит к трупу, тычет остриём ножа в дыру между разрубленных рёбер и, подцепив, вытаскивает наружу какой-то синюшно-лиловый комок размером чуть побольше кулака. – Сердце.
– Это – сердце? – искренне удивляется Синтаро.
***
– Помогите! – орёт визгливый голос, в котором насилу можно узнать Хатибэя. – Спаси-ите!
Великан барахтается на земле, и Синтаро не сразу удаётся разглядеть длинное серое тело, припавшее к его горлу. Здоровенный тощий волк дерёт лапами и зубами одежду кожемяки, добираясь до толстой шеи.
Синтаро никогда не видел таких больших зверей. Волк выглядит намного страшнее бродячих собак, что вечно ошиваются у деревни, растаскивая кости из мусорных куч. Должно быть, он пришёл с гор, из тех лесов, куда не добираются даже охотники.
Но Хатибэй ведь ещё больше. И он сильный, как тысяча быков. Что ему какой-то волк? Вот сейчас он возьмёт этого волка одной рукой за шею, другой за хвост – и разорвёт пополам, как размягчённую в щёлоке кожу. Или свернёт ему шею, как тому коню...
Почему же он кричит и катается по земле, отпихивая руками клыкастую пасть, что тянется к его горлу?
– Синта-а... – хрипит искривлённый от натуги рот. – Помо... ги...
Синтаро не двигается с места. Разве он может помочь? Он слабый. Хатибэй сильный. Сильный – это тот, кому не нужна помощь.
– С-с-с...
Хатибэй пытается схватить волка за загривок и на мгновение убирает руку от шеи. Узкая морда рывком подаётся вперёд, жёлтые клыки щёлкают трижды. Раз – хрустит кость, и вторая рука кожемяки повисает тряпкой. Два – клыки срывают мясо с его лица, когда он судорожно прижимает подбородок к груди, пытаясь уберечь горло. Три – Хатибэй с воем отдёргивает голову, и волк одним движением челюстей вспарывает ему шею под кадыком.
Теперь Синтаро не смог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Зрелище льющейся крови ему не в новинку – в деревне то и дело режут свиней и приведённых на убой кляч; но он впервые видит, как четвероногий убивает двуногого, а не наоборот. Зверь с окровавленной мордой внушает цепенящий ужас, но к этому ужасу отчего-то примешивается восторг. Волк тощий и хромой, он поджимает заднюю лапу, его косматая шерсть клоками свисает с запавших боков. Но он сильный. А Хатибэй, хоть и хвастался своей тысячей быков, оказался слабым.
Оказался мясом.
Волк облизывается и смотрит на Синтаро жёлтым насмешливым глазом, словно размышляет – хватит ли ему этого мяса или надо убить ещё кого-нибудь? Например, вот этого слабого мальчишку?
– Синтаро! Назад!
Токити бежит от сарая, и в левой руке у него ножны, а в правой – меч, и с запретным оружием в руках он похож на настоящего воина, на одного из тех, для кого Хатибэй выделывал кожу на доспехи.
– Назад, кому сказал! Я сам.... сам!
Синтаро отступает на шаг, а больше не успевает – волк, завидев новую угрозу, поворачивается навстречу Токити, а тот прекрасным движением заносит меч для удара...
Волк стрелой бросается вперёд, низко пригибая голову. Меч проваливается в пустоту, лишь слегка цепляя свалявшуюся шерсть, а волк всеми клыками вцепляется Токити в бедро. И опрокидывает его на землю.
Токити кричит, а волк только глухо взрыкивает, не разжимая зубов. Токити бестолково колотит зверя рукоятью по голове, но волк выпускает его искромсанную ногу лишь для того, чтобы вгрызться в живот.
Меч падает на землю, и с этого момента Синтаро не видит ничего, кроме блеска наточенной стали и пленительного изгиба обнажённого лезвия. Он слишком долго мечтал об этом мече, о возможности снова подержать его в руках, и желание сомкнуть пальцы на его рукояти затмевает и осторожность, и голос разума. Метнувшись мимо Токити и волка, он хватает упавший клинок.
Меч тяжёл – но это правильная тяжесть, она не сковывает тело, а будто сама направляет руку в полёте. Волк сгорбился над Токити, торопливо и жадно рвёт его живот, тянет исходящие паром потроха – и слишком поздно поднимает голову, не в силах быстро оторваться от еды.
Синтаро рубит со всего размаха, как рубил трупы. Клинок с хрустом врезается в хребет волка, и рычание обрывается жалобным собачьим взвизгом. Волк скатывается с тела Токити и извивается в грязи, тщетно пытаясь встать на лапы. Синтаро в изумлении смотрит на него. Где же грозный вид, где сила, от которой бежали мурашки по коже? Всего один удар меча превратил непобедимое чудовище в скулящую от боли шавку – и при мысли о том, что этот меч теперь принадлежит ему, Синтаро становится весело.
Он заходит сбоку, примеряется и обрушивает на шею волка ещё один удар. Голова с поникшими ушами катится к его ногам, горячая кровь омывает босые потрескавшиеся ступни.
Токити ещё жив, его глаза двигаются, и изо рта вырываются бессмысленные звуки. Синтаро смотрит на его внутренности, вытянутые из рваной дыры в животе. Токити был прав, когда говорил, что люди все устроены одинаково. Его собственное тело сейчас было точь-в-точь похоже на разделанный труп из числа тех, на которых он тренировался.
А ещё он говорил, что рубить живое тело – совсем не то, что рубить мертвечину...
Синтаро становится устойчиво, расставив ноги на ширину плеч. Замахивается и прямо перед ударом скручивает ладони встречным хватом на рукояти меча – как показывал Токити.
Наверное, он сделал что-то неправильно. Меч не отрубает голову, а только рассекает шею до позвонков. Токити выкатывает глаза, сипит, булькает кровью и лишь через десять ударов сердца затихает. Нехорошо получилось.
Хатибэй тоже жив. Он зажимает рану на шее, но рука соскальзывает, едва держит края разорванной плоти. По грязным щекам текут слёзы, а губы и челюсти превратились в скользкое красное месиво.
Синтаро глядит на него с презрением.
И эту гору бесполезных мышц он считал первым силачом деревни? Это на него всегда смотрел снизу вверх, ловя каждое слово, каждый нехотя брошенный кусок? Опрокинутый на землю, измазанный грязью и кровью, Хатибэй жалок, как раздавленный червяк – и Синтаро охватывает горькая досада. Если бы он знал раньше, насколько слаб этот обжора, он давно бы уже сам отнимал у Хатибэя еду, не довольствуясь жалкими подачками.
И тут ещё одна мысль, ослепительная в своей простоте, поражает его, как удар молнии. Волк победил Хатибэя и Токити, а он, Синтаро, победил волка. Значит, он сам сильнее и Хатибэя, и Токити. Он самый сильный в деревне... пока у него есть этот меч.
Ему кажется, что оружие обжигает ладони. Но это приятный жар, такой же, как от огня и котла с горячей пищей. Пока у него есть этот меч – никто больше не посмеет отнять у него кусок мяса или место у очага. Окрылённый этой мыслью, он заносит клинок снова – и на этот раз всё получается как надо. Голова Хатибэя отделяется от тела и, покачнувшись, ложится виском в грязь.
Токити был прав и в этом. Живое неокоченевшее тело совсем иначе пропускает сквозь себя лезвие. И ещё: пробуя меч на трупах, нельзя даже представить, какое это удивительное ощущение – держать в руках чужую жизнь. Каким сильным чувствуешь себя в тот миг, когда по твоему мечу стекает свежая горячая кровь.
На долю мгновения Синтаро хочется дотронуться до лезвия языком, попробовать эту силу на вкус – как волк облизывал окровавленную морду. Но он сдерживается и только обтирает меч об одежду Хатибэя.
– А-а-а! – женский крик бьёт в уши. Синтаро оборачивается. Односельчане стоят вокруг. Все, кто разбежался в испуге, когда волк ворвался в деревню, – все они снова здесь. У одного в руках вилы, у другого бамбуковый шест, третий зачем-то держит дубинку. Синтаро становится смешно. Пока они вооружались чем попало, он сам сразил волка, не дожидаясь ничьей помощи, потому что сильный – это тот, кому не нужна помощь...
– А-а-а! – надрывается женщина, показывая на него. – Убил, убил, убил!
Только теперь Синтаро узнаёт в ней жену Хатибэя. Растрёпанная воющая баба ничуть не похожа на горластую и бойкую Нацу, которая под горячую руку гоняла его палкой со двора, а иногда, расщедрившись, совала горстку жареных бобов.
Она подбирает камень и бросает в Синтаро. Он легко уклоняется, но из толпы летят другие камни, и некоторые, попадая, бьют его по спине и ногам. И он понимает: эти шесты и вилы – это не для волка. Это его собираются заколоть и забить намерть, как дикого зверя.
Он теряется. Законы общины запрещают убивать своих, это он знает. Но ведь Токити и Хатибэй всё равно бы умерли – так что плохого в том, что он опробовал на них меч? Он имел на это право. Он убил волка, он сильный, а сильный – это тот, кто поступает так, как хочет.
Но Нацуко продолжает кричать и проклинать его, а остальные бросают камни и размахивают дубинками. Значит, надо показать им, каким сильным он стал. Показать, что теперь не он должен их бояться, а они – его!
Вскинув меч так, чтобы прикрыть голову сгибом локтя, Синтаро бросается на односельчан. Старый мусорщик Итиро, оказавшийся на пути, с воплем роняет камень и отскакивает подальше, но стоящий рядом с ним брат Токити, трупожог, успевает вытянуть Синтаро шестом по икрам. Резкая боль подсекает ноги, Синтаро теряет равновесие и летит кубарем в грязь, а сверху на него сыплются беспорядочные удары, и пинки, и проклятия.
Падая, он не выпускает меч из рук, и в этом его спасение. Корчась под ударами, он вслепую тычет перед собой лезвием, полосуя чьи-то топчущие ноги. Крики боли звучат для него музыкой с небес. Один из раненых падает и катается рядом, схватившись за разрубленную ступню, и Синтаро, недолго думая, хватает его и держит, прикрываясь им от остальных.
Град ударов прекращается. Синтаро опирается на раненого и встаёт, держа меч у его горла.
– Сунетесь – убью, – обещает он.
Парень с покалеченной ступнёй корчится у его ног, подвывая от боли. Синтаро даже не смотрит, кто из бывших знакомых подвернулся ему под клинок. Он вообще больше не различает их лиц – в заволакивающем зрение тумане все односельчане сливаются в серую толпу. Но зато они стоят на месте, не пытаясь больше нападать.
Синтаро отступает, волоча за шиворот пленника, но тот слишком тяжёлый и не может идти. Отойдя на пару десятков шагов, Синтаро бросает его и бежит прочь.
Камни летят ему вслед. Иные падают в грязь, иные больно бьют в спину. Один, особенно тяжёлый, сбивает беглеца с ног, чуть не вышибив дух, – но Синтаро поднимается и бежит дальше.
***
– Он, наверное, помер, – говорит незнакомый голос. – Идём, что проку возиться с дохлятиной? Денег у него нет, точно тебе говорю.
– Разуй глаза, – раздражённо отзывается другой голос. – У него меч в тряпках увязан. Парень где-то неплохо поживился. Только ему этот меч уже не нужен, а нам пригодится. Жаль, что без ножен, дороже бы продали.
Когда чужая рука хватается за свёрток, из которого торчит оплетённая шнурами рукоять, Синтаро открывает глаза.
Он и сам не уверен, что ещё жив. Он не может вспомнить, когда в последний раз ел перед тем, как забиться сюда, под навес какого-то придорожного святилища, где не так резко задувает зимний ветер. Он уже давно не чувствует ни рук, ни ног, словно прирос к пустому алтарю и окаменел на холоде, как изваяние Дзидзо.
И всё же прикосновение чужой руки к мечу он осязает так же отчётливо, как прикосновение к собственному телу.
– Живой, – разочарованно говорит склонившийся над ним бородатый мужчина в мохнатом соломенном плаще.
– Ну так прирежь его, – раздражённо отзывается другой, молодой, с пёстрым платком на голове и рябым от оспы лицом. – Чего уж проще-то.
– Да ведь... – Бородач откашливается. – Нехорошо как-то. Храмовая земля же. Эй, малый, может, отдашь меч по-хорошему? Сам понимаешь, нам тебя убить не труднее, чем муху прихлопнуть. Так что не глупи, давай сюда меч и разойдёмся без крови.
Синтаро стискивает окоченевшими пальцами свёрток с мечом и ничего не отвечает.
У бородача широкие плечи и мощные руки. Видимо, и среди настоящих людей тоже есть такие, кто ест мясо. А может, Хатибэй всё наврал, и сила вовсе не в съеденном мясе, а в том, что кто-то рождается волком, а кто-то – быком, предназначенным на убой?
Он слишком устал и запутался, чтобы думать о таких сложных вещах. Его внутренности превратились в кусок льда, его ноги сбиты дорогой, а спина покрыта кровоподтёками от камней. Он больше не чувствует себя сильным, он кажется себе маленьким, одиноким и слабым.
Слабый – это тот, кто умирает.
Синтаро не хочет умирать.
– Да кончай его уже, – рябой сплёвывает на дорогу. – Сколько можно торчать на ветру?
– Сам отдаст, – кривится бородатый и решительно берётся за свёрток. И тянет его на себя.
Перед затуманенными глазами Синтаро словно вспыхивает пламя, ярко-ярко высвечивая фигуру человека, его грубое заросшее лицо и протянутую к мечу руку. И в эту руку, в крепкое жилистое запястье он остервенело впивается зубами.
Удивлённый вопль бородатого ещё звенит в ушах, когда тяжёлая оплеуха сбрасывает Синтаро из-под навеса в ледяную грязь. Свёрток исчезает из ослабевших рук, а потом под рёбра влетает жёсткая, словно копыто, пятка.
– Сукин сын, – бормочет мужчина, отходя от скорчившегося мальчишки. – Спасибо сказал бы, что жив остался.
– Я же сказал тебе: прирежь, – отзывается рябой. – А не будь ты таким мягкосердечным дураком, то и не пострадал бы.
– А ты вообще умолкни!
Насилу разогнувшись, Синтаро шарит руками по земле. Но к тому моменту, как ладонь натыкается на подходящий камень, грабители уже исчезают за поворотом дороги – а у него нет сил, чтобы встать и догнать их.
Слабый – это тот, кто умирает.
Он ещё лежит, отдавая дорожной грязи последние крохи тепла, когда шлёпающие шаги приближаются обратно. Цепкая рука хватает его за воротник, приподнимая голову, рябое лицо недовольно щурится.
– Что за привычка оставлять свидетелей, – бормочет грабитель, вытаскивая из-за пояса нож. – Чтобы потом повстречать их на допросе, всех разом? Ну уж нет, спасибо.
Он отводит руку назад, целя ножом в бок Синтаро. На его левую руку он не обращает внимания, а зря. Прежде чем нож входит в тело мальчишки, подобранный камень – тяжёлый и ухватистый, с острой гранью – бьёт врага в висок, как раз под косынку, и черепная кость звучно хрустит от удара. Это единственный звук в ночной тишине; рябой оседает на землю молча.
Синтаро выдирает нож из расслабившейся руки и кое-как встаёт.
Проходит ещё немного времени, и бородатый опять появляется на дороге. Медленно шагая, он смотрит по сторонам и заглядывает за придорожные кусты, не находя приятеля. Когда их разделяет шагов десять, Синтаро бросается вперёд.
Ему не хватает веса, чтобы сбить взрослого мужчину с ног, но зато у него есть нож. И когда бородатый хватает его за ворот, пытаясь задушить, Синтаро просто всаживает ему между рёбер короткое лезвие, а потом выдёргивает и резким взмахом перерезает горло.
Бородатый валится навзничь, и Синтаро падает вместе с ним. Он победил, но не больше может удержаться на ногах. Все остатки его силы ушли на эту схватку, и теперь глаза закрываются сами, а захвативший внутренности холод переходит в оцепенение. Только растекающаяся по земле кровь обдаёт руку и плечо парным теплом.
Она пахнет горячо и солоно, как мясной отвар.
Грабитель был человеком, но это ничего не значит. Он убит, значит, он был слаб. А слабые в этом мире всегда становятся пищей для сильных. Как быки для Хатибэя. Как Хатибэй и Токити для волка.
Кровь и на вкус солёная. И горячая. Желудок сжимается в мучительной судороге, словно он глотает раскалённый металл, – но потом боль отступает, и остаётся тепло.
Скорчившись рядом с телом убитого им человека, глотая кровь, текущую из разрубленной шейной жилы, Синтаро наконец-то чувствует себя живым.
Сильный – это тот, кто выживает.
***
– Я вижу, что вы благородный юноша, – говорит старик.
Синтаро от неожиданности смеётся. Если дед пытается лестью вымолить себе пощаду, то ему стоил придумать менее грубую лесть. Правда, Синтаро изменился за пять лет, прошедшие со дня его побега из деревни. Но его волосы отросли только до плеч, кожа по-прежнему обожжена солнцем до смуглоты, руки в мозолях, а по загрубевшим подошвам ног сразу видно, что сандалии он носит отнюдь не с малых лет.
С виду его обычно принимают за крестьянина, а когда он с мечом – то за разбойника, и это в целом верно. До сих пор ещё никто не угадал в нём "нечистого". И никто не пытался ему втирать про его сходство с благородными.
– Вы, верно, думаете, что я пытаюсь к вам подольститься, – сухое, как мятая бумага, лицо старика вспыхивает неровными пятнами румянца. – Но я говорю искренне. По вашему лицу видно, что жизнь вас не щадила, но видно и то, что вы родились в хорошей семье. Высокое происхождение не спрятать в лохмотьях. С грабителем без чести и совести я не стал бы и разговаривать, но вы – вы другое дело. Я взываю к вашему великодушию. Убейте меня, если вам угодно, но сохраните жизнь моему господину. Уверяю вас, господин не страшится смерти, но у него есть великая и благородная цель, которая должна быть исполнена. Он не может умереть, не доведя это дело до конца. Молодой человек, если в вас есть хоть капля милосердия, если вам знакомо слово "честь" – отпустите моего господина с миром и позвольте мне умереть вместо него.
Господин, о котором с таким жаром рассказывает старый слуга, лежит в полузабытьи под кустом, скрученный собственным поясом. У него рассечена грудь, но неглубоко; если отвезти его к лекарю, пожалуй, ещё вполне может выжить.
Впервые Синтаро не смог убить одним ударом. Но в этом нет его вины: просто старый меч Токити износился и зазубрился так, что сломался от столкновения с чужим мечом. Синтаро успел полоснуть противника обломком лезвия, а потом тем же обломком выбить из ослабевшей руки оружие. Про старого слугу и говорить нечего: этот не успел даже схватиться за свой меч и пропахал носом землю от одного удара кулаком.
Теперь они оба связаны, как курицы на рынке. Синтаро с сожалением смотрит на одежду самурая: отличное кимоно из светлого хлопка, на которое он так рассчитывал, распорото и пропитано кровью спереди. Отстирать и зашить так, чтобы не осталось следов, не получится. А следы будут вызывать слишком много вопросов.
Одежда слуги похуже и сильнее заношена, но по крайней мере цела. А чтобы он снял её без драки, оставив такой же целой и неповреждённой, приходится повременить с убийством самурая. Пока жизнь господина висит на волоске, слуга будет покладист. Оборвёшь её – и упрямый старикан скорее откусит себе язык, чем подчинится убийце.
Синтаро разбирает вещи самурая и слушает болтовню пленника. Удивительно, насколько разговорчивыми делает людей близость смерти.
– Мой господин – самурай из старинного рода. Его семья не была богатой, но пользовалась доверием князя. Шестнадцать лет назад, когда наш князь пребывал в Эдо, мой господин прислуживал ему. Там он встретил достойную девушку, дочь эдосского самурая, и испросил разрешения жениться. Всего через три месяца после их свадьбы князю пришла пора возвращаться в свои владения, и мой господин должен был сопровождать его, а жена господина осталась ухаживать за престарелой матушкой. Было условлено, что через год господина переведут на постоянную службу в Эдо, ибо госпожа перед отъездом понесла, а наш милостивый князь не хотел разлучать супругов надолго и отрывать отца от ребёнка.
Синтаро перекладывает монеты из потайного пояса в свой кошелёк, не забывая одним глазом посматривать на старика. Очень может быть, что своим рассказом он просто тянет время, пока пытается распутать верёвки. Но Синтаро не беспокоится: узлы прочны, а без господина слуга всё равно никуда не убежит.
– Ещё не истёк условленный срок, как господину пришло письмо от супруги. Она писала ужасные вещи: что её оклеветали, обвинили в поджоге и бросили в тюрьму. Она клялась в своей невиновности и взывала о помощи. Господин был так потрясён, что тотчас покинул дом родителей и отправился в Эдо. Увы, поступив так, он нарушил закон, был разжалован из самураев и стал ронином. Понимаете, сколь многим он пожертвовал, чтобы прийти на помощь госпоже?
Рассеянно кивнув, Синтаро вытаскивает меч ронина из ножен и придирчиво рассматривает. Да, ради этого меча стоило рискнуть. Клинок безупречно чист, ухожен и сияет, как зеркало, волнистый шёлковый узор на стали притягивает взгляд. По сравнению с ним старый меч Токити достоин только плевка. Сразу видно, где настоящее оружие, а где – дрянная железка, украденная у какого-то неудачливого госи.
– Когда же господин добрался до столицы, он не нашёл ни дома, ни своей жены. Соседи рассказали, что дом загорелся среди ночи, и почтенная матушка госпожи погибла в пожаре, а госпожа спаслась, хотя была уже на сносях. А на следующий день в магистрат донесли, что госпожа сама подожгла дом, желая поскорее отделаться от матери и уехать к мужу. – Старик поднимает голову, блестя мутными слезами на щеках. – И тут же нашлись свидетели, подтвердившие эту гнусную клевету. Госпожу бросили в тюрьму и должны были казнить как поджигательницу, но она, к счастью, не дожила до этого. Боги сжалились над ней, она скончалась в тюрьме.
На этом месте Синтаро замечает, что ронин только прикидывается бесчувственным – глаза под опущенными веками двигаются. На всякий случай он кладёт меч поперёк колен. Старик ничего не видит – он слишком поглощён рассказом и слезами:
– Мой господин стал искать того, кто написал донос, и вскоре узнал, что после его отъезда некий чиновник начал преследовать госпожу, пытаясь склонить её к недозволенной связи. Но госпожа берегла честное имя мужа, а соблазнителю пригрозила разоблачением. Тогда он испугался и обвинил госпожу в поджоге, а сам нанял лжесвидетелей и подкупил судей. И я спрашиваю вас, молодой человек, разве такой мерзавец не заслуживает смерти?
Синтаро поднимает голову.
– Заслуживает, – соглашается он.
– Так решил и мой господин. Сделавшись ронином, он не мог просить о кровной мести, да ему и не разрешили бы мстить за жену. Он решил наказать врага сам, но тот узнал о готовящемся возмездии и счёл за лучшее сбежать. С тех пор мой господин не знал сна и покоя. Он обошёл весь остров, от Тохоку до Осаки, и я, ничтожный, сопровождал его в этих скитаниях.
– Вы пятнадцать лет ищете этого чиновника? – удивляется Синтаро. – Да он уже, наверное, давно помер!
– Мой господин каждый день молил Будду продлить дни нечестивца, чтобы иметь возможность прикончить его своими руками, – и вот теперь, спустя столько лет, его молитвы были услышаны. Мы узнали, что презренный враг скрывается в Нагоя под чужим именем, и направились сюда, чтобы завершить свою месть.
Старик неловко дёргает связанными руками и склоняется, утыкаясь седой головой в землю.
– Прошу вас, молодой человек! Не отнимайте у моего господина священное право на возмездие. Оставьте ему жизнь, чтобы он мог покарать злодея, и пусть это зачтётся вам во искупление ваших прошлых грехов!
Синтаро подходит к нему и разрезает верёвки на его руках.
– Раздевайся, – говорит он, не давая пленнику опомниться.
От неожиданности старик замирает с разинутым ртом, но тотчас спохватывается и вновь обретает достоинство.
– Хорошо, – он сокрушённо кивает. – Ради спасения господина это старое тело готово вынести и холод, и позор. – И начинает снимать одежду.
Когда он складывает на траву все вещи и остаётся лишь в повязке-фундоси, едва прикрывающей тощие чресла, Синтаро заходит ему за спину.
– Что стало с ребёнком? – спрашивает он.
Старик хочет обернуться, но чувствует прикосновение холодного лезвия к шее и испуганно замирает.
– Я уже имел честь сказать вам, – его губы трясутся, голос срывается на блеяние, – что госпожа скончалась в тюрьме.
– Умерла родами, верно? – Синтаро щекочет лезвием шею старика, и тот втягивает голову в плечи.
– Послание госпожи задержалось в дороге. Когда господин приехал в Эдо, минул уже месяц со дня её смерти. Ребёнок... разумеется, не мог выжить...
– Почему же? – голос Синтаро мягок, как шёлковая петля. – Дети, рождённые в тюрьме, иногда выживают. Их отдают "нечистым". О них забывают, словно их никогда не существовало. Но они живут. А ты мёртв.
Последнее слово сливается с резким свистом клинка. Меч действительно великолепен: он проходит сквозь шею старика, как сквозь кусок масла, и отрубленная голова отлетает на добрых десять шагов.
Синтаро обтирает лезвие рукавом, подбирает одежду старика и идёт к ронину. Тот лежит на боку, уже не притворяясь беспамятным. Налитые кровью глаза неотрывно следят за Синтаро.
– Ты всё слышал, да? – Синтаро подносит меч к лицу, пытаясь разглядеть в полированной стали своё отражение, потом переводит взгляд на пленника. – Как ты думаешь, старый болтун был прав? Я действительно похож на благородного? Похож на тебя?
Ронин шевелит запёкшимися губами, но голоса нет.
– Ты пятнадцать лет гонялся за убийцей жены, но о ребёнке даже не спросил, так ведь? Я знаю, почему. Ты боялся даже подумать о том, что твой сын лежит в той же колыбели, что и отродье могильщика, и его кормит грудью жена какого-нибудь золотаря. – Синтаро наклоняется к ронину, ловит его беспомощно мечущийся взгляд. – А теперь? Тебе хватит духу признать сына в "нечистом"? Подумай хорошенько. Если ты действительно мой отец – как знать, может во мне проснётся почтение к родителю? Может, я сохраню тебе жизнь?
Лицо ронина застывает, как деревянная маска. Губы кривятся, силясь плюнуть, но в пересохшем рту не хватает слюны. Синтаро разочарованно выпрямляется.
– В этом твоя ошибка. Тебе кажется, что твоё происхождение возвышает тебя надо мной, но это не так. То, что ты рождён самураем, не делает тебя волком. То, что я воспитан париями, не делает меня мясом. Открою тебе одну простую истину: всё решает только сила. Ты умрёшь не потому, что я обижен на тебя, а потому, что ты слаб.
Он наступает ногой на грудь пленника, прижимая его к земле. Примеряется мечом к его шее, не обращая внимания на хрипы и слабеющие рывки.
– Знаешь, мне следовало бы поблагодарить тебя. Если бы ты нашёл меня и забрал с собой, то я вырос бы таким же, как ты. Таким же слабым, ни на что не годным дерьмом. Но поскольку ты дерьмо, мне и благодарить-то тебя неохота.
В верхней точке размаха меч ловит пробившийся сквозь листву луч солнца и вспыхивает, словно объятый пламенем. А потом чертит в падении сверкающую, идеально ровную дугу.
Токити правильно говорил – мастерство приходит с практикой. После пяти лет на большой дороге Синтаро мог бы потягаться в этом искусстве с любым столичным палачом. Но теперь его не прельщают такие мелкие достижения.
Сменив конопляную куртку и короткие штаны на одежду слуги, заткнув за пояс оба меча и собрав волосы в высокий хвост на затылке, Синтаро разглядывает себя в заводи ручья. На самурая он ещё не тянет, а вот на бродячего ронина – вполне. И уже совершенно ничем не похож на "нечистого". Разве только кожа слишком загорелая, но при хорошей одежде это уже не бросается в глаза.
Остаётся только придумать себе новое имя.
***
Ночь уже на исходе, когда они возвращаются в неприметную гостиницу на окраине города, где живут под чужими именами, представившись хозяину самураями из Этидзэн. Кацура великолепно подражает выговору уроженца Этидзэн, Сисио старается не отставать от него, а Баттосай всё время молчит.
Сейчас Кацура устал и тоже немногословен. Кивком поблагодарив обоих спутников за работу, он уходит в свою комнату. Баттосай направляется за ним – место телохранителя рядом с хозяином. В столице, где охотятся Волки, всегда нужно сохранять бдительность, и можно быть уверенным, что Баттосай не сомкнёт глаз, пока Кацура спит.
В распоряжении Сисио – отдельная комната, и он может спать в своё удовольствие, но сейчас задерживается у порога.
– Синта, – окликает он. – Синтаро.
Спина впереди едва заметно напрягается. Хвост рыжих волос скользит через плечо, когда Баттосай оборачивается.
– Синтаро, – с удовольствием повторяет Сисио. Приятно видеть, что и у молчаливого, вечно погружённого в свои мысли Баттосая есть больное место. Слабость, на которую его можно взять, как ходящую в глубине рыбу на донную снасть. – Это ведь и твоё имя тоже, сэмпай?
Баттосай смотрит на него исподлобья. Разговор ему неприятен, это чувствуется, но в спокойных тёмных глазах нет злости или раздражения.
– Меня так звали, – говорит он. – Но это было давно.
– Я так и подумал, – усмехается Сисио. – Детское имя, да? "Син" – как в слове "новичок"? Или как "скромник"?
Баттосай качает головой. Кажется, он не понял, что его дразнят.
– Как "сердце", – серьёзно говорит он. И – на одно только мгновение – в негромком голосе прорезается сталь. – Но я прошу тебя впредь не называть меня так... Сисио.
– Как тебе будет угодно, – Сисио лучится радушием. – Баттосай.
Тот быстро опускает ресницы.
– Весьма признателен.
Провожая его взглядом, Сисио чувствует некоторое разочарование. В конце концов, он в каком-то смысле был поклонником Баттосая. Ещё до того, как они встретились на службе у Кацуры, Сисио с интересом слушал рассказы о невероятном мастерстве легендарного хитокири – и потом был немало удивлён, обнаружив, что почти все эти рассказы правдивы.
В его прежнем имени "син" означало "истина". Он сохранил этот знак, составляя себе новое имя с другим прочтением, но с тем же смыслом.
Макото. Правда, истина, реальность.
Правда – она всегда проста и незамысловата. Так проста, что её поймёт даже ребёнок. Сильный выживает, слабый умирает. Плоть слабого – пища для сильного. Убивай – или будешь убит.
А сердце? Душа? Это не источник силы, это ещё одна красивая ложь.
Уж кто-кто, а он-то знает, что такое сердце на самом деле.
Всего лишь кусок мяса размером чуть больше кулака.
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Сисио Макото, Химура Кэнсин (Баттосай), ОМП, ОЖП
Категория: джен
Жанр: социальная драма, немного экшен
Рейтинг: R
Предупреждения: кровькишки, глумление над трупами и кровопитие
От автора: Вторая из работ, написанных целенаправленно по заявке с Инсайда про юные годы Сисио Макото. Как выяснилось, по заявке того же человека, который заказывал выживших Синсэнгуми в Мэйдзи
Должна признаться, что этот текст я сначала писать не собиралась - ну, не настолько меня зацепил Сисио, чтобы сочинять ему полную преканонную биографию. Тем более что при первом обдумывании всё выглядело как-то слишком предсказуемо - если рассматривать его как самурая или ронина. Настоящим толчком послужила мысль о том, что его идея фикс про буквальное поедание противника выглядит, мягко говоря, нетипичной для японского мировоззрения, - отсюда всё и пошло.
По правую руку от Кацуры, с той стороны, где по обычаю кладут меч в знак мирных намерений, сидит худощавый, невысокий юноша – почти мальчик с виду. Его волосы цвета лисьего меха стянуты в высокий хвост, на щеке скрещиваются наискосок два тонких шрама. Легендарный хитокири Баттосай. Ещё недавно он резал людей на улицах Киото, а теперь подался в телохранители. Если сацумцы замыслили предательство, то задача Баттосая – увести Кацуру отсюда живым.
По левую руку, где меч кладут в ожидании схватки, сидит рослый, широкоплечий молодой человек. По его смуглому лицу блуждает ленивая улыбка, взгляд прищуренных тёмных глаз неторопливо движется по комнате, подолгу останавливаясь на каждом охраннике Сайго. В отличие от Баттосая, имя Сисио Макото известно немногим, но счёт его жертвам уже идёт на десятки. Если переговоры закончатся провалом и бегством, его задача – убить всех, кто попытается их преследовать.
Может быть, поэтому люди Сайго, на которых падает его оценивающий взгляд, начинают ёрзать на местах и одёргивать рукава, не понимая, откуда пришла тревога.
В дальний угол комнаты Сисио не смотрит. Там нет ничего интересного, там – люди, которых ему убивать настрого запрещено, двое посредников из клана Тоса. Один из этих посредников, некий авантюрист по фамилии Сакамото, разговаривает громче всех, передвигается от Сайго к Кацуре и обратно, убеждает и доказывает. Сисио обращает на его слова не больше внимания, чем на шум зимнего ветра за стеной, пока сквозь ропот спорящих голосов не прорывается взволнованный выкрик:
– Нет, Синта, вот тут ты не прав!
Привычка оказывается сильнее рассудка: Сисио поворачивается в ту сторону, откуда прозвучало имя. И сталкивается взглядом с точно так же обернувшимся Баттосаем.
Они замирают на секунду, и каждый читает в глазах другого отражение собственного замешательства и досады от того, что его ошибка не осталась незамеченной. Потом Сисио изгибает губы в понимающей, чуть снисходительной усмешке. Но Баттосай не принимает вызова, а просто отворачивается.
Сакамото размахивает руками и горячо объясняет что-то Кацуре, а его приятель Накаока Синтаро хмурится, признавая ошибку, и Сайго удовлетворённо кивает, приняв про себя какое-то решение, – но Сисио не интересуют ни их споры, ни даже исход переговоров. Какие бы хитроумные уловки ни изобретали политики, в конечном счёте всё определяет только сила.
Это он понял ещё в те годы, когда носил другое имя.
***
– Люди – дураки, – говорит Хатибэй, помешивая в котелке длинным черпаком.
От густого запаха мяса Синтаро чуть не захлёбывается слюной. Но старается не показывать виду. Тех, кто клянчит еду, Хатибэй не уважает. Он вообще мало кого уважает, а людей – настоящих людей – меньше всего.
– Люди – дураки, – с удовольствием повторяет Хатибэй. – Прикидываются умными и просвещёнными, а сами – тупее, чем мои свинки. Жрут, дерутся и плодятся. Только пользы от них поменьше, а вони – побольше.
Он говорит это уже не в первый раз. И даже не в сотый, наверное. Но Синтаро всё равно слушает, отвлекаясь даже от мыслей о мясе. Хатибэя приятно слушать. Когда он ругает людей, начинает казаться, что быть нечеловеком – не так уж плохо.
– Взять, например, жратву, – Хатибэй зачёрпывает из котелка отвар и дует на черпак, вытянув губы. С черпака капает горячий жир, Синтаро невольно сглатывает и сцепляет руки за спиной, чтобы не выдать нетерпения.
– Они считают себя лучше нас и поэтому едят белый рис, а нам оставляют жрать убоину. Самый нищий батрак, если у него нет риса, будет глодать коренья и варить траву, но не согласится хлебать со мной из одного котелка. И кто при этом остаётся в дураках? Посмотри на этих хилых людей, которых ветром сбивает с ног. И посмотри на меня.
Синтаро уважительно смотрит. Хатибэя не сбить с ног ветром. Его, наверное, и землетрясением не сбить. У него плечи, как валуны, а руки – как свиные окорока. Он очень сильный, самый сильный в деревне. Он дубит кожи и мнёт их руками, пока они не станут мягкими. Или наоборот сушит их до жёсткости и режет на тонкие полоски, чтобы делать доспехи. Говорят, что он может сломать шею коню, схватив его за уздечку.
– Они называют мясо нечистым, – бормочет Хатибэй, хлебая дымящуюся жижу из черпака. – Хе! Мясо – это сила! Почему тигр сильнее быка? Потому что бык ест траву, а тигр – мясо. Так всегда было заведено: съедаешь чьё-то мясо – съедаешь и силу. Я съел за свою жизнь тысячу быков – значит, я силён, как тысяча быков! И стану ещё сильнее!
Он вылавливает из котелка тёмный жилистый кусок конины. Синтаро против воли подаётся вперёд. Если бы он был таким же сильным, как Хатибэй, он мог бы отнять это мясо. Но пока что Хатибэй сильнее и ест сам, обливая подбородок жирным соком и не обращая внимания на голодного мальчишку. Чтобы есть мясо, надо быть сильным – тогда никто не отберёт. А чтобы быть сильным, надо есть мясо. Мысли замыкаются в кольцо. Это как Хатибэй говорит: тигр сильнее быка, потому что убивает и ест быков. Но ведь тигр потому и убивает быков, что он сильнее. А быку с тигром никак не справиться.
– Что, тоже хочешь? – Хатибэй ещё не насытился, но уже пришёл в хорошее расположение духа. – На, держи.
Брошенный кусок мяса на кости не успевает коснуться земли – Синтаро ловит его на лету и, обжигаясь, впивается в угощение крепкими, как у волчонка, зубами.
***
– Если изнутри посмотреть, то все одинаковые, – говорит Токити. – Что самурай, что горожанин, что мы с тобой. Одёжка и прозвание разное, а вот если одёжку слупить да палками всыпать так, чтобы своё прозвание забыл – тут-то и понятно, что никакой разницы нет. Под палками все орут на один голос.
Токити знает, о чём говорит. Он работает помощником палача в городской тюрьме. Ему поручают такую работу, которую людям выполнять запрещено – связывать и держать осуждённых во время пытки, убирать в допросной, мыть и выставлять на просушку отсечённые головы.
Всё же Синтаро решается ему возразить:
– Самураев не бьют палками.
– Ну, не бьют, – ворчит Токити. – Зато им головы рубят. А голова с самурайской косичкой падает с таким же стуком, как и без косички. Спроси вот хоть у этого молодчика. – Он кивает на тачку, покрытую соломенной рогожкой. Из-под рогожки торчат грязные босые ступни.
Хоронить тела казнённых – это тоже часть работы Токити. Тех, у кого нет родственников и друзей, сжигают за деревней на берегу реки. Но до похорон тела принадлежат Токити, и он может пользоваться ими как пожелает.
– Подсоби-ка, – говорит он, обвязав верёвкой руки мертвеца. Синтаро с готовностью налегает на верёвку вместе с Токити, и голое обезглавленное тело приподнимается с тачки и выпрямляется у деревянного столба.
Пока Синтаро оттаскивает тачку, Токити идёт в сарай и возвращается с завёрнутым в циновку сокровищем.
Дрожа от волнения, Синтаро смотрит как из-под грязной соломы появляются на свет ножны из светлого дерева, четырёхлепестковая цуба из солнечной латуни и отделанная скатовой кожей, оплетённая шёлковым шнуром рукоять.
Если бы кто-то из людей узнал, что "нечистый" украл самурайский меч, за это преступление вырезали бы всю деревню. Но никто не узнает. Это их общая тайна – Токити и Синтаро.
Токити вытягивает меч из ножен и становится в позицию перед свисающим со столба телом. Синтаро замирает чуть позади, едва дыша. Лезвие отточено на славу, узкая кромка горит на солнце так, что больно смотреть. С мечом в руках даже голопятый Токити смотрится величественно, не хуже всамделишного самурая с цветных картинок.
– Х-ха!
Меч обрушивается косой слепящей вспышкой, и Синтаро восторженно выдыхает: лезвие рассекает висящее тело, как мешок с песком. Токити чуть мешкает только на обратном движении, вытягивая меч осторожно, чтобы не повредить о кости драгоценную сталь, и тут же протирает её чистым лоскутком ткани.
– Ну, как? – самодовольно говорит он.
Синтаро завистливо вздыхает. Труп разрублен не надвое, но достаточно глубоко. Длинная рана приоткрывается под собственным весом мертвеца, словно большой удивлённый рот, и можно увидеть внутри чисто рассечённые рёбра и мятые сизые плёночки лёгких. Лезвие дошло почти до середины грудной клетки – чтобы сделать это с одного удара, нужно не только мастерство, но и большая сила. Синтаро каждый день украдкой тренируется в роще за деревней, стуча палкой по бамбуковым стволам, но ему такого удара не нанести.
– Было время, – ворчит Токити, тщательно проводя лоскутом по лезвию меча, – когда мы эти вот головы не только прибирали, но и рубили. И оружие хоть для казни, а могли подержать в руках. А теперь нашего брата уже и в палачи не берут. Развелось сверх меры всяких нищих самураев да ронинов, у которых за душой ни земли, ни ремесла, кроме как мечом махать. Вот их теперь и нанимают головы рубить. А смертники и рады: поди, каждому приятно, если его на тот свет отправит благородный воин, а не вонючий трупонос. Взятки тюремщикам суют, сволочи, чтобы к палачу-самураю попасть. А нам – хрен собачий, а не меч в руки.
Он резко вдыхает и снова рубит тело – наискось через грудь, с оттяжкой.
– Ничего, – выплеснув злость, говорит он. – Вот поднакоплю деньжат и в люди выйду. А там уж как-нибудь пробьюсь в головорубы. Тут, главное, сноровку показать. Рубить так, чтобы никакой ронин в подмётки не годился. Понял, малец?
– Понял, – эхом отзывается Синтаро.
– Тогда иди сюда.
Не веря собственному счастью, Синтаро подходит, протягивает руки – и меч тяжело, весомо ложится на них, сияя небесным светом на грязных ладонях.
– За рукоять бери, – велит Токити. – Давай, смелее, обеими руками... да не дави так, не за мамкину сиську хватаешься. Пальцы свободнее. Локти не растопыривай. Замах от правого плеча, вот так!
Синтаро бьёт по трупу изо всех сил – и чуть не выпускает меч из рук, удивляясь упругому отскоку лезвия. На груди мертвеца остаётся только неглубокая зарубка.
– Сильнее! И перед ударом вот эдак ладони сжимай. Как будто бельё выкручиваешь, понял?
– Понял! – счастливо выдыхает Синтаро.
Со второго раза клинок врубается в уже продырявленную грудную клетку и даже рассекает ребро.
– Уже лучше, – ухмыляется Токити. – Задатки у тебя есть, только заниматься надо. Глядишь, и в помощники ко мне пойдёшь – потом, когда палачом заделаюсь. Вместе будем головы рубить.
Синтаро кивает. Ради счастья держать в руках настоящий меч он готов заниматься каждый день и рубить для Токити столько голов, сколько он прикажет.
– Во, смотри-ка, – Токити подходит к трупу, тычет остриём ножа в дыру между разрубленных рёбер и, подцепив, вытаскивает наружу какой-то синюшно-лиловый комок размером чуть побольше кулака. – Сердце.
– Это – сердце? – искренне удивляется Синтаро.
***
– Помогите! – орёт визгливый голос, в котором насилу можно узнать Хатибэя. – Спаси-ите!
Великан барахтается на земле, и Синтаро не сразу удаётся разглядеть длинное серое тело, припавшее к его горлу. Здоровенный тощий волк дерёт лапами и зубами одежду кожемяки, добираясь до толстой шеи.
Синтаро никогда не видел таких больших зверей. Волк выглядит намного страшнее бродячих собак, что вечно ошиваются у деревни, растаскивая кости из мусорных куч. Должно быть, он пришёл с гор, из тех лесов, куда не добираются даже охотники.
Но Хатибэй ведь ещё больше. И он сильный, как тысяча быков. Что ему какой-то волк? Вот сейчас он возьмёт этого волка одной рукой за шею, другой за хвост – и разорвёт пополам, как размягчённую в щёлоке кожу. Или свернёт ему шею, как тому коню...
Почему же он кричит и катается по земле, отпихивая руками клыкастую пасть, что тянется к его горлу?
– Синта-а... – хрипит искривлённый от натуги рот. – Помо... ги...
Синтаро не двигается с места. Разве он может помочь? Он слабый. Хатибэй сильный. Сильный – это тот, кому не нужна помощь.
– С-с-с...
Хатибэй пытается схватить волка за загривок и на мгновение убирает руку от шеи. Узкая морда рывком подаётся вперёд, жёлтые клыки щёлкают трижды. Раз – хрустит кость, и вторая рука кожемяки повисает тряпкой. Два – клыки срывают мясо с его лица, когда он судорожно прижимает подбородок к груди, пытаясь уберечь горло. Три – Хатибэй с воем отдёргивает голову, и волк одним движением челюстей вспарывает ему шею под кадыком.
Теперь Синтаро не смог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Зрелище льющейся крови ему не в новинку – в деревне то и дело режут свиней и приведённых на убой кляч; но он впервые видит, как четвероногий убивает двуногого, а не наоборот. Зверь с окровавленной мордой внушает цепенящий ужас, но к этому ужасу отчего-то примешивается восторг. Волк тощий и хромой, он поджимает заднюю лапу, его косматая шерсть клоками свисает с запавших боков. Но он сильный. А Хатибэй, хоть и хвастался своей тысячей быков, оказался слабым.
Оказался мясом.
Волк облизывается и смотрит на Синтаро жёлтым насмешливым глазом, словно размышляет – хватит ли ему этого мяса или надо убить ещё кого-нибудь? Например, вот этого слабого мальчишку?
– Синтаро! Назад!
Токити бежит от сарая, и в левой руке у него ножны, а в правой – меч, и с запретным оружием в руках он похож на настоящего воина, на одного из тех, для кого Хатибэй выделывал кожу на доспехи.
– Назад, кому сказал! Я сам.... сам!
Синтаро отступает на шаг, а больше не успевает – волк, завидев новую угрозу, поворачивается навстречу Токити, а тот прекрасным движением заносит меч для удара...
Волк стрелой бросается вперёд, низко пригибая голову. Меч проваливается в пустоту, лишь слегка цепляя свалявшуюся шерсть, а волк всеми клыками вцепляется Токити в бедро. И опрокидывает его на землю.
Токити кричит, а волк только глухо взрыкивает, не разжимая зубов. Токити бестолково колотит зверя рукоятью по голове, но волк выпускает его искромсанную ногу лишь для того, чтобы вгрызться в живот.
Меч падает на землю, и с этого момента Синтаро не видит ничего, кроме блеска наточенной стали и пленительного изгиба обнажённого лезвия. Он слишком долго мечтал об этом мече, о возможности снова подержать его в руках, и желание сомкнуть пальцы на его рукояти затмевает и осторожность, и голос разума. Метнувшись мимо Токити и волка, он хватает упавший клинок.
Меч тяжёл – но это правильная тяжесть, она не сковывает тело, а будто сама направляет руку в полёте. Волк сгорбился над Токити, торопливо и жадно рвёт его живот, тянет исходящие паром потроха – и слишком поздно поднимает голову, не в силах быстро оторваться от еды.
Синтаро рубит со всего размаха, как рубил трупы. Клинок с хрустом врезается в хребет волка, и рычание обрывается жалобным собачьим взвизгом. Волк скатывается с тела Токити и извивается в грязи, тщетно пытаясь встать на лапы. Синтаро в изумлении смотрит на него. Где же грозный вид, где сила, от которой бежали мурашки по коже? Всего один удар меча превратил непобедимое чудовище в скулящую от боли шавку – и при мысли о том, что этот меч теперь принадлежит ему, Синтаро становится весело.
Он заходит сбоку, примеряется и обрушивает на шею волка ещё один удар. Голова с поникшими ушами катится к его ногам, горячая кровь омывает босые потрескавшиеся ступни.
Токити ещё жив, его глаза двигаются, и изо рта вырываются бессмысленные звуки. Синтаро смотрит на его внутренности, вытянутые из рваной дыры в животе. Токити был прав, когда говорил, что люди все устроены одинаково. Его собственное тело сейчас было точь-в-точь похоже на разделанный труп из числа тех, на которых он тренировался.
А ещё он говорил, что рубить живое тело – совсем не то, что рубить мертвечину...
Синтаро становится устойчиво, расставив ноги на ширину плеч. Замахивается и прямо перед ударом скручивает ладони встречным хватом на рукояти меча – как показывал Токити.
Наверное, он сделал что-то неправильно. Меч не отрубает голову, а только рассекает шею до позвонков. Токити выкатывает глаза, сипит, булькает кровью и лишь через десять ударов сердца затихает. Нехорошо получилось.
Хатибэй тоже жив. Он зажимает рану на шее, но рука соскальзывает, едва держит края разорванной плоти. По грязным щекам текут слёзы, а губы и челюсти превратились в скользкое красное месиво.
Синтаро глядит на него с презрением.
И эту гору бесполезных мышц он считал первым силачом деревни? Это на него всегда смотрел снизу вверх, ловя каждое слово, каждый нехотя брошенный кусок? Опрокинутый на землю, измазанный грязью и кровью, Хатибэй жалок, как раздавленный червяк – и Синтаро охватывает горькая досада. Если бы он знал раньше, насколько слаб этот обжора, он давно бы уже сам отнимал у Хатибэя еду, не довольствуясь жалкими подачками.
И тут ещё одна мысль, ослепительная в своей простоте, поражает его, как удар молнии. Волк победил Хатибэя и Токити, а он, Синтаро, победил волка. Значит, он сам сильнее и Хатибэя, и Токити. Он самый сильный в деревне... пока у него есть этот меч.
Ему кажется, что оружие обжигает ладони. Но это приятный жар, такой же, как от огня и котла с горячей пищей. Пока у него есть этот меч – никто больше не посмеет отнять у него кусок мяса или место у очага. Окрылённый этой мыслью, он заносит клинок снова – и на этот раз всё получается как надо. Голова Хатибэя отделяется от тела и, покачнувшись, ложится виском в грязь.
Токити был прав и в этом. Живое неокоченевшее тело совсем иначе пропускает сквозь себя лезвие. И ещё: пробуя меч на трупах, нельзя даже представить, какое это удивительное ощущение – держать в руках чужую жизнь. Каким сильным чувствуешь себя в тот миг, когда по твоему мечу стекает свежая горячая кровь.
На долю мгновения Синтаро хочется дотронуться до лезвия языком, попробовать эту силу на вкус – как волк облизывал окровавленную морду. Но он сдерживается и только обтирает меч об одежду Хатибэя.
– А-а-а! – женский крик бьёт в уши. Синтаро оборачивается. Односельчане стоят вокруг. Все, кто разбежался в испуге, когда волк ворвался в деревню, – все они снова здесь. У одного в руках вилы, у другого бамбуковый шест, третий зачем-то держит дубинку. Синтаро становится смешно. Пока они вооружались чем попало, он сам сразил волка, не дожидаясь ничьей помощи, потому что сильный – это тот, кому не нужна помощь...
– А-а-а! – надрывается женщина, показывая на него. – Убил, убил, убил!
Только теперь Синтаро узнаёт в ней жену Хатибэя. Растрёпанная воющая баба ничуть не похожа на горластую и бойкую Нацу, которая под горячую руку гоняла его палкой со двора, а иногда, расщедрившись, совала горстку жареных бобов.
Она подбирает камень и бросает в Синтаро. Он легко уклоняется, но из толпы летят другие камни, и некоторые, попадая, бьют его по спине и ногам. И он понимает: эти шесты и вилы – это не для волка. Это его собираются заколоть и забить намерть, как дикого зверя.
Он теряется. Законы общины запрещают убивать своих, это он знает. Но ведь Токити и Хатибэй всё равно бы умерли – так что плохого в том, что он опробовал на них меч? Он имел на это право. Он убил волка, он сильный, а сильный – это тот, кто поступает так, как хочет.
Но Нацуко продолжает кричать и проклинать его, а остальные бросают камни и размахивают дубинками. Значит, надо показать им, каким сильным он стал. Показать, что теперь не он должен их бояться, а они – его!
Вскинув меч так, чтобы прикрыть голову сгибом локтя, Синтаро бросается на односельчан. Старый мусорщик Итиро, оказавшийся на пути, с воплем роняет камень и отскакивает подальше, но стоящий рядом с ним брат Токити, трупожог, успевает вытянуть Синтаро шестом по икрам. Резкая боль подсекает ноги, Синтаро теряет равновесие и летит кубарем в грязь, а сверху на него сыплются беспорядочные удары, и пинки, и проклятия.
Падая, он не выпускает меч из рук, и в этом его спасение. Корчась под ударами, он вслепую тычет перед собой лезвием, полосуя чьи-то топчущие ноги. Крики боли звучат для него музыкой с небес. Один из раненых падает и катается рядом, схватившись за разрубленную ступню, и Синтаро, недолго думая, хватает его и держит, прикрываясь им от остальных.
Град ударов прекращается. Синтаро опирается на раненого и встаёт, держа меч у его горла.
– Сунетесь – убью, – обещает он.
Парень с покалеченной ступнёй корчится у его ног, подвывая от боли. Синтаро даже не смотрит, кто из бывших знакомых подвернулся ему под клинок. Он вообще больше не различает их лиц – в заволакивающем зрение тумане все односельчане сливаются в серую толпу. Но зато они стоят на месте, не пытаясь больше нападать.
Синтаро отступает, волоча за шиворот пленника, но тот слишком тяжёлый и не может идти. Отойдя на пару десятков шагов, Синтаро бросает его и бежит прочь.
Камни летят ему вслед. Иные падают в грязь, иные больно бьют в спину. Один, особенно тяжёлый, сбивает беглеца с ног, чуть не вышибив дух, – но Синтаро поднимается и бежит дальше.
***
– Он, наверное, помер, – говорит незнакомый голос. – Идём, что проку возиться с дохлятиной? Денег у него нет, точно тебе говорю.
– Разуй глаза, – раздражённо отзывается другой голос. – У него меч в тряпках увязан. Парень где-то неплохо поживился. Только ему этот меч уже не нужен, а нам пригодится. Жаль, что без ножен, дороже бы продали.
Когда чужая рука хватается за свёрток, из которого торчит оплетённая шнурами рукоять, Синтаро открывает глаза.
Он и сам не уверен, что ещё жив. Он не может вспомнить, когда в последний раз ел перед тем, как забиться сюда, под навес какого-то придорожного святилища, где не так резко задувает зимний ветер. Он уже давно не чувствует ни рук, ни ног, словно прирос к пустому алтарю и окаменел на холоде, как изваяние Дзидзо.
И всё же прикосновение чужой руки к мечу он осязает так же отчётливо, как прикосновение к собственному телу.
– Живой, – разочарованно говорит склонившийся над ним бородатый мужчина в мохнатом соломенном плаще.
– Ну так прирежь его, – раздражённо отзывается другой, молодой, с пёстрым платком на голове и рябым от оспы лицом. – Чего уж проще-то.
– Да ведь... – Бородач откашливается. – Нехорошо как-то. Храмовая земля же. Эй, малый, может, отдашь меч по-хорошему? Сам понимаешь, нам тебя убить не труднее, чем муху прихлопнуть. Так что не глупи, давай сюда меч и разойдёмся без крови.
Синтаро стискивает окоченевшими пальцами свёрток с мечом и ничего не отвечает.
У бородача широкие плечи и мощные руки. Видимо, и среди настоящих людей тоже есть такие, кто ест мясо. А может, Хатибэй всё наврал, и сила вовсе не в съеденном мясе, а в том, что кто-то рождается волком, а кто-то – быком, предназначенным на убой?
Он слишком устал и запутался, чтобы думать о таких сложных вещах. Его внутренности превратились в кусок льда, его ноги сбиты дорогой, а спина покрыта кровоподтёками от камней. Он больше не чувствует себя сильным, он кажется себе маленьким, одиноким и слабым.
Слабый – это тот, кто умирает.
Синтаро не хочет умирать.
– Да кончай его уже, – рябой сплёвывает на дорогу. – Сколько можно торчать на ветру?
– Сам отдаст, – кривится бородатый и решительно берётся за свёрток. И тянет его на себя.
Перед затуманенными глазами Синтаро словно вспыхивает пламя, ярко-ярко высвечивая фигуру человека, его грубое заросшее лицо и протянутую к мечу руку. И в эту руку, в крепкое жилистое запястье он остервенело впивается зубами.
Удивлённый вопль бородатого ещё звенит в ушах, когда тяжёлая оплеуха сбрасывает Синтаро из-под навеса в ледяную грязь. Свёрток исчезает из ослабевших рук, а потом под рёбра влетает жёсткая, словно копыто, пятка.
– Сукин сын, – бормочет мужчина, отходя от скорчившегося мальчишки. – Спасибо сказал бы, что жив остался.
– Я же сказал тебе: прирежь, – отзывается рябой. – А не будь ты таким мягкосердечным дураком, то и не пострадал бы.
– А ты вообще умолкни!
Насилу разогнувшись, Синтаро шарит руками по земле. Но к тому моменту, как ладонь натыкается на подходящий камень, грабители уже исчезают за поворотом дороги – а у него нет сил, чтобы встать и догнать их.
Слабый – это тот, кто умирает.
Он ещё лежит, отдавая дорожной грязи последние крохи тепла, когда шлёпающие шаги приближаются обратно. Цепкая рука хватает его за воротник, приподнимая голову, рябое лицо недовольно щурится.
– Что за привычка оставлять свидетелей, – бормочет грабитель, вытаскивая из-за пояса нож. – Чтобы потом повстречать их на допросе, всех разом? Ну уж нет, спасибо.
Он отводит руку назад, целя ножом в бок Синтаро. На его левую руку он не обращает внимания, а зря. Прежде чем нож входит в тело мальчишки, подобранный камень – тяжёлый и ухватистый, с острой гранью – бьёт врага в висок, как раз под косынку, и черепная кость звучно хрустит от удара. Это единственный звук в ночной тишине; рябой оседает на землю молча.
Синтаро выдирает нож из расслабившейся руки и кое-как встаёт.
Проходит ещё немного времени, и бородатый опять появляется на дороге. Медленно шагая, он смотрит по сторонам и заглядывает за придорожные кусты, не находя приятеля. Когда их разделяет шагов десять, Синтаро бросается вперёд.
Ему не хватает веса, чтобы сбить взрослого мужчину с ног, но зато у него есть нож. И когда бородатый хватает его за ворот, пытаясь задушить, Синтаро просто всаживает ему между рёбер короткое лезвие, а потом выдёргивает и резким взмахом перерезает горло.
Бородатый валится навзничь, и Синтаро падает вместе с ним. Он победил, но не больше может удержаться на ногах. Все остатки его силы ушли на эту схватку, и теперь глаза закрываются сами, а захвативший внутренности холод переходит в оцепенение. Только растекающаяся по земле кровь обдаёт руку и плечо парным теплом.
Она пахнет горячо и солоно, как мясной отвар.
Грабитель был человеком, но это ничего не значит. Он убит, значит, он был слаб. А слабые в этом мире всегда становятся пищей для сильных. Как быки для Хатибэя. Как Хатибэй и Токити для волка.
Кровь и на вкус солёная. И горячая. Желудок сжимается в мучительной судороге, словно он глотает раскалённый металл, – но потом боль отступает, и остаётся тепло.
Скорчившись рядом с телом убитого им человека, глотая кровь, текущую из разрубленной шейной жилы, Синтаро наконец-то чувствует себя живым.
Сильный – это тот, кто выживает.
***
– Я вижу, что вы благородный юноша, – говорит старик.
Синтаро от неожиданности смеётся. Если дед пытается лестью вымолить себе пощаду, то ему стоил придумать менее грубую лесть. Правда, Синтаро изменился за пять лет, прошедшие со дня его побега из деревни. Но его волосы отросли только до плеч, кожа по-прежнему обожжена солнцем до смуглоты, руки в мозолях, а по загрубевшим подошвам ног сразу видно, что сандалии он носит отнюдь не с малых лет.
С виду его обычно принимают за крестьянина, а когда он с мечом – то за разбойника, и это в целом верно. До сих пор ещё никто не угадал в нём "нечистого". И никто не пытался ему втирать про его сходство с благородными.
– Вы, верно, думаете, что я пытаюсь к вам подольститься, – сухое, как мятая бумага, лицо старика вспыхивает неровными пятнами румянца. – Но я говорю искренне. По вашему лицу видно, что жизнь вас не щадила, но видно и то, что вы родились в хорошей семье. Высокое происхождение не спрятать в лохмотьях. С грабителем без чести и совести я не стал бы и разговаривать, но вы – вы другое дело. Я взываю к вашему великодушию. Убейте меня, если вам угодно, но сохраните жизнь моему господину. Уверяю вас, господин не страшится смерти, но у него есть великая и благородная цель, которая должна быть исполнена. Он не может умереть, не доведя это дело до конца. Молодой человек, если в вас есть хоть капля милосердия, если вам знакомо слово "честь" – отпустите моего господина с миром и позвольте мне умереть вместо него.
Господин, о котором с таким жаром рассказывает старый слуга, лежит в полузабытьи под кустом, скрученный собственным поясом. У него рассечена грудь, но неглубоко; если отвезти его к лекарю, пожалуй, ещё вполне может выжить.
Впервые Синтаро не смог убить одним ударом. Но в этом нет его вины: просто старый меч Токити износился и зазубрился так, что сломался от столкновения с чужим мечом. Синтаро успел полоснуть противника обломком лезвия, а потом тем же обломком выбить из ослабевшей руки оружие. Про старого слугу и говорить нечего: этот не успел даже схватиться за свой меч и пропахал носом землю от одного удара кулаком.
Теперь они оба связаны, как курицы на рынке. Синтаро с сожалением смотрит на одежду самурая: отличное кимоно из светлого хлопка, на которое он так рассчитывал, распорото и пропитано кровью спереди. Отстирать и зашить так, чтобы не осталось следов, не получится. А следы будут вызывать слишком много вопросов.
Одежда слуги похуже и сильнее заношена, но по крайней мере цела. А чтобы он снял её без драки, оставив такой же целой и неповреждённой, приходится повременить с убийством самурая. Пока жизнь господина висит на волоске, слуга будет покладист. Оборвёшь её – и упрямый старикан скорее откусит себе язык, чем подчинится убийце.
Синтаро разбирает вещи самурая и слушает болтовню пленника. Удивительно, насколько разговорчивыми делает людей близость смерти.
– Мой господин – самурай из старинного рода. Его семья не была богатой, но пользовалась доверием князя. Шестнадцать лет назад, когда наш князь пребывал в Эдо, мой господин прислуживал ему. Там он встретил достойную девушку, дочь эдосского самурая, и испросил разрешения жениться. Всего через три месяца после их свадьбы князю пришла пора возвращаться в свои владения, и мой господин должен был сопровождать его, а жена господина осталась ухаживать за престарелой матушкой. Было условлено, что через год господина переведут на постоянную службу в Эдо, ибо госпожа перед отъездом понесла, а наш милостивый князь не хотел разлучать супругов надолго и отрывать отца от ребёнка.
Синтаро перекладывает монеты из потайного пояса в свой кошелёк, не забывая одним глазом посматривать на старика. Очень может быть, что своим рассказом он просто тянет время, пока пытается распутать верёвки. Но Синтаро не беспокоится: узлы прочны, а без господина слуга всё равно никуда не убежит.
– Ещё не истёк условленный срок, как господину пришло письмо от супруги. Она писала ужасные вещи: что её оклеветали, обвинили в поджоге и бросили в тюрьму. Она клялась в своей невиновности и взывала о помощи. Господин был так потрясён, что тотчас покинул дом родителей и отправился в Эдо. Увы, поступив так, он нарушил закон, был разжалован из самураев и стал ронином. Понимаете, сколь многим он пожертвовал, чтобы прийти на помощь госпоже?
Рассеянно кивнув, Синтаро вытаскивает меч ронина из ножен и придирчиво рассматривает. Да, ради этого меча стоило рискнуть. Клинок безупречно чист, ухожен и сияет, как зеркало, волнистый шёлковый узор на стали притягивает взгляд. По сравнению с ним старый меч Токити достоин только плевка. Сразу видно, где настоящее оружие, а где – дрянная железка, украденная у какого-то неудачливого госи.
– Когда же господин добрался до столицы, он не нашёл ни дома, ни своей жены. Соседи рассказали, что дом загорелся среди ночи, и почтенная матушка госпожи погибла в пожаре, а госпожа спаслась, хотя была уже на сносях. А на следующий день в магистрат донесли, что госпожа сама подожгла дом, желая поскорее отделаться от матери и уехать к мужу. – Старик поднимает голову, блестя мутными слезами на щеках. – И тут же нашлись свидетели, подтвердившие эту гнусную клевету. Госпожу бросили в тюрьму и должны были казнить как поджигательницу, но она, к счастью, не дожила до этого. Боги сжалились над ней, она скончалась в тюрьме.
На этом месте Синтаро замечает, что ронин только прикидывается бесчувственным – глаза под опущенными веками двигаются. На всякий случай он кладёт меч поперёк колен. Старик ничего не видит – он слишком поглощён рассказом и слезами:
– Мой господин стал искать того, кто написал донос, и вскоре узнал, что после его отъезда некий чиновник начал преследовать госпожу, пытаясь склонить её к недозволенной связи. Но госпожа берегла честное имя мужа, а соблазнителю пригрозила разоблачением. Тогда он испугался и обвинил госпожу в поджоге, а сам нанял лжесвидетелей и подкупил судей. И я спрашиваю вас, молодой человек, разве такой мерзавец не заслуживает смерти?
Синтаро поднимает голову.
– Заслуживает, – соглашается он.
– Так решил и мой господин. Сделавшись ронином, он не мог просить о кровной мести, да ему и не разрешили бы мстить за жену. Он решил наказать врага сам, но тот узнал о готовящемся возмездии и счёл за лучшее сбежать. С тех пор мой господин не знал сна и покоя. Он обошёл весь остров, от Тохоку до Осаки, и я, ничтожный, сопровождал его в этих скитаниях.
– Вы пятнадцать лет ищете этого чиновника? – удивляется Синтаро. – Да он уже, наверное, давно помер!
– Мой господин каждый день молил Будду продлить дни нечестивца, чтобы иметь возможность прикончить его своими руками, – и вот теперь, спустя столько лет, его молитвы были услышаны. Мы узнали, что презренный враг скрывается в Нагоя под чужим именем, и направились сюда, чтобы завершить свою месть.
Старик неловко дёргает связанными руками и склоняется, утыкаясь седой головой в землю.
– Прошу вас, молодой человек! Не отнимайте у моего господина священное право на возмездие. Оставьте ему жизнь, чтобы он мог покарать злодея, и пусть это зачтётся вам во искупление ваших прошлых грехов!
Синтаро подходит к нему и разрезает верёвки на его руках.
– Раздевайся, – говорит он, не давая пленнику опомниться.
От неожиданности старик замирает с разинутым ртом, но тотчас спохватывается и вновь обретает достоинство.
– Хорошо, – он сокрушённо кивает. – Ради спасения господина это старое тело готово вынести и холод, и позор. – И начинает снимать одежду.
Когда он складывает на траву все вещи и остаётся лишь в повязке-фундоси, едва прикрывающей тощие чресла, Синтаро заходит ему за спину.
– Что стало с ребёнком? – спрашивает он.
Старик хочет обернуться, но чувствует прикосновение холодного лезвия к шее и испуганно замирает.
– Я уже имел честь сказать вам, – его губы трясутся, голос срывается на блеяние, – что госпожа скончалась в тюрьме.
– Умерла родами, верно? – Синтаро щекочет лезвием шею старика, и тот втягивает голову в плечи.
– Послание госпожи задержалось в дороге. Когда господин приехал в Эдо, минул уже месяц со дня её смерти. Ребёнок... разумеется, не мог выжить...
– Почему же? – голос Синтаро мягок, как шёлковая петля. – Дети, рождённые в тюрьме, иногда выживают. Их отдают "нечистым". О них забывают, словно их никогда не существовало. Но они живут. А ты мёртв.
Последнее слово сливается с резким свистом клинка. Меч действительно великолепен: он проходит сквозь шею старика, как сквозь кусок масла, и отрубленная голова отлетает на добрых десять шагов.
Синтаро обтирает лезвие рукавом, подбирает одежду старика и идёт к ронину. Тот лежит на боку, уже не притворяясь беспамятным. Налитые кровью глаза неотрывно следят за Синтаро.
– Ты всё слышал, да? – Синтаро подносит меч к лицу, пытаясь разглядеть в полированной стали своё отражение, потом переводит взгляд на пленника. – Как ты думаешь, старый болтун был прав? Я действительно похож на благородного? Похож на тебя?
Ронин шевелит запёкшимися губами, но голоса нет.
– Ты пятнадцать лет гонялся за убийцей жены, но о ребёнке даже не спросил, так ведь? Я знаю, почему. Ты боялся даже подумать о том, что твой сын лежит в той же колыбели, что и отродье могильщика, и его кормит грудью жена какого-нибудь золотаря. – Синтаро наклоняется к ронину, ловит его беспомощно мечущийся взгляд. – А теперь? Тебе хватит духу признать сына в "нечистом"? Подумай хорошенько. Если ты действительно мой отец – как знать, может во мне проснётся почтение к родителю? Может, я сохраню тебе жизнь?
Лицо ронина застывает, как деревянная маска. Губы кривятся, силясь плюнуть, но в пересохшем рту не хватает слюны. Синтаро разочарованно выпрямляется.
– В этом твоя ошибка. Тебе кажется, что твоё происхождение возвышает тебя надо мной, но это не так. То, что ты рождён самураем, не делает тебя волком. То, что я воспитан париями, не делает меня мясом. Открою тебе одну простую истину: всё решает только сила. Ты умрёшь не потому, что я обижен на тебя, а потому, что ты слаб.
Он наступает ногой на грудь пленника, прижимая его к земле. Примеряется мечом к его шее, не обращая внимания на хрипы и слабеющие рывки.
– Знаешь, мне следовало бы поблагодарить тебя. Если бы ты нашёл меня и забрал с собой, то я вырос бы таким же, как ты. Таким же слабым, ни на что не годным дерьмом. Но поскольку ты дерьмо, мне и благодарить-то тебя неохота.
В верхней точке размаха меч ловит пробившийся сквозь листву луч солнца и вспыхивает, словно объятый пламенем. А потом чертит в падении сверкающую, идеально ровную дугу.
Токити правильно говорил – мастерство приходит с практикой. После пяти лет на большой дороге Синтаро мог бы потягаться в этом искусстве с любым столичным палачом. Но теперь его не прельщают такие мелкие достижения.
Сменив конопляную куртку и короткие штаны на одежду слуги, заткнув за пояс оба меча и собрав волосы в высокий хвост на затылке, Синтаро разглядывает себя в заводи ручья. На самурая он ещё не тянет, а вот на бродячего ронина – вполне. И уже совершенно ничем не похож на "нечистого". Разве только кожа слишком загорелая, но при хорошей одежде это уже не бросается в глаза.
Остаётся только придумать себе новое имя.
***
Ночь уже на исходе, когда они возвращаются в неприметную гостиницу на окраине города, где живут под чужими именами, представившись хозяину самураями из Этидзэн. Кацура великолепно подражает выговору уроженца Этидзэн, Сисио старается не отставать от него, а Баттосай всё время молчит.
Сейчас Кацура устал и тоже немногословен. Кивком поблагодарив обоих спутников за работу, он уходит в свою комнату. Баттосай направляется за ним – место телохранителя рядом с хозяином. В столице, где охотятся Волки, всегда нужно сохранять бдительность, и можно быть уверенным, что Баттосай не сомкнёт глаз, пока Кацура спит.
В распоряжении Сисио – отдельная комната, и он может спать в своё удовольствие, но сейчас задерживается у порога.
– Синта, – окликает он. – Синтаро.
Спина впереди едва заметно напрягается. Хвост рыжих волос скользит через плечо, когда Баттосай оборачивается.
– Синтаро, – с удовольствием повторяет Сисио. Приятно видеть, что и у молчаливого, вечно погружённого в свои мысли Баттосая есть больное место. Слабость, на которую его можно взять, как ходящую в глубине рыбу на донную снасть. – Это ведь и твоё имя тоже, сэмпай?
Баттосай смотрит на него исподлобья. Разговор ему неприятен, это чувствуется, но в спокойных тёмных глазах нет злости или раздражения.
– Меня так звали, – говорит он. – Но это было давно.
– Я так и подумал, – усмехается Сисио. – Детское имя, да? "Син" – как в слове "новичок"? Или как "скромник"?
Баттосай качает головой. Кажется, он не понял, что его дразнят.
– Как "сердце", – серьёзно говорит он. И – на одно только мгновение – в негромком голосе прорезается сталь. – Но я прошу тебя впредь не называть меня так... Сисио.
– Как тебе будет угодно, – Сисио лучится радушием. – Баттосай.
Тот быстро опускает ресницы.
– Весьма признателен.
Провожая его взглядом, Сисио чувствует некоторое разочарование. В конце концов, он в каком-то смысле был поклонником Баттосая. Ещё до того, как они встретились на службе у Кацуры, Сисио с интересом слушал рассказы о невероятном мастерстве легендарного хитокири – и потом был немало удивлён, обнаружив, что почти все эти рассказы правдивы.
В его прежнем имени "син" означало "истина". Он сохранил этот знак, составляя себе новое имя с другим прочтением, но с тем же смыслом.
Макото. Правда, истина, реальность.
Правда – она всегда проста и незамысловата. Так проста, что её поймёт даже ребёнок. Сильный выживает, слабый умирает. Плоть слабого – пища для сильного. Убивай – или будешь убит.
А сердце? Душа? Это не источник силы, это ещё одна красивая ложь.
Уж кто-кто, а он-то знает, что такое сердце на самом деле.
Всего лишь кусок мяса размером чуть больше кулака.