Название: Дама с камелиями
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса/ОЖП, ОМП
Категория: джен, гет
Жанр: мистика, детектив, кейс
Рейтинг: R - NC-17
Предупреждения: насилие, сомнительное согласие, каннибализм
От автора: Писалось на заявку "про то, как Хиромаса еще раз влюбился в девушку с каким-нибудь потусторонним сюрпризом". Немножко историзма (в части мятежа Масакадо), немножко натурализма, немножко реализации собственных кинков - люблю херт-комфорт на фоне дружеских/братских отношений и отдельно люблю сильных женщин с оружием.
...Он старался удержаться на ногах, сохраняя остатки достоинства, но удар древком копья бросил его на колени в густую холодную грязь. Скрученные за спиной руки отозвались тупой, выворачивающей суставы болью. Стиснув зубы, он попытался подняться, но его схватили за плечи, пригнули к земле, почти ткнув лицом в растоптанную глину, солому и навоз.
В таком положении он не мог видеть лица стоящего перед ним человека. Видел только его сапоги из прекрасно выделанной оленьей кожи, окрашенные в шафранный цвет хакама и ножны, покрытые чёрным лаком. Ножны чуть покачивались — человек гладил ладонью рукоять меча. По лаку перебегали красноватые блики.
— Я должен казнить тебя, — проговорил хриплый невыразительный голос, едва различимый за рёвом огня. — Мы не оставляем в живых никого, способного держать оружие.
Он рванулся, скользя коленями по грязи, но чужие руки сильнее надавили ему на плечи, не давая выпрямиться. Позади что-то затрещало, в затылок дохнуло жаром — это в горящем доме обрушилась ещё одна балка. В луже перед глазами метались багровые отсветы пламени, превращая мутную воду в кровавое болото.
— Но меня просили помиловать тебя, — продолжал голос, и на сей раз в нём звучала неприкрытая издёвка. — Так просили, что я не смог отказать. Я пообещал сохранить тебе жизнь и сдержу слово. Развяжите его.
Верёвки заскрипели под лезвием ножа, ослабли, распуская кольца. Освобождённые руки пронзило болью до самых лопаток, и он не сдержал стона. Человек с мечом засмеялся.
— Что, руки затекли? Ничего, сейчас тебя полечат. И думать забудешь, что у тебя что-то болело.
Ещё один пинок в спину — застигнутый врасплох, он упал, и его тотчас прижали к земле. Кто-то схватил его за натёртые верёвкой запястья, заставляя вытянуть руки над головой. Зачем — он понял лишь тогда, когда его кисти зажали в деревянную колодку.
— Я отпущу тебя живым. — Оленьи сапоги остановились перед его лицом, заляпанный грязью мысок упёрся в щёку. — Но ты никогда не возьмёшь в руки оружия.
И в эту минуту он догадался, что с ним хотят сделать, — и вскрикнул, пытаясь вырваться. Но на ноги навалилась тяжесть: кажется, один из тех, кто держали его, просто сел сверху. Теперь он не мог даже привстать, только бессильно дёргался, сжимая кулаки. Человек в оленьих сапогах отошёл в сторону, вместо него в поле зрения шагнул кто-то другой, и над головой зашелестела сталь, выходя из ножен.
Поймав краем глаза огненный блик на металле, он бешено забился, пытаясь выдрать руки из колодок, прежде чем на них опустится лезвие. Но меч не коснулся его кожи, а вонзился глубоко в землю перед колодкой, точно между его запястий. Тёмный, старый на вид, чуть ли не щербатый клинок. Дрянь, а не меч...
Он ещё не успел обрадоваться, когда ему на руки полилась холодная, скользкая жидкость. И не успел толком испугаться, когда вслед за жидкостью сверху полетела горящая головня.
Пропитанные маслом рукава вспыхнули в один миг — двумя чадящими факелами.
От чудовищной боли он выгнулся дугой, чуть не вырвавшись из хватки палачей. Его удержали, прижали ещё сильнее, навалились сверху. Перед глазами плыли зелёные пятна, кровь со звоном колотилась в голове, но не могла заглушить пронзительный, разрывающий уши вопль — его собственный вопль.
Рукава рассыпались чёрной сажей; кожа под ними шипела, вздувалась пузырями и лопалась, облезая, как шкурка с печёного батата. Оголённая плоть чернела и схватывалась обугленной коркой. Он орал, сколько хватало дыхания, захлёбывался на вдохе и снова орал, надсаживая горло, — но крик не приносил облегчения. Он бился, как рыба на крючке, извиваясь всем телом, но горящая колодка была ещё крепка, и вонзённый в землю меч удерживал её на месте, не давал подтянуть руки к себе.
Бессмысленно дёргаясь в чужих руках, срываясь на задыхающийся вой, он услышал рядом другой крик — отчаянный и протестующий. Но оглушённое болью сознание уже гасло, милосердно позволяя соскользнуть в темноту.
...Хиромаса судорожно втянул воздух — сорванное горло саднило. Перед глазами ещё метались багровые сполохи, но здесь не было огня, кроме одинокого светильника в углу. Жар разливался по всему телу волнами ломоты, теснил грудь, ворочался тошнотой внутри. Прерывистый стук сердца отдавался ноющей болью в висках.
Шорох заставил его повернуть голову. Комната закружилась колесом, зрение раздвоилось. Хиромаса не сразу понял, что чёрное пятно перед ним на полу — это кошка. Она сидела прямо у постели и укоризненно смотрела на него зелёными мерцающими глазами.
— Глупый, глупый Хиромаса, — сказала кошка голосом Сэймэя. — Что ж ты меня сразу не позвал?
"Прости", — хотел сказать он, но пересохший язык отказывался шевелиться. Комната и кошка расплылись перед глазами и исчезли в мутной горячей темноте.
Потом жар ушёл, подступил озноб, и стало холодно, совсем холодно и пусто. Кажется, шёл снег — кожу покалывало, как ледяными иглами, но ничего не было видно: темнота смыкалась кругом, погребая под собой дрожащее тело. Каждый порыв ветра обжигал, как удар бича, руки болели и не разгибались, а ноги уже ничего не чувствовали, и оставалось только забиться под стену и съёжиться, поджав колени к животу, сберегая жалкие остатки тепла. Внутренности сводило от лютого голода, в ушах стоял тонкий звон — предвестник скорого обморока.
Но рядом в кромешном мраке находилось ещё что-то... Разум отказывался принимать это, разум противился в ужасе, и тошнота пересиливала голод, а рот наполнялся дурнотной горечью. Но сосущая боль под ложечкой не унималась, и сознание мутилось всё больше — от холода, от слабости, от сводящего с ума запаха гари и... печёного мяса.
Рыдание вырвалось сквозь закушенные губы, переходя в тихий, безнадёжный вой.
Некому молиться. Не на что надеяться. Люди, боги, духи предков — никто не придёт на помощь, чтобы спасти живых и отомстить за убитых. Кошмар не прекратится, пока сердце не остановится, сдавшись холоду и бессилию.
И можно только лечь в снег и тихо умереть. Или...
...скрутив тошноту, запрещая себе думать, нашарить это — холодное, давно окоченевшее. Ощупью найти то место, где огонь лишь опалил, а не обуглил кожу. И, давясь слезами и слюной, стиснуть зубами вязкое, жёсткое мясо; стиснуть и надкусить.
Прости меня, прости меня, прости меня...
Темнота — сплошная, без единого проблеска. Холод, пронзающий тело, как тысяча ножей. Мучительная резь в отвыкшем от пищи желудке.
И такое же беспросветное, пронизывающее, мучительное ощущение собственной мерзости и греха, несмываемого навеки клейма на своей душе. Ощущение, от которого хочется умереть на месте, чтобы не осквернять землю своей нечистой тенью...
Шорох.
Влажное, сопящее дыхание в лицо. Тёплый звериный запах, щекотка жёстких усов... Cобака?
"Сам ты собака".
По коленям затопали, затанцевали маленькие лапы, в щёку ткнулся мокрый холодный нос.
"Хватит рассиживаться, пойдём".
"К... куда?"
"За мной".
"Я тебя не вижу. Темно..."
"Так открой глаза, бестолочь!"
Он открыл глаза — и вырвался из ледяного кошмара в благословенную явь.
Здесь было тепло — о боги, тепло и светло! Откуда-то сверху наискосок падали солнечные лучи, брызжа прямо в лицо, золотыми иглами пронизывая струйки дыма от благовонных палочек. В воздухе плыл густой аромат сандала и алойного дерева. Он не мог понять, где находится — головокружение смешивало всё в размытые пятна, мысли путались и обрывались на середине. Тело казалось тяжёлым, неповоротливым, как свёрток мокрого шёлка, запёкшиеся губы саднило. Как бы со стороны Хиромаса услышал свой стон — и почти сразу же чья-то рука приподняла ему голову, а перед лицом оказалась чашка, к которой он припал, как ребёнок к груди кормилицы.
Питьё оказалось тёплым, с горьковатым привкусом незнакомых трав. Хиромаса выхлебал чашку в несколько глотков и, едва утолив жажду, провалился обратно в сон — к счастью, в обычный глубокий сон без всяких кошмаров.
Когда он проснулся в третий раз, солнечный свет уже не бил в глаза, а стелился по телу тёплой полосой, согревая грудь и ноги. С удивлением Хиромаса осознал, что лежит на голом полу и сам почти раздет, если не считать набедренной повязки. С трудом повернув гудящую голову, он огляделся, узнавая столько раз виденный узор на занавесях, груды свитков на столе и уголок сада за раскрытыми сёдзи.
Он попытался подняться, но перед глазами тотчас мелькнул широкий белый рукав, прохладная ладонь коснулась лба, и мягкий, глубокий голос произнёс:
— Не так быстро, Хиромаса. Рано тебе ещё вставать.
— Сэймэй? — с облегчением пробормотал Хиромаса. — А... что я вообще здесь делаю?
— Выздоравливаешь, — Сэймэй обошёл его и сел с другой стороны. — Не беспокойся, всё уже позади.
Только сейчас Хиромаса заметил, что вокруг него, лежащего, растянута кольцом конопляная верёвка, образуя замкнутую границу, через которую Сэймэй не переступал. А ещё обнаружил, что весь изукрашен странными знаками — вычерченные тушью на коже, эти знаки покрывали его с ног до головы, сколько он мог разглядеть.
— Что со мной было? — с тревогой спросил он, косясь на свою разрисованную грудь.
— Порча, — отозвался колдун. — Кстати, твои слуги — удивительные остолопы, я даже не знал, что такие на свете бывают. Когда у крепкого молодого мужчины, сроду ничем не болевшего, вдруг начинается горячка — тут не надо большого ума, чтобы понять, что дело нечисто. А твой домоправитель потратил целый день, размышляя, какому храму лучше заказать молитвы о твоём выздоровлении да сколько мотков шёлка надобно им пожертвовать. — Сэймэй скривился, будто сунул в рот пяток маринованых слив разом. — Если бы я не заглянул тебя проведать, это могло бы очень плохо закончиться.
Хиромаса поёжился, ощутив неприятный холодок в животе. Его до сих пор подташнивало — то ли от слабости, то ли от увиденного в бреду.
— Спасибо, — выдохнул он.
— Не стоит, — улыбнулся Сэймэй. — Лучше скажи, кому это ты умудрился так досадить?
— Понятия не имею, — признался Хиромаса. — Я думал, у меня и врагов-то нет.
— Выходит, есть. — Колдун прищурился, рассеянно постукивая сложенным веером по колену. — Потому что порчу на тебя навели сильную и очень стойкую. Ты в последнее время не получал никаких подарков?
— Нет, а что?
— Судя по тому, как внезапно началась болезнь, порчу навели через какой-то предмет. Известный способ — зачаровать прядь волос, или обломок гребня, или что-то из одежды, а потом подбросить в дом жертвы. Я пытался выяснить у твоих слуг, не приносили ли в дом какие-нибудь новые вещи, но эти бараны не смогли ответить ничего вразумительного. А времени на поиски уже не осталось — ты был совсем плох... Так что я просто забрал тебя оттуда и привёз к себе. Здесь, под защитой священных знаков, тебе ничто не грозит.
— И долго мне тут лежать придётся? — Хиромаса с опаской потрогал нарисованные на груди символы.
— Недолго, — обрадовал его Сэймэй. — Видишь ли, если эта порча наведена по всем правилам, то она не отпустит тебя так просто.
— Что?
— Я имею в виду, что заклятая вещь непременно выберется из твоего дома и попытается проникнуть сюда, чтобы довершить начатое. Вот тут я её и поймаю.
— Вещь? — Хиромаса не удержался от глупого смешка — так живо ему представился взбесившийся пояс или сапог, который украдкой пробирается в дом и ползёт к хозяину, клацая отросшими зубами.
— Ну да. Не бойся, в этот круг она проникнуть не сможет, так что ты в полной безопасности. — Сэймэй чуть подвинулся, усевшись вполоборота к Хиромасе, чтобы видеть и его, и приоткрытый выход на энгаву. — А пока расскажи-ка, что тебе снилось.
Хиромаса предпочёл бы не говорить об этом и вообще забыть поскорее всё, что ему привиделось в горячечном бреду — но делать было нечего. Запинаясь и вздрагивая от неприятных воспоминаний, он пересказал, как умел, оба сна.
— Значит, ты не видел лица того человека с мечом? — уточнил Сэймэй, очень внимательно выслушав его.
— Я вообще не видел лиц, — Хиромаса напряг память. — А во втором сне было так темно, что я даже не мог разглядеть, что лежит рядом со мной. — От запоздалого отвращения его передёрнуло.
— Жаль, — вздохнул Сэймэй. — Если бы мы хоть знали, кто тебе снился, это могло бы многое прояснить...
Он вдруг умолк и замер, чуть повернувшись к выходу.
— А вот и твоя болезнь, — тихонько шепнул он, глядя куда-то вбок.
Хиромаса проследил за его взглядом — и сердце подпрыгнуло в груди: через порог переливалась живая блестящая струйка. Вот подняла треугольную головку, лизнула воздух раздвоенным языком — и потекла дальше, уверенно двигаясь в сторону защитного круга.
Змея!
Лежать на полу почти голым, глядя на подползающую гадину, было очень неуютно. Хиромаса едва подавил желание вскочить и убежать или хотя бы взять в руки что-нибудь тяжёлое. Он умоляюще посмотрел на Сэймэя, но тот строго качнул головой и шепнул: "Не двигайся!"
Змея приблизилась к защитной черте, уткнулась в верёвку и с шипением отдёрнула голову. Ещё раз попыталась пересечь границу круга — и снова отодвинулась, раздражённо извиваясь, словно верёвка обжигала её. Наконец, сдавшись, она поползла вдоль верёвки.
Всё это время Сэймэй сидел совершенно неподвижно, словно кот у мышиной норки. Дождавшись, когда змея приблизится к нему на расстояние вытянутой руки, он быстро схватил её за шею, сжав пальцами точно позади головы.
Змея яростно зашипела, забила хвостом, угрожающе выставила зубы, но колдун держал её крепко, и она никак не могла извернуться и вцепиться ему в палец. Не обращая внимания на шипение, он поднял её с пола. Оказавшись в воздухе, змея сразу присмирела и перестала извиваться, а когда Сэймэй легонько ударил её сложенным веером поперёк туловища — вытянулась и повисла, как простой шнурок. Да нет же, с удивлением понял Хиромаса, — это и был чёрный шнурок, примерно в полтора сяку длиной.
— Полюбуйся, — весело сказал Сэймэй, разглядывая свою добычу. — Вот эта верёвочка чуть не свела тебя в могилу.
"Верёвочка" была сплетена из чёрных волос, перевязанных красной шёлковой нитью. На том конце, где находилась змеиная голова, был прикреплён маленький клочок бумаги. Сэймэй развернул его и показал Хиромасе три знака, выписанных на бумаге аккуратным уставным почерком:
"Минамото-но Хиромаса".
— Заклято на имя, как я и думал, — сказал Сэймэй, отрывая бумажку. — Интересно. Очень интересно.
— Она больше не опасна? — жадно спросил Хиромаса.
Колдун улыбнулся.
— Нет. — Он небрежно махнул рукой, и окружавшая Хиромасу верёвка сама собой развязалась и смоталась в клубок. — Мои сикигами принесут тебе воду и одежду. Умывайся и отдыхай, а я попробую разобраться, что это за вещь и кто её тебе подбросил.
***
Поднявшись на следующее утро — вернее, уже заполдень — Хиромаса почувствовал себя здоровым и страшно голодным. К счастью, возле полога его уже ждал накрытый столик. Казалось, его внесли за минуту до пробуждения гостя — над чашками с рисом и жареной рыбой ещё поднимался пар, точно кушанья только что сняли с огня. Впрочем, в доме Сэймэя такие маленькие чудеса были в порядке вещей.
Кроме еды, на столике обнаружилась ещё одна чашка травяного отвара со знакомым горьковатым запахом. Хиромаса поморщился, но выпил и отвар — Сэймэю виднее.
Погода была солнечной, на небе — ни единой тучки, да и откуда бы взяться тучам в конце минидзуки, "безводного месяца"? В это время года дни были такими жаркими, что к часу Лошади вся жизнь в городе замирала. Зато вечером и после заката, когда зной отступал, люди с охотой навёрстывали упущенное, предаваясь гульбе и всевозможным удовольствиям.
К удивлению Хиромасы, Сэймэй не сидел на энгаве, любуясь расцветающими гортензиями, а ждал его в своих покоях. По теням на бледном лице колдуна и по воспалённому блеску его глаз Хиромаса понял, что его друг не ложился спать. На столе перед ним лежал лист бумаги, расписанный какими-то каракулями, а на листе — наполовину расплетённый волосяной шнурок.
— Ты что, всю ночь работал? — огорчился Хиромаса.
— Да как тут уснёшь? — Сэймэй махнул рукой, приглашая его сесть рядом. — Любопытную задачку ты мне подкинул! Например, вот эти волосы. Ты знаешь, что они принадлежат двум разным людям?
— Правда?
— Да, — Сэймэй указал на две отделённые пряди — покороче и подлиннее. — Одни волосы — мужские, другие — женские. Сначала я подумал, что мужские — это твои, ведь порча обретает особую силу, если использовать волосы или одежду жертвы. Но гадание показало, что эти волосы срезаны с головы мёртвого человека.
— О? — Хиромаса замер, сражённый внезапной догадкой. — Сэймэй, а не может ли это быть...
Оммёдзи кивнул.
— Да, я тоже так думаю. Волосы могут нести в себе многое, в том числе чувства и память. Сдаётся мне, ты видел во сне воспоминания того, кому эти волосы принадлежали.
— А женские волосы? Эта женщина — она жива?
— Да. И, поскольку мертвец едва ли мог сотворить такое колдовство, то мы приходим к естественному выводу, что именно женщина и замешана в этом деле. — Сэймэй лукаво покосился на друга. — Ну-ка, Хиромаса, признавайся, которую из своих любовниц ты оставил недовольной?
Хиромаса зарделся до мочек ушей.
— Всего-то одна и была, — смущённо буркнул он. — Да и с ней я уже расстался, потому что она другого стала привечать. Так что это ещё вопрос, кто тут обиженным вышел.
— Вот как? — Сэймэй иронично поднял брови. — И что, с тех пор ни одна дама не удостоилась твоего внимания? Кроме госпожи Хафутацу, разумеется?
— Ну... — Хиромасе мучительно захотелось прикрыться рукавом — щёки так и жгло от смущения. — Была ещё одна... Но это не в счёт, мы с ней только беседовали... и вообще... она мне безразлична, вот!
— О-о, — протянул Сэймэй. — Кажется, у нас тут сердечная тайна...
— Да нет же! Сэймэй, ну, перестань, я не хочу об этом вспоминать!
— А придётся. — Глаза колдуна холодно блеснули. — Хиромаса, это не шутки. Ты чудом остался жив. Если не хочешь, чтобы это повторилось — выкладывай всё начистоту, иначе я не смогу тебе помочь.
Хиромаса опустил глаза, устыдившись. И впрямь, нехорошо получается — Сэймэй его, считай, из могилы вытащил, а он тут секреты разводит.
— Ладно, — запинаясь, проговорил он. — Четыре дня назад Татибана позвал меня с собой на прогулку...
— Который Татибана? — прервал его Сэймэй.
— Татибана-но Ясухира, тюдзё Левой императорской охраны.
— Слышал о нём, но близко не знаком. Он твой друг?
Хиромаса пожал плечами.
— Да не то чтобы друг... скорее приятель. Понимаешь, ему уже тридцать пять, он опытный воин, а на меня смотрит, как на мальчишку, который в караульню зашёл поиграть. Если бы не моё происхождение, он бы меня и вовсе ни во что не ставил. Но, коль скоро я сын принца, он, конечно, выказывает мне уважение. Хотя, между нами говоря, грубиян первостатейный.
— Понятно. Значит, вы с ним отправились на прогулку...
— Да к женщинам мы отправились, — с тяжким вздохом признался Хиромаса. — К тем, что на лодках гуляк развлекают. У Ясухиры, при всём его блеске, вкусы простые, как дровосека. Знатные дамы ему, видишь ли, надоели, захотелось чего-то новенького. Он и меня уговорил — расписал в красках, какие там затейницы водятся... Уж не знаю, правда это или нет, потому что до этих женщин я так и не дошёл.
— Неужели? — Сэймэй между делом придвинул к себе стопку бумаги, вытащил верхний лист и взял со стола нож. — И как же это получилось?
— Да вот так. Шли мы вечером к речке — я, Ясухира и ещё трое его друзей. И вдруг слышу: из дома, мимо которого мы прошли, доносится чудесная музыка. Играют на кото, да так дивно — просто душа расцветает. Мог ли я утерпеть? Сказал приятелям, что догоню их чуть погодя, а сам пошёл посмотреть, кто это там играет...
...Калитка была приоткрыта, словно приглашала войти внутрь, в небольшой ухоженный сад. В сумерках он казался ещё меньше — крошечный цветник, два грушевых дерева и бамбук у ограды да несколько кустов жасмина. Всё здесь было неброско, но исполнено какой-то скромной прелести — и слегка замшелые камни на дорожке, и навес над колодцем, оплетенный вьюнком, и стрёкот сверчков в густой траве, сливающийся с нежным перезвоном струн.
Как железо, притянутое магнитом, Хиромаса медленно приблизился к крыльцу. Он знал эту песню — "В беседке стою..." — но ему редко доводилось слышать, чтобы кто-то исполнял её с таким же мастерством, как этот неизвестный музыкант.
Кото ещё звучал, когда дверь распахнулась и на крыльцо мелкими шажками вышла женщина в шёлковом платье. Опустившись на колени, она низко поклонилась Хиромасе.
— Пожалуйте, молодой господин, — проговорила она. На вид ей можно было дать лет сорок, а то и пятьдесят — с поправкой на белила, скрывающие морщины. — Госпожа просит вас не побрезговать нашим ничтожным кровом.
— Госпожа? — переспросил Хиромаса. — Так это она играет?
— Она живёт здесь одна, — глаза старухи хитро заблестели. — Увы, только струнам может она поведать свою печаль, только музыка служит ей утешением...
Хиромаса заколебался. Он уже догадался, что эта дама, среди ночи завлекающая прохожих звуками кото, торгует тем же товаром, что и весёлые девицы на лодках. Должно быть, она из хорошей семьи, потому и бережёт остатки гордости, не желает вконец опускаться. Одиноким женщинам трудно живётся без мужа, без покровителя и без средств к существованию. Но впустить к себе под полог кавалера, словно бы случайно зашедшего "переждать дождь", в обмен на какой-нибудь подарок — это почти в рамках приличий.
Хиромаса предпочитал тех женщин, которым нравился он сам, а не его богатство. Он считал, что покупная страсть не может сравниться с настоящим влечением, и приглашение Ясухиры принял неохотно, только чтобы не обидеть приятеля. Но здесь — здесь было нечто другое. Играющая на кото незнакомка разожгла его любопытство, и ему уже не хотелось уходить, не наслушавшись вдоволь. К тому же служанка, что так настойчиво зазывала его в дом, была чистоплотна на вид, красиво одета, набелена — значит, и её госпожа наверняка отличается изяществом и тонким вкусом. Если она к тому же и хороша собой, то провести с ней ночь будет гораздо приятнее, чем с развязными, неотёсанными, потными от жары и любовного угара "лодочницами".
— Твоя госпожа прекрасно играет на кото, — сказал он служанке. — Я хочу выразить ей своё восхищение.
— Прошу вас, молодой господин. — Старуха поднялась и засеменила в дом. Когда Хиромаса вошёл следом, она уже раздвинула двери в соседние покои, с очередным поклоном пригласила его войти и прикрыла створки за его спиной.
В комнате горел всего один светильник, да и тот едва разгонял сумрак, оттесняя тени к стенам. Странным образом это казалось уместным. Лишний свет только нарушил бы неяркое, вечернее очарование этой картины.
Семиструнный кото стоял возле ширмы, а та, что минуту назад извлекала из него такие изумительные звуки, замерла в поклоне перед гостем, изящно раскинув по полу пышные складки каракоромо. Длинные волосы сбегали по спине и падали волнами у колен — и впрямь, как говорится, "точно веер, колышущийся у краёв одежды". Верхнее платье было заткано узором из алых камелий, а остальные переливались более светлыми тонами, вплоть до маренового краешка нижнего хитоэ, прильнувшего к белоснежной коже.
Услышав его шаги, она медленно выпрямилась. Ей было лет двадцать пять, и её округлое лицо с высокими скулами и полными губами, с маленькой ямочкой в уголке рта являло собой образец зрелой, чувственной красоты. Она не поднимала глаз, так и не решившись прямо посмотреть на высокого гостя, а ресницы её были так густы, что взгляд терялся в их бархатной тени. При виде этой неподдельной робости Хиромаса вдруг ощутил глубокое сочувствие к ней. Природа щедро одарила эту женщину, но она же и сделала её заложницей собственной красоты — ведь любой мужчина, увидев её, будет думать только об одном... и уж точно не о музыке.
Он подобрал одну из подушек, во множестве разбросанных по полу, сел перед хозяйкой и поклонился в ответ.
— Вы прекрасно играли, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше теплоты. — Я хотел бы снова услышать ваш кото... и сыграть с вами вместе, если позволите.
— Как вам будет угодно, — проговорила она мягким голосом и придвинула к себе кото.
На этот раз она начала другую мелодию — "Моей любимой ворота". Играла она негромко, едва прикасаясь к струнам, и Хиромаса быстро поймал настроение песни. Со второй строфы он достал Хафутацу, с которой не расставался, и мягкое дыхание флейты вплелось в струнный перебор легко, словно так и было задумано.
— Ох, Хиромаса! — Сэймэй рассмеялся, чуть не выронив нож, которым резал бумагу. — Собраться к весёлым девицам, забрести по дороге в дом прекрасной незнакомки и провести с ней всю ночь, играя народные песенки, — поистине, только ты способен на это!
— А что такого? — насупился Хиромаса. — Ты бы слышал, как она играла! Девиц и во дворце, и в городе полным-полно, а таких музыкантов, может, всего десяток наберётся. И, потом, — тут он снова залился краской, — я ведь не всю ночь у неё сидел...
— Да ну? — удивился Сэймэй. — Неужели эта дама с камелиями прогнала тебя на ночь глядя?
— Нет, — вздохнул Хиромаса. — Я сам ушёл...
...Он потерял счёт времени. Кажется, масло успело выгореть один раз, и служанка пришла заправить светильник, потом принесла сакэ и какую-то скромную закуску из ранних овощей. Хиромаса едва притронулся к угощению. Чарующие звуки кото, долетающий из сада аромат жасмина, вкрадчивый полумрак и красота женских рук, порхающих над струнами — всё это опьяняло сильнее, чем вино или вид обнажённого тела. Он уже знал, чем закончится эта ночь — но любоваться женщиной на расстоянии, сдерживая медленно растущее желание, было не менее приятно, чем утолять это желание в её объятиях. Они почти не разговаривали, даже не назвались друг другу, и всё же Хиромаса чувствовал её ответное влечение, читал его в чуть учащённом дыхании, в движениях её рук, изливающих в струнных звуках страсть, о которой молчали уста... да, само молчание было частью этой волшебной игры — они предоставили музыке говорить за них.
Он уже сбросил верхнее платье и придвинулся к ней поближе, потихоньку гладя её волосы, но не желая спешить, чтобы не испортить этот восхитительный вечер ни одной фальшивой нотой. И тут от крыльца донёсся грубый пьяноватый голос:
— Эй, кто там в доме? Есть кто живой?
Хиромаса подскочил, как ужаленный, узнав Ясухиру. Женщина вздрогнула, струны прозвенели не в лад и умолкли. Снаружи хлопнула дверь, по половицам проскрипели тяжёлые шаги, и Ясухира ввалился в комнату — без шапки и кафтана, с растрёпанными волосами и наперекосяк завязанным поясом. Густой запах хмельного обгонял его на добрых десять шагов.
— Вот ты где! — заорал он с порога, тыча пальцем в Хиромасу. — Мы там с девочками пируем, а ты вот, значит, куда спрятался! Ишь, какую пташку себе отхватил!
Хозяйка побледнела и отшатнулась. Хиромаса, закипая, поднялся на ноги.
— Послушай, — тихо сказал он. — Я тебе не мешаю проводить ночь там, где тебе угодно, — и ты мне не мешай.
— А я разве мешаю? — Ясухира залился нетрезвым смехом. — Да я тебе помогать пришёл! Эй, красотка, как тебя зовут? Ты почему ещё одета, а?
Хиромаса шагнул прямо на него, вынуждая отступить назад.
— Ты пьян и ведёшь себя непристойно, — проговорил он сквозь зубы. — Удались, пожалуйста.
— Останьтесь, прошу вас. Я всегда рада гостям.
Не веря своим ушам, Хиромаса обернулся. Женщина в платье с камелиями улыбалась ласково и призывно. Мало того — она чуть сдвинула ворот с плеча, недвусмысленно обещая большее, и Ясухира, как ни пьян он был, тотчас уловил намёк. Шумно засопел, отодвинул застывшего Хиромасу и уселся рядом с хозяйкой, подгребая под себя подушки.
— Токо, — спокойно окликнула она служанку. — Принеси-ка ещё сакэ для господина да приготовь свежий рис с травами.
Ясухира хохотнул и облапил её. Она как будто напряглась, но тут же прильнула к нему самым непристойным образом, словно забыв о том, что они не одни.
Хиромаса стоял как вкопанный. Кровь бросилась ему в лицо, язык отнялся. Он не понимал, что происходит. Возможно ли такое — чтобы женщина, чья душа показалась ему такой утончённой и полной глубоких чувств, млела в объятиях этого пьяного мужлана, почти животного?
Оглушённый, он так и замер у порога, ненавидя себя за то, что наблюдает за этой дикой сценой, — и всё-таки не решаясь уйти. Лишь когда распалённый Ясухира, отпихнув ногой забытый кото, распахнул на женщине платье и принялся тискать её грудь, Хиромаса опомнился и выбежал прочь. Лицо у него горело, как кипятком ошпаренное, ярость разрывала грудь, и он мог только порадоваться, что при нём нет оружия — иначе жасминовым кустам было бы несдобровать.
Протяжный стон, донёсшийся из дома, подхлестнул его не хуже плети — он бросился бегом по садовой дорожке и выскочил на улицу, чуть не сорвав калитку с петель.
— И что дальше? — Сэймэй стряхнул с колен обрезки бумаги и вытащил из пачки новый листок. Весь столик перед ним был уже засыпан бумажными фигурками.
— Ничего, — сухо ответил Хиромаса. — Наутро какая-то женщина принесла мне одежду, которую я там забыл.
— Какая-то женщина? — со значением повторил Сэймэй.
— Мой паж, который взял у неё одежду, сказал, что это была старуха. Наверное, её служанка.
— А ты называл этой "госпоже Камелии" своё имя?
— Нет, — равнодушно проронил Хиромаса. — Но она, должно быть, как-то узнала его — иначе как ей было догадаться, кому вернуть одежду? Может, Ясухира ей сказал.
— Может быть, — задумчиво кивнул Сэймэй.
Хиромаса покусал губу.
— Слушай, ты думаешь, что она... Камелия навела на меня порчу?
— Вполне возможно, — Сэймэй собрал бумажные фигурки, завернул их в чистый лист и бережно спрятал за пазуху. Туда же отправился волосяной шнурок, обёрнутый другим листом. — Пока я могу сказать только одно: женщина, которой принадлежат эти волосы, одержима сильными страстями. Иными словами, она наманари — или вот-вот станет ею. В любом случае, нам стоит навестить твою Камелию, но прежде всего — Татибану.
При этих словах Хиромаса побледнел.
— Если это всё-таки она... Что, если Ясухира заболел так же, как я? Может, он уже умер?
Сэймэй быстро встал из-за стола.
— Идём, Хиромаса. Скорее.
***
Увидев Ясухиру живым и здоровым, Хиромаса против воли почувствовал облегчение. Как ни зол он был на приятеля за его безобразное поведение в тот вечер, но смерти ему не желал ни в коем случае. Ясухира же так искренне обрадовался ему, словно между ними и не было никакой размолвки.
— Я к тебе заходил, — признался он, поприветствовав гостей. — Извиниться хотел, да мне сказали, что ты нездоров. Ну, думаю, как-нибудь в другой раз. А что это ты расхворался в разгар лета, а?
— Это не болезнь , — хмуро отозвался Хиромаса, — а колдовство. Если бы не Сэймэй, меня бы уже, может, и на свете не было.
Ясухира даже отшатнулся.
— Не может быть! Какой злодей посмел бы поднять руку на государева родича?
— Уж не знаю какой, — покачал головой Хиромаса, — но таких кошмаров я и врагу бы не пожелал. Валяться в горячке и бредить о том, как тебе сжигают руки заживо... сам не верю, что не поседел от этого. Спасибо Сэймэю, без него я бы точно умер или спятил.
Заметно переменившись в лице, Ясухира поклонился колдуну.
— Вы настоящий чудотворец, господин Сэймэй.
— Ну, что вы, — скромно возразил оммёдзи. — А, кстати, вы сами в добром ли здравии изволите пребывать?
— Третьего дня голова болела, — хмыкнул Ясухира, — но только оттого, что выпил лишку. А так, слава богам, на здоровье не жалуюсь.
Он действительно казался воплощением телесной крепости — ростом на два пальца повыше Хиромасы, широкоплечий, с толстой, как у кабана, шеей и мощными руками. Среди всей дворцовой стражи ему немного нашлось бы равных в воинском умении. Хиромаса, например, не рискнул бы выйти против него с мечом. Вот с луком мог бы потягаться — на прошлогодних состязаниях он Ясухиру побил.
— Да, вот ещё, — Сэймэй деликатно понизил голос. — Господин Ясухира, четыре ночи назад вы посетили некую даму...
— Ну? — Ясухира слегка покраснел — видно, ему всё-таки было стыдно за тот случай.
— Вы, случайно, не называли ей имя Минамото-но Хиромасы?
— Нет, — отрезал Ясухира. — Я, может, иногда и бываю груб, но имена друзей попусту не треплю. Особенно с гулящими девками. У них языки длинные, только что скажи — и на следующий день во дворце уже все будут знать, в чьей постели ты ночевал. Не люблю сплетен.
Хиромаса промолчал. Он сам не мог понять, почему его так задело, что приятель назвал Камелию "гулящей девкой". Правда глаза колет?
— А что это она вас заинтересовала? — подозрительно спросил Ясухира. — А, господин Сэймэй? Или с ней что-то неладно?
Сэймэй поднял голову и улыбнулся.
— Ну что вы, господин Ясухира. Мне просто любопытно, вот и всё.
***
— Значит, это всё-таки она, — мрачно подытожил Хиромаса. На душе у него было тяжело.
Сэймэй только кивнул. Они стояли в том самом саду, куда Хиромаса вошёл четыре ночи назад, заворожённый звуками кото. Жасминовый цвет ещё не весь осыпался, и вьюнки над колодцем не успели завянуть, но дом был пуст, и ветер гонял по голым комнатам обрывки бумаги, солому и пыль — всё, что остаётся после поспешного переезда. Камелия исчезла, тем самым подтвердив свою вину.
— Думаю, соседей бесполезно расспрашивать, — пробормотал Хиромаса. — Едва ли она была так неосторожна, что выдала им своё новое убежище.
— Зачем беспокоить соседей? — усмехнулся Сэймэй, вытаскивая из-за пазухи бумажный свёрток. — У нас найдётся свой проводник.
— Её волосы? — догадался Хиромаса.
Сэймэй кивнул, быстро складывая из развёрнутого листа какую-то фигурку. Он перегибал бумагу в разных направлениях, вертел так и сяк — и очень скоро у него в руках оказалась небольшая белая птичка с раскинутыми крыльями. Отделив от шнура женские волосы, Сэймэй свернул их и вложил внутрь бумажной фигурки, а оставшуюся прядь спрятал в рукав. Хиромаса наблюдал за ним с немым восхищением. Сколько раз он был свидетелем того, как его друг играючи творит самые невероятные чудеса — и всё равно каждый раз его охватывал какой-то детский восторг.
Сэймэй щёлкнул пальцами, дунул бумажной птице в крылья, и с его руки вспорхнула небольшая чёрно-белая птаха — миякодори, речной куличок. Описав круг над головой оммёдзи, она чирикнула, отлетела немного в сторону и села на соседний забор, выжидательно глядя на людей.
— Идём, — махнул рукой Сэймэй.
Они пошли вслед за птицей. Миякодори перелетала с ограды на ограду, уверенно ведя их на юго-восток. Они миновали один квартал, другой, потом свернули на юг, спустившись разом до Седьмой линии. Вокруг потянулись старые, неухоженные дома за покосившимися заборами, заросшие и забитые мусором сточные канавы, чахлые от жары деревья — а солнце меж тем нырнуло за крыши, и на город опустились короткие летние сумерки.
— Зря мы не взяли огня, — вздохнул Хиромаса.
Сэймэй оглянулся по сторонам. В ближайшей ограде зияли дыры, доски торчали во все стороны, как гнилые зубы. Хиромаса понял его без слов, обернул ладонь рукавом, чтобы не занозить, и выдрал из ограды подходящую деревяшку. Сэймэй тронул её двумя сложенными пальцами — и трухлявая доска загорелась жарким пламенем, как хорошо просмоленный факел.
На следующем перекрёстке миякодори почему-то остановилась. Закружилась на одном месте, затрепыхала крыльями. Хиромаса обеспокоенно взглянул на Сэймэя, но спросить ни успел — их крылатый проводник вдруг пискнул и вспыхнул в воздухе. Горящий клубок обрушился к ногам колдуна, рассыпая искры.
Хиромаса отшатнулся. Сэймэй спокойно тронул носком башмака тлеющий бумажный комочек и покачал головой.
— Что? — не выдержал Хиромаса. — Что случилось?
— Волосы сгорели, — отозвался Сэймэй. — Дурной знак. Сердце этой женщины настолько переполнено страстями, что она может в любой момент обратиться в демона. С другой стороны, раз её страсти вызвали такой сильный отклик, значит, мы уже почти у цели. Во всяком случае, недалеко.
В его голосе не было особой надежды. Этот квартал был застроен куда теснее и беспорядочнее, чем северная половина города, и "недалеко" в этом месте могло означать несколько десятков дворов. Обыскать их в темноте и так было нелёгкой задачей, а уж когда времени в обрез...
— Если бы у нас была собака, — вздохнул Хиромаса, — может, она смогла бы взять след...
Сэймэй вдруг повернулся к нему.
— Потрясающе, Хиромаса! — воскликнул он, возбуждённо блестя глазами. — Ну ты и голова!
— В смысле? — не понял Хиромаса.
— Сейчас мы её найдём, — Сэймэй полез за пазуху, зашуршал бумагой. — Ну-ка, посвети мне...
Теряясь в догадках, Хиромаса послушно поднял факел повыше. Сэймэй вытащил чистый лист, приложил его к забору и, бормоча себе под нос непонятные слова, принялся кромсать его ножиком вдоль и поперёк. На землю посыпались обрезки, и раньше, чем можно было бы сосчитать до ста, он уже держал бумажную фигурку — совсем маленькую, с четырьмя лапами и длинным хвостом.
Сэймэй положил её на рукав, что-то шепнул, сложив пальцы колечком у губ, — и у него на руках шевельнулся комок чёрного меха, блестя яркими зелёными глазами.
— Кошка? — удивился Хиромаса. — А это, случайно, не та, что приходила ко мне?
— Она самая. — Сэймэй ласково почесал кошку между ушами, погладил вытянутым пальцем пушистое горлышко. — Одна из моих сикигами. Красавица, правда?
— Да, — нахмурился Хиромаса, — но какое отношение она имеет к нашим поискам?
— Ты же сам сказал, что для выслеживания человека нужна собака.
— Ну да...
— Вот поэтому я и призвал кошку.
Хиромаса застонал и закатил глаза.
— Сэймэй, имей совесть! У меня нет сейчас сил и желания разгадывать твои головоломки!
— Т-с-с, не горячись! — Сэймэй хитро улыбнулся и ссадил кошку на землю. — Подожди немного, сейчас всё поймёшь.
Кошка скользнула прочь из освещённого круга и исчезла из виду.
Время шло. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Хиромаса то и дело косился на Сэймэя, но тот спокойно ждал, поигрывая веером и не выказывая никакой тревоги.
А потом где-то в глубине квартала раздался собачий лай — громкий и злой, далеко разносящийся в ночной тишине. Сэймэй удовлетворённо кивнул и спрятал веер в рукав.
— Она там, — уверенно сказал он.
И зашагал в ту сторону, откуда слышался лай. Вконец запутавшийся Хиромаса пожал плечами и двинулся за ним.
Поплутав между тёмными оградами, они добрались до обветшалого, наполовину разваленного забора. Хиромаса прислушался к злобному ворчанию, что доносилось из-за ворот, и на всякий случай взял факел в левую руку, а правой вытащил меч. Собака собаке рознь — бывают и такие, что научены не лаять на чужаков, а сразу рвать горло. А если госпожа Камелия — колдунья, то почём знать, может, у неё двор сторожит не простой пёс, а инугами?
Открывать ворота не потребовалось — одна створка покосилась и висела на последней петле. Держа меч наготове, Хиромаса первым протиснулся внутрь, за ним последовал Сэймэй.
Когда-то здесь был небольшой сад, но за ним, видно, давно уже никто не ухаживал, и разросшиеся сорняки заглушили цветы, а плодовые деревья утонули в ползучих плетях кудзу. Кусты переплелись ветвями, образуя настоящую чащу, выложенную камнями дорожку затянуло мхом и осокой. По сравнению с этим местом даже полудикий сад Сэймэя показался бы образцом порядка и утончённого вкуса.
Из гущи зарослей навстречу незваным гостям поднялась чёрная тень. Пёс уже не ворчал, а молча выщерил клыки и присел, готовый к прыжку. Он был огромный, с белым пятном на груди, со стоячими, как у волка, ушами. При свете факела его глаза отблёскивали тусклым красным огнём.
Хиромаса отвёл меч для удара, настороженно следя за зверем, но Сэймэй опередил его. Беспечно шагнул навстречу скалящемуся псу и что-то бросил ему прямо в пасть.
Пёс щёлкнул зубами, сминая чёрную прядь волос, — и вдруг тонко заскулил и попятился, разом утратив грозный вид. С жалобным повизгиванием он заполз задом обратно в кусты и скрылся из виду.
Хиромаса покачал головой и вложил меч в ножны.
Они поднялись на скрипучее рассыпающееся крыльцо. Дверь была заперта, и Сэймэй осторожно, вежливо постучал.
— Кто там? — раздался изнутри женский голос. Голос Токо. Сэймэй показал Хиромасе глазами: ответь ей.
— Это я, — громко сказал Хиромаса. — Вы помните меня?
— Токо, открой, — донёсся изнутри другой голос, приглушённый бумажными стенками, и Хиромаса вздрогнул, узнав его. Наверняка и Камелия его узнала — но почему тогда велела впустить?
Сэймэй многозначительно улыбнулся и жестом призвал его к молчанию. Дверь открылась, и Токо поклонилась гостям.
— Мой друг, — скованно сказал Хиромаса, когда её вопросительный взгляд обратился на Сэймэя. — Позвольте войти?
Токо отодвинулась, пропуская их внутрь.
Этот дом был немного похож на тот, но заметно теснее и грязнее. Всего два шага — и перед ними открылись женские покои.
Она сидела у дальней стены, как и в тот вечер, и за её спиной стояла та же ширма, и платье на ней было то самое, с камелиями. И даже улыбка была прежней — ласковой, ничуть не настороженной.
— Это вы? — спокойно спросила она. Как будто не видела, кто вошёл.
Хиромаса шагнул вперёд.
— Это я, — повторил он. — Я, Минамото-но Хиромаса.
Она тихо вскрикнула и выронила веер. Белила, равно скрывающие и бледность страха, и румянец стыда, не позволяли читать по её лицу, но губы у неё задрожали.
— Вы? — растерянно повторила она. — Вы — Хиромаса?
— Вы ошиблись, — мягко сказал Сэймэй, подходя ближе. — Ваша слепота подвела вас.
— Слепота?
Теперь настал черёд Хиромасы бледнеть. Быстро опустившись на колени, забыв о приличиях, он схватил женщину за плечи и заглянул ей в лицо.
Её взгляд был пуст и неподвижен. Как будто она смотрела сквозь Хиромасу куда-то вдаль, за невидимый горизонт.
Хиромаса беспомощно опустил руки и сел. Камелия не пошевелилась.
— Твой приятель, Хиромаса, явно взволновался, когда ты обмолвился о том, что видел в бреду. — Сэймэй сел рядом, как ни в чём не бывало расправляя полы каригину. — Значит, это происшествие имеет какое-то отношение к нему. Он ведь участвовал в походе Садамори, я не ошибаюсь? Скорее всего, из вас двоих, посетивших её дом в ту ночь, порча предназначалась именно ему.
Хиромаса открыл рот — и промолчал. Теперь он понял, почему Сэймэй так и не назвал Ясухиру по имени.
— Предположим, вы не знали имени того, кого желали погубить. Но уж перепутать, кому принадлежит оставленная в вашем доме одежда, мог только человек с очень плохим зрением. Служанка видела Хиромасу мельком, в темноте, и не разглядела толком, во что он одет. Но с вами-то он сидел при свете и довольно долго.
Она молча наклонила голову.
— Должно быть, вы узнали второго гостя по голосу, — Сэймэй выжидательно взглянул на женщину, дождался второго кивка и продолжал: — Но вы не знали, что он уже был полураздет, когда ввалился к вам в комнату. А служанка только видела, как он уходил без верхнего платья — и подумала, что он оставил одежду у вас. Имени он вам не назвал, так что это была ваша единственная зацепка.
— Погоди, — Хиромаса помотал головой. — Как они нашли владельца одежды, если не знали моего имени?
— Я тоже не мог взять этого в толк, — кивнул Сэймэй, — но когда ты упомянул про собаку, меня осенило. Тогда-то я и понял, что надо искать двор, в котором есть собака — и призвал кошку, чтобы быстро обнаружить их. А тебя они нашли очень просто: дали псу понюхать твою одежду, и он привел служанку по следу к твоему дому. Служанка передала одежду твоему пажу и спросила у него, как зовут хозяина этого дома, думая, что это дом и одежда твоего приятеля. После этого ей достаточно было подбросить шнурок в сад или под ворота — эта вещь сама отыскала жертву.
Токо глухо вздохнула, но с места не сдвинулась.
— Зачем... — Хиромаса откашлялся — слова не шли в горло. — За что вы так ненавидите... этого человека?
Камелия выпрямилась.
— Я расскажу вам, — проговорила она мертвенно-спокойным голосом. — Я расскажу вам всё, и тогда судите меня, если хотите.
— Госпожа! — выдохнула Токо.
— Молчи, — оборвала её хозяйка. — После всего, что случилось... он имеет право знать.
Токо умолкла, кусая пальцы. Камелия повернулась к Хиромасе.
— Моё имя, — сказала она, — Окиё-но Цубаки.
Сэймэй тихо цокнул языком.
— Я подозревал что-то в этом роде, — пробормотал он. — Только не знал, кому из именно из выживших сторонников Масакадо понадобилась голова бывшего соратника Тайра-но Садамори.
И тут Хиромаса вспомнил — Окиё! Ну, конечно, Окиё-но Оокими, правая рука Тайра Масакадо, мятежника, объединившего под своей рукой Восемь земель! Один из ближайших сподвижников самозваного императора восточных провинций.
— Вы — дочь Оокими? — не удержавшись, вскричал он, но Цубаки покачала головой.
— Мой отец принадлежал к роду Окиё, но с Оокими его связывало лишь дальнее родство, и в мятеже он не участвовал. Однако расплата за грехи бывшего наместника Мусаси пала и на нас. Государь приказал уничтожить род изменника, и Садамори выполнил его приказ.
Она сложила руки на коленях. Голос её звучал ровно, глаза были сухи.
— Я родилась на свет зрячей. Я ещё немного помню, какого цвета небо, весенняя листва и пламя в очаге. Когда мне было три года, я упала с лестницы и сильно ударилась головой. Вот тогда для меня и наступила темнота. Мои родители любили меня, и после увечья их любовь не стала меньше. Я росла, окружённая заботой, и хотя слепота тяготила меня, но рядом всегда были руки, готовые меня подержать, и голоса, что рассказывали мне о мире, который я не могла увидеть. Потом я научилась играть на кото и бива, и музыка стала для меня вторым светом взамен утраченного. Не знаю, поймёте ли вы, как можно испытывать счастье, живя среди вечного мрака, — но, поверьте, я была счастлива в той жизни.
Мой брат Такаёси был на три года младше меня — словно боги решили вознаградить моих родителей за несчастье с дочерью, подарив им сына. Я любила его, как только может сестра любить брата. Его невозможно было не любить — такого смелого, такого доброго мальчика... Я учила его играть на всех инструментах, которыми владела сама, а он в шутку давал мне в руки свой деревянный меч и показывал, как правильно его держать. Потом мы стали реже видеться — он вырос, отец стал брать его с собой на охоту, но всегда, возвращаясь домой, Такаёси привозил мне цветы. Вот эти.
Она погладила себя по рукаву.
— Я не знала о том, что творилось на востоке. И когда в нашу усадьбу ворвались люди Садамори, я ничего не поняла. Подумала, что на нас напали разбойники — а потом услышала, как один из них кричит: "Смерть бунтовщикам!" Мы не были готовы к обороне. Отец успел собрать кого-то из воинов, но их смяли почти сразу. Наш дом подожгли, а тех, кто выбегал во двор, расстреливали из луков. Так погибла моя мать — хвала богам, подарившим ей лёгкую смерть. Такаёси чудом сумел вывести меня из горящего дома и спрятать в сарае. А потом...
Её голос чуть дрогнул — впервые с начала рассказа.
— Ему только месяц назад покрыли голову, но он уже считал себя воином. Я не смогла его остановить. Он пошёл в бой — защищать свой дом и мстить за родителей. А я... я услышала крики наших служанок, которых ловили воины Садамори, и поняла, что со мной сделают, если найдут. Мне некуда было бежать. Я услышала голос командира карательного отряда — он приказывал сжечь всё, что осталось, и добить пленников; и тогда я сама вышла из укрытия и бросилась ему в ноги, умоляя пощадить моего брата.
Мне часто говорили, что я красива, — и сначала мне показалось, что моя красота и мои мольбы тронули его. Он не отдал меня на расправу воинам, а взял в свой шатёр. Он обещал мне, что сохранит жизнь Такаёси и не прольёт ни капли его крови, — а потом три дня испытывал, как далеко простирается моя покорность.
Цубаки вскинула голову так, словно могла видеть Хиромасу, его пылающие щёки и расширенные глаза. Её лицо и сжатые губы были белыми, словно бумага.
— Хотите знать, что он делал со мной — и что я делала для него, чтобы спасти брата? Я могла бы вам рассказать, если ваши уши выдержат такую повесть. Я не забыла ни одной минуты из тех трёх дней.
— Не нужно, — через силу выдавил Хиромаса. — Я... я верю вам. Не мучайте себя, пожалуйста.
Плечи Цубаки поникли.
— Хорошо, — тихо продолжала она. — Из того, что вам пришлось увидеть во сне, вы можете догадаться, что было потом. Он не нарушил слова. Он отдал мне брата живым, не пролив ни капли его крови. Я слышала крики Такаёси, но не могла понять, что они с ним сделали... пока его не принесли ко мне. Его руки были сожжены до костей. Он дважды приходил в сознание, но только стонал и бился. А потом умер у меня на руках — от боли, не от ран.
Меня больше не трогали. Просто бросили там, на развалинах усадьбы, вместе с телом брата. К тому времени во всей округе не осталось ни одной живой души, ни одного несожжённого дома — вот как усердны воины Тайра... Урожай на полях был давно убран, и мне оставалось только умереть от голода.
Хиромаса вспомнил вторую часть сна — и ему захотелось зажать уши, чтобы не слышать того, что она сейчас скажет. Но по сравнению с тем, что выпало на её долю, это было бы слишком позорной трусостью.
— Я хотела умереть, — проговорила Цубаки. — И, право, зачем было жить, потеряв дом, семью и честь? Но я была последней из нашего рода, и я поняла, что если умру здесь, то некому будет отомстить тому человеку за содеянное. Умереть — это значило бы согласиться со всем, что он сделал со мной, с моим братом, с моими родителями. Я решила, что не сдамся. Я ела плоть моего убитого брата, чтобы выжить, — и с каждым проглоченным куском клялась, что не успокоюсь в жизни и в смерти, пока не положу голову этого человека на могилу моей семьи.
Наверное, боги услышали мою клятву, потому что на пожарище пришёл бродячий пёс. Я дала ему мяса, и он остался со мной и помог мне пережить холод, согревая меня своим теплом. А потом нас нашла Токо, моя кормилица — моя и Такаёси. В день нападения она была в деревне, у своей матери, и ей удалось скрыться от карателей. Она похоронила останки Такаёси и на спине унесла меня из руин.
Я не знала имени того, кому поклялась отомстить. Я знала его голос, его запах, все шрамы на его теле — всё, кроме имени и места, откуда он родом. Когда я выздоровела, мы с Токо и псом отправились на поиски — но трудно отыскать человека по таким приметам. Чтобы на что-то жить, я торговала собой, но старалась скрывать свой изъян, чтобы мой враг случайно не услышал о слепой юдзё и продолжал считать меня погибшей. Мы обошли все провинции к востоку отсюда и, наконец, добрались до столицы. Мне удалось скопить немного денег, чтобы привлечь более знатных и разборчивых любовников. Я исподволь расспрашивала их о том походе, надеясь узнать имя убийцы, — но, видно, он не снискал особой славы, потому что его никто не вспомнил.
Она перевела дыхание и медленно разжала стиснутые в кулаки руки.
— В тот вечер, когда вы пришли ко мне, господин Хиромаса... Поверьте, я всей душой желала, чтобы вы остались. Вы первый, с кем я говорила на одном языке, и первый, кого я сама хотела бы обнять. Но когда я услышала голос того человека... я думала, что сойду с ума. Этот голос звучал в моих кошмарах все семь лет, пока я разыскивала его. К счастью, он не узнал в разряженной и набелённой красотке ту заплаканную девочку, которую привёл в свой шатёр, — зато я его узнала. И едва ли вы представите, чего мне стоило снова разделить с ним ложе. Будь у меня яд под рукой, он не ушёл бы из моего дома живым. Но яда не было, а на кинжал я боялась полагаться — он был слишком силён и хорошо чуял опасность. Что ж, за время своих странствий я научилась многому, и в том числе — как погубить человека без яда и стали. Я сохранила прядь волос Такаёси и знала, что нужно делать, чтобы заставить палача пережить все муки его жертв. Мне надо было только узнать имя... и я ошиблась.
***
Долгое время после того, как она закончила свой рассказ, в комнате стояла тишина. Токо давилась беззвучными рыданиями, Хиромаса просто не находил слов, а Сэймэй... кто из людей может похвалиться, что разгадал молчание Сэймэя?
— Господин Хиромаса, — снова заговорила Цубаки. — Что вы теперь намерены делать?
Хиромаса сглотнул колючий комок в горле.
— Я не могу вас осуждать, госпожа Цубаки, — хрипло сказал он. — Наверное, потому что я видел часть того, что вас пришлось пережить. Небольшую часть... но я всё равно не могу. Мне очень жаль вас. Я не могу ничего исправить, но... мне, правда, очень жаль...
Он сбился и умолк. Цубаки прерывисто вздохнула — словно всё это время задерживала дыхание и только теперь позволила себе расслабиться.
— Вы знаете его имя, — это не был вопрос. — Вы ведь знаете его имя, господин Хиромаса...
Он молчал, догадываясь, что за этим последует.
— Назовите мне его! — яростно потребовала Цубаки. — Кто этот человек? Кто он?
Хиромаса стиснул зубы.
Он сам не мог понять, что с ним творится. Его трясло, когда он слушал исповедь Цубаки. Ему почти становилось дурно, когда он понимал: да, это не ложь, Ясухира вполне мог совершить нечто подобное — только, конечно, не в благонравной столице, а там, в далёких восточных землях, где война и вседозволенность ходят рука об руку. Но негодовать, слушая рассказ о злодеяниях Ясухиры, осуждать его всей душой, испытывать к нему омерзение — между всем этим и тем, чтобы предать его в руки мстительницы, была некая разница. Такая же разница, как между вынесением приговора — и совершением казни.
На какой-то миг он пожелал, страстно пожелал, чтобы Сэймэй назвал это имя — и избавил его от выбора. Но колдун молчал, и Хиромаса вдруг понял — именно этого Сэймэй и ждёт от него. Ждёт, что он примет решение сам.
— Госпожа Цубаки, — в отчаянии выдохнул он, — не просите меня об этом.
Она покачнулась, как от удара.
— Я не знаю, хотят ли ваши родители и ваш брат... хотят ли их души, чтобы вы положили жизнь ради мести. Мне говорили, что в Чистой земле все в конце концов обретают покой... а убийца всё равно не минует ада, при жизни или после смерти. Госпожа Цубаки, прошу вас, оставьте возмездие небесам и позвольте мне позаботиться о вас. Я не самый высокопоставленный человек при дворе, но я смогу защитить вас и сделать так, чтобы вы больше ни в чём не нуждались. Вы, ваша служанка и даже ваш пёс. Боги сохранили вам жизнь — так почему бы вам не жить? Ради музыки... и ради тех, кто вам дорог...
Он хотел сказать "ради любви" — но не решился произнести это вслух.
— Вы сказали, что жалеете меня, — медленно произнесла Цубаки. — Но моего палача вы почему-то жалеете больше. Вы самый жалкий лицемер из всех, кого я знала.
Хиромаса вспыхнул бы, если бы был способен покраснеть ещё сильнее, а она неумолимо продолжала:
— У вас доброе сердце, это видно по вашим речам. Но почему вы расточаете вашу доброту на убийц, а не на жертв? Может быть, этот человек — ваш друг, которого вы готовы защищать, несмотря ни на что? Если это так, тогда убейте меня, потому что я не остановлюсь, пока дышу. Будьте последовательны, господин Хиромаса. Убейте меня или назовите мне его имя — но только выберите, на чьей вы стороне.
— Простите, — прошептал Хиромаса. Он не мог поднять глаз, хотя и знал, что она не видит его.
— Тогда уйдите. — Её голос тоже звучал сдавленно. — Уйдите, иначе я сама вас убью.
— Я...
— Идём, Хиромаса, — сказал Сэймэй.
Он заговорил в первый раз с тех пор, как выслушал историю Цубаки — и оттого его слова прозвучали как удар гонга в ночной тишине.
Оммёдзи поклонился поочерёдно Цубаки и Токо — и поднялся на ноги. Хиромаса сделал то же самое, и они вышли.
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса/ОЖП, ОМП
Категория: джен, гет
Жанр: мистика, детектив, кейс
Рейтинг: R - NC-17
Предупреждения: насилие, сомнительное согласие, каннибализм
От автора: Писалось на заявку "про то, как Хиромаса еще раз влюбился в девушку с каким-нибудь потусторонним сюрпризом". Немножко историзма (в части мятежа Масакадо), немножко натурализма, немножко реализации собственных кинков - люблю херт-комфорт на фоне дружеских/братских отношений и отдельно люблю сильных женщин с оружием.
В таком положении он не мог видеть лица стоящего перед ним человека. Видел только его сапоги из прекрасно выделанной оленьей кожи, окрашенные в шафранный цвет хакама и ножны, покрытые чёрным лаком. Ножны чуть покачивались — человек гладил ладонью рукоять меча. По лаку перебегали красноватые блики.
— Я должен казнить тебя, — проговорил хриплый невыразительный голос, едва различимый за рёвом огня. — Мы не оставляем в живых никого, способного держать оружие.
Он рванулся, скользя коленями по грязи, но чужие руки сильнее надавили ему на плечи, не давая выпрямиться. Позади что-то затрещало, в затылок дохнуло жаром — это в горящем доме обрушилась ещё одна балка. В луже перед глазами метались багровые отсветы пламени, превращая мутную воду в кровавое болото.
— Но меня просили помиловать тебя, — продолжал голос, и на сей раз в нём звучала неприкрытая издёвка. — Так просили, что я не смог отказать. Я пообещал сохранить тебе жизнь и сдержу слово. Развяжите его.
Верёвки заскрипели под лезвием ножа, ослабли, распуская кольца. Освобождённые руки пронзило болью до самых лопаток, и он не сдержал стона. Человек с мечом засмеялся.
— Что, руки затекли? Ничего, сейчас тебя полечат. И думать забудешь, что у тебя что-то болело.
Ещё один пинок в спину — застигнутый врасплох, он упал, и его тотчас прижали к земле. Кто-то схватил его за натёртые верёвкой запястья, заставляя вытянуть руки над головой. Зачем — он понял лишь тогда, когда его кисти зажали в деревянную колодку.
— Я отпущу тебя живым. — Оленьи сапоги остановились перед его лицом, заляпанный грязью мысок упёрся в щёку. — Но ты никогда не возьмёшь в руки оружия.
И в эту минуту он догадался, что с ним хотят сделать, — и вскрикнул, пытаясь вырваться. Но на ноги навалилась тяжесть: кажется, один из тех, кто держали его, просто сел сверху. Теперь он не мог даже привстать, только бессильно дёргался, сжимая кулаки. Человек в оленьих сапогах отошёл в сторону, вместо него в поле зрения шагнул кто-то другой, и над головой зашелестела сталь, выходя из ножен.
Поймав краем глаза огненный блик на металле, он бешено забился, пытаясь выдрать руки из колодок, прежде чем на них опустится лезвие. Но меч не коснулся его кожи, а вонзился глубоко в землю перед колодкой, точно между его запястий. Тёмный, старый на вид, чуть ли не щербатый клинок. Дрянь, а не меч...
Он ещё не успел обрадоваться, когда ему на руки полилась холодная, скользкая жидкость. И не успел толком испугаться, когда вслед за жидкостью сверху полетела горящая головня.
Пропитанные маслом рукава вспыхнули в один миг — двумя чадящими факелами.
От чудовищной боли он выгнулся дугой, чуть не вырвавшись из хватки палачей. Его удержали, прижали ещё сильнее, навалились сверху. Перед глазами плыли зелёные пятна, кровь со звоном колотилась в голове, но не могла заглушить пронзительный, разрывающий уши вопль — его собственный вопль.
Рукава рассыпались чёрной сажей; кожа под ними шипела, вздувалась пузырями и лопалась, облезая, как шкурка с печёного батата. Оголённая плоть чернела и схватывалась обугленной коркой. Он орал, сколько хватало дыхания, захлёбывался на вдохе и снова орал, надсаживая горло, — но крик не приносил облегчения. Он бился, как рыба на крючке, извиваясь всем телом, но горящая колодка была ещё крепка, и вонзённый в землю меч удерживал её на месте, не давал подтянуть руки к себе.
Бессмысленно дёргаясь в чужих руках, срываясь на задыхающийся вой, он услышал рядом другой крик — отчаянный и протестующий. Но оглушённое болью сознание уже гасло, милосердно позволяя соскользнуть в темноту.
...Хиромаса судорожно втянул воздух — сорванное горло саднило. Перед глазами ещё метались багровые сполохи, но здесь не было огня, кроме одинокого светильника в углу. Жар разливался по всему телу волнами ломоты, теснил грудь, ворочался тошнотой внутри. Прерывистый стук сердца отдавался ноющей болью в висках.
Шорох заставил его повернуть голову. Комната закружилась колесом, зрение раздвоилось. Хиромаса не сразу понял, что чёрное пятно перед ним на полу — это кошка. Она сидела прямо у постели и укоризненно смотрела на него зелёными мерцающими глазами.
— Глупый, глупый Хиромаса, — сказала кошка голосом Сэймэя. — Что ж ты меня сразу не позвал?
"Прости", — хотел сказать он, но пересохший язык отказывался шевелиться. Комната и кошка расплылись перед глазами и исчезли в мутной горячей темноте.
Потом жар ушёл, подступил озноб, и стало холодно, совсем холодно и пусто. Кажется, шёл снег — кожу покалывало, как ледяными иглами, но ничего не было видно: темнота смыкалась кругом, погребая под собой дрожащее тело. Каждый порыв ветра обжигал, как удар бича, руки болели и не разгибались, а ноги уже ничего не чувствовали, и оставалось только забиться под стену и съёжиться, поджав колени к животу, сберегая жалкие остатки тепла. Внутренности сводило от лютого голода, в ушах стоял тонкий звон — предвестник скорого обморока.
Но рядом в кромешном мраке находилось ещё что-то... Разум отказывался принимать это, разум противился в ужасе, и тошнота пересиливала голод, а рот наполнялся дурнотной горечью. Но сосущая боль под ложечкой не унималась, и сознание мутилось всё больше — от холода, от слабости, от сводящего с ума запаха гари и... печёного мяса.
Рыдание вырвалось сквозь закушенные губы, переходя в тихий, безнадёжный вой.
Некому молиться. Не на что надеяться. Люди, боги, духи предков — никто не придёт на помощь, чтобы спасти живых и отомстить за убитых. Кошмар не прекратится, пока сердце не остановится, сдавшись холоду и бессилию.
И можно только лечь в снег и тихо умереть. Или...
...скрутив тошноту, запрещая себе думать, нашарить это — холодное, давно окоченевшее. Ощупью найти то место, где огонь лишь опалил, а не обуглил кожу. И, давясь слезами и слюной, стиснуть зубами вязкое, жёсткое мясо; стиснуть и надкусить.
Прости меня, прости меня, прости меня...
Темнота — сплошная, без единого проблеска. Холод, пронзающий тело, как тысяча ножей. Мучительная резь в отвыкшем от пищи желудке.
И такое же беспросветное, пронизывающее, мучительное ощущение собственной мерзости и греха, несмываемого навеки клейма на своей душе. Ощущение, от которого хочется умереть на месте, чтобы не осквернять землю своей нечистой тенью...
Шорох.
Влажное, сопящее дыхание в лицо. Тёплый звериный запах, щекотка жёстких усов... Cобака?
"Сам ты собака".
По коленям затопали, затанцевали маленькие лапы, в щёку ткнулся мокрый холодный нос.
"Хватит рассиживаться, пойдём".
"К... куда?"
"За мной".
"Я тебя не вижу. Темно..."
"Так открой глаза, бестолочь!"
Он открыл глаза — и вырвался из ледяного кошмара в благословенную явь.
Здесь было тепло — о боги, тепло и светло! Откуда-то сверху наискосок падали солнечные лучи, брызжа прямо в лицо, золотыми иглами пронизывая струйки дыма от благовонных палочек. В воздухе плыл густой аромат сандала и алойного дерева. Он не мог понять, где находится — головокружение смешивало всё в размытые пятна, мысли путались и обрывались на середине. Тело казалось тяжёлым, неповоротливым, как свёрток мокрого шёлка, запёкшиеся губы саднило. Как бы со стороны Хиромаса услышал свой стон — и почти сразу же чья-то рука приподняла ему голову, а перед лицом оказалась чашка, к которой он припал, как ребёнок к груди кормилицы.
Питьё оказалось тёплым, с горьковатым привкусом незнакомых трав. Хиромаса выхлебал чашку в несколько глотков и, едва утолив жажду, провалился обратно в сон — к счастью, в обычный глубокий сон без всяких кошмаров.
Когда он проснулся в третий раз, солнечный свет уже не бил в глаза, а стелился по телу тёплой полосой, согревая грудь и ноги. С удивлением Хиромаса осознал, что лежит на голом полу и сам почти раздет, если не считать набедренной повязки. С трудом повернув гудящую голову, он огляделся, узнавая столько раз виденный узор на занавесях, груды свитков на столе и уголок сада за раскрытыми сёдзи.
Он попытался подняться, но перед глазами тотчас мелькнул широкий белый рукав, прохладная ладонь коснулась лба, и мягкий, глубокий голос произнёс:
— Не так быстро, Хиромаса. Рано тебе ещё вставать.
— Сэймэй? — с облегчением пробормотал Хиромаса. — А... что я вообще здесь делаю?
— Выздоравливаешь, — Сэймэй обошёл его и сел с другой стороны. — Не беспокойся, всё уже позади.
Только сейчас Хиромаса заметил, что вокруг него, лежащего, растянута кольцом конопляная верёвка, образуя замкнутую границу, через которую Сэймэй не переступал. А ещё обнаружил, что весь изукрашен странными знаками — вычерченные тушью на коже, эти знаки покрывали его с ног до головы, сколько он мог разглядеть.
— Что со мной было? — с тревогой спросил он, косясь на свою разрисованную грудь.
— Порча, — отозвался колдун. — Кстати, твои слуги — удивительные остолопы, я даже не знал, что такие на свете бывают. Когда у крепкого молодого мужчины, сроду ничем не болевшего, вдруг начинается горячка — тут не надо большого ума, чтобы понять, что дело нечисто. А твой домоправитель потратил целый день, размышляя, какому храму лучше заказать молитвы о твоём выздоровлении да сколько мотков шёлка надобно им пожертвовать. — Сэймэй скривился, будто сунул в рот пяток маринованых слив разом. — Если бы я не заглянул тебя проведать, это могло бы очень плохо закончиться.
Хиромаса поёжился, ощутив неприятный холодок в животе. Его до сих пор подташнивало — то ли от слабости, то ли от увиденного в бреду.
— Спасибо, — выдохнул он.
— Не стоит, — улыбнулся Сэймэй. — Лучше скажи, кому это ты умудрился так досадить?
— Понятия не имею, — признался Хиромаса. — Я думал, у меня и врагов-то нет.
— Выходит, есть. — Колдун прищурился, рассеянно постукивая сложенным веером по колену. — Потому что порчу на тебя навели сильную и очень стойкую. Ты в последнее время не получал никаких подарков?
— Нет, а что?
— Судя по тому, как внезапно началась болезнь, порчу навели через какой-то предмет. Известный способ — зачаровать прядь волос, или обломок гребня, или что-то из одежды, а потом подбросить в дом жертвы. Я пытался выяснить у твоих слуг, не приносили ли в дом какие-нибудь новые вещи, но эти бараны не смогли ответить ничего вразумительного. А времени на поиски уже не осталось — ты был совсем плох... Так что я просто забрал тебя оттуда и привёз к себе. Здесь, под защитой священных знаков, тебе ничто не грозит.
— И долго мне тут лежать придётся? — Хиромаса с опаской потрогал нарисованные на груди символы.
— Недолго, — обрадовал его Сэймэй. — Видишь ли, если эта порча наведена по всем правилам, то она не отпустит тебя так просто.
— Что?
— Я имею в виду, что заклятая вещь непременно выберется из твоего дома и попытается проникнуть сюда, чтобы довершить начатое. Вот тут я её и поймаю.
— Вещь? — Хиромаса не удержался от глупого смешка — так живо ему представился взбесившийся пояс или сапог, который украдкой пробирается в дом и ползёт к хозяину, клацая отросшими зубами.
— Ну да. Не бойся, в этот круг она проникнуть не сможет, так что ты в полной безопасности. — Сэймэй чуть подвинулся, усевшись вполоборота к Хиромасе, чтобы видеть и его, и приоткрытый выход на энгаву. — А пока расскажи-ка, что тебе снилось.
Хиромаса предпочёл бы не говорить об этом и вообще забыть поскорее всё, что ему привиделось в горячечном бреду — но делать было нечего. Запинаясь и вздрагивая от неприятных воспоминаний, он пересказал, как умел, оба сна.
— Значит, ты не видел лица того человека с мечом? — уточнил Сэймэй, очень внимательно выслушав его.
— Я вообще не видел лиц, — Хиромаса напряг память. — А во втором сне было так темно, что я даже не мог разглядеть, что лежит рядом со мной. — От запоздалого отвращения его передёрнуло.
— Жаль, — вздохнул Сэймэй. — Если бы мы хоть знали, кто тебе снился, это могло бы многое прояснить...
Он вдруг умолк и замер, чуть повернувшись к выходу.
— А вот и твоя болезнь, — тихонько шепнул он, глядя куда-то вбок.
Хиромаса проследил за его взглядом — и сердце подпрыгнуло в груди: через порог переливалась живая блестящая струйка. Вот подняла треугольную головку, лизнула воздух раздвоенным языком — и потекла дальше, уверенно двигаясь в сторону защитного круга.
Змея!
Лежать на полу почти голым, глядя на подползающую гадину, было очень неуютно. Хиромаса едва подавил желание вскочить и убежать или хотя бы взять в руки что-нибудь тяжёлое. Он умоляюще посмотрел на Сэймэя, но тот строго качнул головой и шепнул: "Не двигайся!"
Змея приблизилась к защитной черте, уткнулась в верёвку и с шипением отдёрнула голову. Ещё раз попыталась пересечь границу круга — и снова отодвинулась, раздражённо извиваясь, словно верёвка обжигала её. Наконец, сдавшись, она поползла вдоль верёвки.
Всё это время Сэймэй сидел совершенно неподвижно, словно кот у мышиной норки. Дождавшись, когда змея приблизится к нему на расстояние вытянутой руки, он быстро схватил её за шею, сжав пальцами точно позади головы.
Змея яростно зашипела, забила хвостом, угрожающе выставила зубы, но колдун держал её крепко, и она никак не могла извернуться и вцепиться ему в палец. Не обращая внимания на шипение, он поднял её с пола. Оказавшись в воздухе, змея сразу присмирела и перестала извиваться, а когда Сэймэй легонько ударил её сложенным веером поперёк туловища — вытянулась и повисла, как простой шнурок. Да нет же, с удивлением понял Хиромаса, — это и был чёрный шнурок, примерно в полтора сяку длиной.
— Полюбуйся, — весело сказал Сэймэй, разглядывая свою добычу. — Вот эта верёвочка чуть не свела тебя в могилу.
"Верёвочка" была сплетена из чёрных волос, перевязанных красной шёлковой нитью. На том конце, где находилась змеиная голова, был прикреплён маленький клочок бумаги. Сэймэй развернул его и показал Хиромасе три знака, выписанных на бумаге аккуратным уставным почерком:
"Минамото-но Хиромаса".
— Заклято на имя, как я и думал, — сказал Сэймэй, отрывая бумажку. — Интересно. Очень интересно.
— Она больше не опасна? — жадно спросил Хиромаса.
Колдун улыбнулся.
— Нет. — Он небрежно махнул рукой, и окружавшая Хиромасу верёвка сама собой развязалась и смоталась в клубок. — Мои сикигами принесут тебе воду и одежду. Умывайся и отдыхай, а я попробую разобраться, что это за вещь и кто её тебе подбросил.
***
Поднявшись на следующее утро — вернее, уже заполдень — Хиромаса почувствовал себя здоровым и страшно голодным. К счастью, возле полога его уже ждал накрытый столик. Казалось, его внесли за минуту до пробуждения гостя — над чашками с рисом и жареной рыбой ещё поднимался пар, точно кушанья только что сняли с огня. Впрочем, в доме Сэймэя такие маленькие чудеса были в порядке вещей.
Кроме еды, на столике обнаружилась ещё одна чашка травяного отвара со знакомым горьковатым запахом. Хиромаса поморщился, но выпил и отвар — Сэймэю виднее.
Погода была солнечной, на небе — ни единой тучки, да и откуда бы взяться тучам в конце минидзуки, "безводного месяца"? В это время года дни были такими жаркими, что к часу Лошади вся жизнь в городе замирала. Зато вечером и после заката, когда зной отступал, люди с охотой навёрстывали упущенное, предаваясь гульбе и всевозможным удовольствиям.
К удивлению Хиромасы, Сэймэй не сидел на энгаве, любуясь расцветающими гортензиями, а ждал его в своих покоях. По теням на бледном лице колдуна и по воспалённому блеску его глаз Хиромаса понял, что его друг не ложился спать. На столе перед ним лежал лист бумаги, расписанный какими-то каракулями, а на листе — наполовину расплетённый волосяной шнурок.
— Ты что, всю ночь работал? — огорчился Хиромаса.
— Да как тут уснёшь? — Сэймэй махнул рукой, приглашая его сесть рядом. — Любопытную задачку ты мне подкинул! Например, вот эти волосы. Ты знаешь, что они принадлежат двум разным людям?
— Правда?
— Да, — Сэймэй указал на две отделённые пряди — покороче и подлиннее. — Одни волосы — мужские, другие — женские. Сначала я подумал, что мужские — это твои, ведь порча обретает особую силу, если использовать волосы или одежду жертвы. Но гадание показало, что эти волосы срезаны с головы мёртвого человека.
— О? — Хиромаса замер, сражённый внезапной догадкой. — Сэймэй, а не может ли это быть...
Оммёдзи кивнул.
— Да, я тоже так думаю. Волосы могут нести в себе многое, в том числе чувства и память. Сдаётся мне, ты видел во сне воспоминания того, кому эти волосы принадлежали.
— А женские волосы? Эта женщина — она жива?
— Да. И, поскольку мертвец едва ли мог сотворить такое колдовство, то мы приходим к естественному выводу, что именно женщина и замешана в этом деле. — Сэймэй лукаво покосился на друга. — Ну-ка, Хиромаса, признавайся, которую из своих любовниц ты оставил недовольной?
Хиромаса зарделся до мочек ушей.
— Всего-то одна и была, — смущённо буркнул он. — Да и с ней я уже расстался, потому что она другого стала привечать. Так что это ещё вопрос, кто тут обиженным вышел.
— Вот как? — Сэймэй иронично поднял брови. — И что, с тех пор ни одна дама не удостоилась твоего внимания? Кроме госпожи Хафутацу, разумеется?
— Ну... — Хиромасе мучительно захотелось прикрыться рукавом — щёки так и жгло от смущения. — Была ещё одна... Но это не в счёт, мы с ней только беседовали... и вообще... она мне безразлична, вот!
— О-о, — протянул Сэймэй. — Кажется, у нас тут сердечная тайна...
— Да нет же! Сэймэй, ну, перестань, я не хочу об этом вспоминать!
— А придётся. — Глаза колдуна холодно блеснули. — Хиромаса, это не шутки. Ты чудом остался жив. Если не хочешь, чтобы это повторилось — выкладывай всё начистоту, иначе я не смогу тебе помочь.
Хиромаса опустил глаза, устыдившись. И впрямь, нехорошо получается — Сэймэй его, считай, из могилы вытащил, а он тут секреты разводит.
— Ладно, — запинаясь, проговорил он. — Четыре дня назад Татибана позвал меня с собой на прогулку...
— Который Татибана? — прервал его Сэймэй.
— Татибана-но Ясухира, тюдзё Левой императорской охраны.
— Слышал о нём, но близко не знаком. Он твой друг?
Хиромаса пожал плечами.
— Да не то чтобы друг... скорее приятель. Понимаешь, ему уже тридцать пять, он опытный воин, а на меня смотрит, как на мальчишку, который в караульню зашёл поиграть. Если бы не моё происхождение, он бы меня и вовсе ни во что не ставил. Но, коль скоро я сын принца, он, конечно, выказывает мне уважение. Хотя, между нами говоря, грубиян первостатейный.
— Понятно. Значит, вы с ним отправились на прогулку...
— Да к женщинам мы отправились, — с тяжким вздохом признался Хиромаса. — К тем, что на лодках гуляк развлекают. У Ясухиры, при всём его блеске, вкусы простые, как дровосека. Знатные дамы ему, видишь ли, надоели, захотелось чего-то новенького. Он и меня уговорил — расписал в красках, какие там затейницы водятся... Уж не знаю, правда это или нет, потому что до этих женщин я так и не дошёл.
— Неужели? — Сэймэй между делом придвинул к себе стопку бумаги, вытащил верхний лист и взял со стола нож. — И как же это получилось?
— Да вот так. Шли мы вечером к речке — я, Ясухира и ещё трое его друзей. И вдруг слышу: из дома, мимо которого мы прошли, доносится чудесная музыка. Играют на кото, да так дивно — просто душа расцветает. Мог ли я утерпеть? Сказал приятелям, что догоню их чуть погодя, а сам пошёл посмотреть, кто это там играет...
...Калитка была приоткрыта, словно приглашала войти внутрь, в небольшой ухоженный сад. В сумерках он казался ещё меньше — крошечный цветник, два грушевых дерева и бамбук у ограды да несколько кустов жасмина. Всё здесь было неброско, но исполнено какой-то скромной прелести — и слегка замшелые камни на дорожке, и навес над колодцем, оплетенный вьюнком, и стрёкот сверчков в густой траве, сливающийся с нежным перезвоном струн.
Как железо, притянутое магнитом, Хиромаса медленно приблизился к крыльцу. Он знал эту песню — "В беседке стою..." — но ему редко доводилось слышать, чтобы кто-то исполнял её с таким же мастерством, как этот неизвестный музыкант.
Кото ещё звучал, когда дверь распахнулась и на крыльцо мелкими шажками вышла женщина в шёлковом платье. Опустившись на колени, она низко поклонилась Хиромасе.
— Пожалуйте, молодой господин, — проговорила она. На вид ей можно было дать лет сорок, а то и пятьдесят — с поправкой на белила, скрывающие морщины. — Госпожа просит вас не побрезговать нашим ничтожным кровом.
— Госпожа? — переспросил Хиромаса. — Так это она играет?
— Она живёт здесь одна, — глаза старухи хитро заблестели. — Увы, только струнам может она поведать свою печаль, только музыка служит ей утешением...
Хиромаса заколебался. Он уже догадался, что эта дама, среди ночи завлекающая прохожих звуками кото, торгует тем же товаром, что и весёлые девицы на лодках. Должно быть, она из хорошей семьи, потому и бережёт остатки гордости, не желает вконец опускаться. Одиноким женщинам трудно живётся без мужа, без покровителя и без средств к существованию. Но впустить к себе под полог кавалера, словно бы случайно зашедшего "переждать дождь", в обмен на какой-нибудь подарок — это почти в рамках приличий.
Хиромаса предпочитал тех женщин, которым нравился он сам, а не его богатство. Он считал, что покупная страсть не может сравниться с настоящим влечением, и приглашение Ясухиры принял неохотно, только чтобы не обидеть приятеля. Но здесь — здесь было нечто другое. Играющая на кото незнакомка разожгла его любопытство, и ему уже не хотелось уходить, не наслушавшись вдоволь. К тому же служанка, что так настойчиво зазывала его в дом, была чистоплотна на вид, красиво одета, набелена — значит, и её госпожа наверняка отличается изяществом и тонким вкусом. Если она к тому же и хороша собой, то провести с ней ночь будет гораздо приятнее, чем с развязными, неотёсанными, потными от жары и любовного угара "лодочницами".
— Твоя госпожа прекрасно играет на кото, — сказал он служанке. — Я хочу выразить ей своё восхищение.
— Прошу вас, молодой господин. — Старуха поднялась и засеменила в дом. Когда Хиромаса вошёл следом, она уже раздвинула двери в соседние покои, с очередным поклоном пригласила его войти и прикрыла створки за его спиной.
В комнате горел всего один светильник, да и тот едва разгонял сумрак, оттесняя тени к стенам. Странным образом это казалось уместным. Лишний свет только нарушил бы неяркое, вечернее очарование этой картины.
Семиструнный кото стоял возле ширмы, а та, что минуту назад извлекала из него такие изумительные звуки, замерла в поклоне перед гостем, изящно раскинув по полу пышные складки каракоромо. Длинные волосы сбегали по спине и падали волнами у колен — и впрямь, как говорится, "точно веер, колышущийся у краёв одежды". Верхнее платье было заткано узором из алых камелий, а остальные переливались более светлыми тонами, вплоть до маренового краешка нижнего хитоэ, прильнувшего к белоснежной коже.
Услышав его шаги, она медленно выпрямилась. Ей было лет двадцать пять, и её округлое лицо с высокими скулами и полными губами, с маленькой ямочкой в уголке рта являло собой образец зрелой, чувственной красоты. Она не поднимала глаз, так и не решившись прямо посмотреть на высокого гостя, а ресницы её были так густы, что взгляд терялся в их бархатной тени. При виде этой неподдельной робости Хиромаса вдруг ощутил глубокое сочувствие к ней. Природа щедро одарила эту женщину, но она же и сделала её заложницей собственной красоты — ведь любой мужчина, увидев её, будет думать только об одном... и уж точно не о музыке.
Он подобрал одну из подушек, во множестве разбросанных по полу, сел перед хозяйкой и поклонился в ответ.
— Вы прекрасно играли, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше теплоты. — Я хотел бы снова услышать ваш кото... и сыграть с вами вместе, если позволите.
— Как вам будет угодно, — проговорила она мягким голосом и придвинула к себе кото.
На этот раз она начала другую мелодию — "Моей любимой ворота". Играла она негромко, едва прикасаясь к струнам, и Хиромаса быстро поймал настроение песни. Со второй строфы он достал Хафутацу, с которой не расставался, и мягкое дыхание флейты вплелось в струнный перебор легко, словно так и было задумано.
— Ох, Хиромаса! — Сэймэй рассмеялся, чуть не выронив нож, которым резал бумагу. — Собраться к весёлым девицам, забрести по дороге в дом прекрасной незнакомки и провести с ней всю ночь, играя народные песенки, — поистине, только ты способен на это!
— А что такого? — насупился Хиромаса. — Ты бы слышал, как она играла! Девиц и во дворце, и в городе полным-полно, а таких музыкантов, может, всего десяток наберётся. И, потом, — тут он снова залился краской, — я ведь не всю ночь у неё сидел...
— Да ну? — удивился Сэймэй. — Неужели эта дама с камелиями прогнала тебя на ночь глядя?
— Нет, — вздохнул Хиромаса. — Я сам ушёл...
...Он потерял счёт времени. Кажется, масло успело выгореть один раз, и служанка пришла заправить светильник, потом принесла сакэ и какую-то скромную закуску из ранних овощей. Хиромаса едва притронулся к угощению. Чарующие звуки кото, долетающий из сада аромат жасмина, вкрадчивый полумрак и красота женских рук, порхающих над струнами — всё это опьяняло сильнее, чем вино или вид обнажённого тела. Он уже знал, чем закончится эта ночь — но любоваться женщиной на расстоянии, сдерживая медленно растущее желание, было не менее приятно, чем утолять это желание в её объятиях. Они почти не разговаривали, даже не назвались друг другу, и всё же Хиромаса чувствовал её ответное влечение, читал его в чуть учащённом дыхании, в движениях её рук, изливающих в струнных звуках страсть, о которой молчали уста... да, само молчание было частью этой волшебной игры — они предоставили музыке говорить за них.
Он уже сбросил верхнее платье и придвинулся к ней поближе, потихоньку гладя её волосы, но не желая спешить, чтобы не испортить этот восхитительный вечер ни одной фальшивой нотой. И тут от крыльца донёсся грубый пьяноватый голос:
— Эй, кто там в доме? Есть кто живой?
Хиромаса подскочил, как ужаленный, узнав Ясухиру. Женщина вздрогнула, струны прозвенели не в лад и умолкли. Снаружи хлопнула дверь, по половицам проскрипели тяжёлые шаги, и Ясухира ввалился в комнату — без шапки и кафтана, с растрёпанными волосами и наперекосяк завязанным поясом. Густой запах хмельного обгонял его на добрых десять шагов.
— Вот ты где! — заорал он с порога, тыча пальцем в Хиромасу. — Мы там с девочками пируем, а ты вот, значит, куда спрятался! Ишь, какую пташку себе отхватил!
Хозяйка побледнела и отшатнулась. Хиромаса, закипая, поднялся на ноги.
— Послушай, — тихо сказал он. — Я тебе не мешаю проводить ночь там, где тебе угодно, — и ты мне не мешай.
— А я разве мешаю? — Ясухира залился нетрезвым смехом. — Да я тебе помогать пришёл! Эй, красотка, как тебя зовут? Ты почему ещё одета, а?
Хиромаса шагнул прямо на него, вынуждая отступить назад.
— Ты пьян и ведёшь себя непристойно, — проговорил он сквозь зубы. — Удались, пожалуйста.
— Останьтесь, прошу вас. Я всегда рада гостям.
Не веря своим ушам, Хиромаса обернулся. Женщина в платье с камелиями улыбалась ласково и призывно. Мало того — она чуть сдвинула ворот с плеча, недвусмысленно обещая большее, и Ясухира, как ни пьян он был, тотчас уловил намёк. Шумно засопел, отодвинул застывшего Хиромасу и уселся рядом с хозяйкой, подгребая под себя подушки.
— Токо, — спокойно окликнула она служанку. — Принеси-ка ещё сакэ для господина да приготовь свежий рис с травами.
Ясухира хохотнул и облапил её. Она как будто напряглась, но тут же прильнула к нему самым непристойным образом, словно забыв о том, что они не одни.
Хиромаса стоял как вкопанный. Кровь бросилась ему в лицо, язык отнялся. Он не понимал, что происходит. Возможно ли такое — чтобы женщина, чья душа показалась ему такой утончённой и полной глубоких чувств, млела в объятиях этого пьяного мужлана, почти животного?
Оглушённый, он так и замер у порога, ненавидя себя за то, что наблюдает за этой дикой сценой, — и всё-таки не решаясь уйти. Лишь когда распалённый Ясухира, отпихнув ногой забытый кото, распахнул на женщине платье и принялся тискать её грудь, Хиромаса опомнился и выбежал прочь. Лицо у него горело, как кипятком ошпаренное, ярость разрывала грудь, и он мог только порадоваться, что при нём нет оружия — иначе жасминовым кустам было бы несдобровать.
Протяжный стон, донёсшийся из дома, подхлестнул его не хуже плети — он бросился бегом по садовой дорожке и выскочил на улицу, чуть не сорвав калитку с петель.
— И что дальше? — Сэймэй стряхнул с колен обрезки бумаги и вытащил из пачки новый листок. Весь столик перед ним был уже засыпан бумажными фигурками.
— Ничего, — сухо ответил Хиромаса. — Наутро какая-то женщина принесла мне одежду, которую я там забыл.
— Какая-то женщина? — со значением повторил Сэймэй.
— Мой паж, который взял у неё одежду, сказал, что это была старуха. Наверное, её служанка.
— А ты называл этой "госпоже Камелии" своё имя?
— Нет, — равнодушно проронил Хиромаса. — Но она, должно быть, как-то узнала его — иначе как ей было догадаться, кому вернуть одежду? Может, Ясухира ей сказал.
— Может быть, — задумчиво кивнул Сэймэй.
Хиромаса покусал губу.
— Слушай, ты думаешь, что она... Камелия навела на меня порчу?
— Вполне возможно, — Сэймэй собрал бумажные фигурки, завернул их в чистый лист и бережно спрятал за пазуху. Туда же отправился волосяной шнурок, обёрнутый другим листом. — Пока я могу сказать только одно: женщина, которой принадлежат эти волосы, одержима сильными страстями. Иными словами, она наманари — или вот-вот станет ею. В любом случае, нам стоит навестить твою Камелию, но прежде всего — Татибану.
При этих словах Хиромаса побледнел.
— Если это всё-таки она... Что, если Ясухира заболел так же, как я? Может, он уже умер?
Сэймэй быстро встал из-за стола.
— Идём, Хиромаса. Скорее.
***
Увидев Ясухиру живым и здоровым, Хиромаса против воли почувствовал облегчение. Как ни зол он был на приятеля за его безобразное поведение в тот вечер, но смерти ему не желал ни в коем случае. Ясухира же так искренне обрадовался ему, словно между ними и не было никакой размолвки.
— Я к тебе заходил, — признался он, поприветствовав гостей. — Извиниться хотел, да мне сказали, что ты нездоров. Ну, думаю, как-нибудь в другой раз. А что это ты расхворался в разгар лета, а?
— Это не болезнь , — хмуро отозвался Хиромаса, — а колдовство. Если бы не Сэймэй, меня бы уже, может, и на свете не было.
Ясухира даже отшатнулся.
— Не может быть! Какой злодей посмел бы поднять руку на государева родича?
— Уж не знаю какой, — покачал головой Хиромаса, — но таких кошмаров я и врагу бы не пожелал. Валяться в горячке и бредить о том, как тебе сжигают руки заживо... сам не верю, что не поседел от этого. Спасибо Сэймэю, без него я бы точно умер или спятил.
Заметно переменившись в лице, Ясухира поклонился колдуну.
— Вы настоящий чудотворец, господин Сэймэй.
— Ну, что вы, — скромно возразил оммёдзи. — А, кстати, вы сами в добром ли здравии изволите пребывать?
— Третьего дня голова болела, — хмыкнул Ясухира, — но только оттого, что выпил лишку. А так, слава богам, на здоровье не жалуюсь.
Он действительно казался воплощением телесной крепости — ростом на два пальца повыше Хиромасы, широкоплечий, с толстой, как у кабана, шеей и мощными руками. Среди всей дворцовой стражи ему немного нашлось бы равных в воинском умении. Хиромаса, например, не рискнул бы выйти против него с мечом. Вот с луком мог бы потягаться — на прошлогодних состязаниях он Ясухиру побил.
— Да, вот ещё, — Сэймэй деликатно понизил голос. — Господин Ясухира, четыре ночи назад вы посетили некую даму...
— Ну? — Ясухира слегка покраснел — видно, ему всё-таки было стыдно за тот случай.
— Вы, случайно, не называли ей имя Минамото-но Хиромасы?
— Нет, — отрезал Ясухира. — Я, может, иногда и бываю груб, но имена друзей попусту не треплю. Особенно с гулящими девками. У них языки длинные, только что скажи — и на следующий день во дворце уже все будут знать, в чьей постели ты ночевал. Не люблю сплетен.
Хиромаса промолчал. Он сам не мог понять, почему его так задело, что приятель назвал Камелию "гулящей девкой". Правда глаза колет?
— А что это она вас заинтересовала? — подозрительно спросил Ясухира. — А, господин Сэймэй? Или с ней что-то неладно?
Сэймэй поднял голову и улыбнулся.
— Ну что вы, господин Ясухира. Мне просто любопытно, вот и всё.
***
— Значит, это всё-таки она, — мрачно подытожил Хиромаса. На душе у него было тяжело.
Сэймэй только кивнул. Они стояли в том самом саду, куда Хиромаса вошёл четыре ночи назад, заворожённый звуками кото. Жасминовый цвет ещё не весь осыпался, и вьюнки над колодцем не успели завянуть, но дом был пуст, и ветер гонял по голым комнатам обрывки бумаги, солому и пыль — всё, что остаётся после поспешного переезда. Камелия исчезла, тем самым подтвердив свою вину.
— Думаю, соседей бесполезно расспрашивать, — пробормотал Хиромаса. — Едва ли она была так неосторожна, что выдала им своё новое убежище.
— Зачем беспокоить соседей? — усмехнулся Сэймэй, вытаскивая из-за пазухи бумажный свёрток. — У нас найдётся свой проводник.
— Её волосы? — догадался Хиромаса.
Сэймэй кивнул, быстро складывая из развёрнутого листа какую-то фигурку. Он перегибал бумагу в разных направлениях, вертел так и сяк — и очень скоро у него в руках оказалась небольшая белая птичка с раскинутыми крыльями. Отделив от шнура женские волосы, Сэймэй свернул их и вложил внутрь бумажной фигурки, а оставшуюся прядь спрятал в рукав. Хиромаса наблюдал за ним с немым восхищением. Сколько раз он был свидетелем того, как его друг играючи творит самые невероятные чудеса — и всё равно каждый раз его охватывал какой-то детский восторг.
Сэймэй щёлкнул пальцами, дунул бумажной птице в крылья, и с его руки вспорхнула небольшая чёрно-белая птаха — миякодори, речной куличок. Описав круг над головой оммёдзи, она чирикнула, отлетела немного в сторону и села на соседний забор, выжидательно глядя на людей.
— Идём, — махнул рукой Сэймэй.
Они пошли вслед за птицей. Миякодори перелетала с ограды на ограду, уверенно ведя их на юго-восток. Они миновали один квартал, другой, потом свернули на юг, спустившись разом до Седьмой линии. Вокруг потянулись старые, неухоженные дома за покосившимися заборами, заросшие и забитые мусором сточные канавы, чахлые от жары деревья — а солнце меж тем нырнуло за крыши, и на город опустились короткие летние сумерки.
— Зря мы не взяли огня, — вздохнул Хиромаса.
Сэймэй оглянулся по сторонам. В ближайшей ограде зияли дыры, доски торчали во все стороны, как гнилые зубы. Хиромаса понял его без слов, обернул ладонь рукавом, чтобы не занозить, и выдрал из ограды подходящую деревяшку. Сэймэй тронул её двумя сложенными пальцами — и трухлявая доска загорелась жарким пламенем, как хорошо просмоленный факел.
На следующем перекрёстке миякодори почему-то остановилась. Закружилась на одном месте, затрепыхала крыльями. Хиромаса обеспокоенно взглянул на Сэймэя, но спросить ни успел — их крылатый проводник вдруг пискнул и вспыхнул в воздухе. Горящий клубок обрушился к ногам колдуна, рассыпая искры.
Хиромаса отшатнулся. Сэймэй спокойно тронул носком башмака тлеющий бумажный комочек и покачал головой.
— Что? — не выдержал Хиромаса. — Что случилось?
— Волосы сгорели, — отозвался Сэймэй. — Дурной знак. Сердце этой женщины настолько переполнено страстями, что она может в любой момент обратиться в демона. С другой стороны, раз её страсти вызвали такой сильный отклик, значит, мы уже почти у цели. Во всяком случае, недалеко.
В его голосе не было особой надежды. Этот квартал был застроен куда теснее и беспорядочнее, чем северная половина города, и "недалеко" в этом месте могло означать несколько десятков дворов. Обыскать их в темноте и так было нелёгкой задачей, а уж когда времени в обрез...
— Если бы у нас была собака, — вздохнул Хиромаса, — может, она смогла бы взять след...
Сэймэй вдруг повернулся к нему.
— Потрясающе, Хиромаса! — воскликнул он, возбуждённо блестя глазами. — Ну ты и голова!
— В смысле? — не понял Хиромаса.
— Сейчас мы её найдём, — Сэймэй полез за пазуху, зашуршал бумагой. — Ну-ка, посвети мне...
Теряясь в догадках, Хиромаса послушно поднял факел повыше. Сэймэй вытащил чистый лист, приложил его к забору и, бормоча себе под нос непонятные слова, принялся кромсать его ножиком вдоль и поперёк. На землю посыпались обрезки, и раньше, чем можно было бы сосчитать до ста, он уже держал бумажную фигурку — совсем маленькую, с четырьмя лапами и длинным хвостом.
Сэймэй положил её на рукав, что-то шепнул, сложив пальцы колечком у губ, — и у него на руках шевельнулся комок чёрного меха, блестя яркими зелёными глазами.
— Кошка? — удивился Хиромаса. — А это, случайно, не та, что приходила ко мне?
— Она самая. — Сэймэй ласково почесал кошку между ушами, погладил вытянутым пальцем пушистое горлышко. — Одна из моих сикигами. Красавица, правда?
— Да, — нахмурился Хиромаса, — но какое отношение она имеет к нашим поискам?
— Ты же сам сказал, что для выслеживания человека нужна собака.
— Ну да...
— Вот поэтому я и призвал кошку.
Хиромаса застонал и закатил глаза.
— Сэймэй, имей совесть! У меня нет сейчас сил и желания разгадывать твои головоломки!
— Т-с-с, не горячись! — Сэймэй хитро улыбнулся и ссадил кошку на землю. — Подожди немного, сейчас всё поймёшь.
Кошка скользнула прочь из освещённого круга и исчезла из виду.
Время шло. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Хиромаса то и дело косился на Сэймэя, но тот спокойно ждал, поигрывая веером и не выказывая никакой тревоги.
А потом где-то в глубине квартала раздался собачий лай — громкий и злой, далеко разносящийся в ночной тишине. Сэймэй удовлетворённо кивнул и спрятал веер в рукав.
— Она там, — уверенно сказал он.
И зашагал в ту сторону, откуда слышался лай. Вконец запутавшийся Хиромаса пожал плечами и двинулся за ним.
Поплутав между тёмными оградами, они добрались до обветшалого, наполовину разваленного забора. Хиромаса прислушался к злобному ворчанию, что доносилось из-за ворот, и на всякий случай взял факел в левую руку, а правой вытащил меч. Собака собаке рознь — бывают и такие, что научены не лаять на чужаков, а сразу рвать горло. А если госпожа Камелия — колдунья, то почём знать, может, у неё двор сторожит не простой пёс, а инугами?
Открывать ворота не потребовалось — одна створка покосилась и висела на последней петле. Держа меч наготове, Хиромаса первым протиснулся внутрь, за ним последовал Сэймэй.
Когда-то здесь был небольшой сад, но за ним, видно, давно уже никто не ухаживал, и разросшиеся сорняки заглушили цветы, а плодовые деревья утонули в ползучих плетях кудзу. Кусты переплелись ветвями, образуя настоящую чащу, выложенную камнями дорожку затянуло мхом и осокой. По сравнению с этим местом даже полудикий сад Сэймэя показался бы образцом порядка и утончённого вкуса.
Из гущи зарослей навстречу незваным гостям поднялась чёрная тень. Пёс уже не ворчал, а молча выщерил клыки и присел, готовый к прыжку. Он был огромный, с белым пятном на груди, со стоячими, как у волка, ушами. При свете факела его глаза отблёскивали тусклым красным огнём.
Хиромаса отвёл меч для удара, настороженно следя за зверем, но Сэймэй опередил его. Беспечно шагнул навстречу скалящемуся псу и что-то бросил ему прямо в пасть.
Пёс щёлкнул зубами, сминая чёрную прядь волос, — и вдруг тонко заскулил и попятился, разом утратив грозный вид. С жалобным повизгиванием он заполз задом обратно в кусты и скрылся из виду.
Хиромаса покачал головой и вложил меч в ножны.
Они поднялись на скрипучее рассыпающееся крыльцо. Дверь была заперта, и Сэймэй осторожно, вежливо постучал.
— Кто там? — раздался изнутри женский голос. Голос Токо. Сэймэй показал Хиромасе глазами: ответь ей.
— Это я, — громко сказал Хиромаса. — Вы помните меня?
— Токо, открой, — донёсся изнутри другой голос, приглушённый бумажными стенками, и Хиромаса вздрогнул, узнав его. Наверняка и Камелия его узнала — но почему тогда велела впустить?
Сэймэй многозначительно улыбнулся и жестом призвал его к молчанию. Дверь открылась, и Токо поклонилась гостям.
— Мой друг, — скованно сказал Хиромаса, когда её вопросительный взгляд обратился на Сэймэя. — Позвольте войти?
Токо отодвинулась, пропуская их внутрь.
Этот дом был немного похож на тот, но заметно теснее и грязнее. Всего два шага — и перед ними открылись женские покои.
Она сидела у дальней стены, как и в тот вечер, и за её спиной стояла та же ширма, и платье на ней было то самое, с камелиями. И даже улыбка была прежней — ласковой, ничуть не настороженной.
— Это вы? — спокойно спросила она. Как будто не видела, кто вошёл.
Хиромаса шагнул вперёд.
— Это я, — повторил он. — Я, Минамото-но Хиромаса.
Она тихо вскрикнула и выронила веер. Белила, равно скрывающие и бледность страха, и румянец стыда, не позволяли читать по её лицу, но губы у неё задрожали.
— Вы? — растерянно повторила она. — Вы — Хиромаса?
— Вы ошиблись, — мягко сказал Сэймэй, подходя ближе. — Ваша слепота подвела вас.
— Слепота?
Теперь настал черёд Хиромасы бледнеть. Быстро опустившись на колени, забыв о приличиях, он схватил женщину за плечи и заглянул ей в лицо.
Её взгляд был пуст и неподвижен. Как будто она смотрела сквозь Хиромасу куда-то вдаль, за невидимый горизонт.
Хиромаса беспомощно опустил руки и сел. Камелия не пошевелилась.
— Твой приятель, Хиромаса, явно взволновался, когда ты обмолвился о том, что видел в бреду. — Сэймэй сел рядом, как ни в чём не бывало расправляя полы каригину. — Значит, это происшествие имеет какое-то отношение к нему. Он ведь участвовал в походе Садамори, я не ошибаюсь? Скорее всего, из вас двоих, посетивших её дом в ту ночь, порча предназначалась именно ему.
Хиромаса открыл рот — и промолчал. Теперь он понял, почему Сэймэй так и не назвал Ясухиру по имени.
— Предположим, вы не знали имени того, кого желали погубить. Но уж перепутать, кому принадлежит оставленная в вашем доме одежда, мог только человек с очень плохим зрением. Служанка видела Хиромасу мельком, в темноте, и не разглядела толком, во что он одет. Но с вами-то он сидел при свете и довольно долго.
Она молча наклонила голову.
— Должно быть, вы узнали второго гостя по голосу, — Сэймэй выжидательно взглянул на женщину, дождался второго кивка и продолжал: — Но вы не знали, что он уже был полураздет, когда ввалился к вам в комнату. А служанка только видела, как он уходил без верхнего платья — и подумала, что он оставил одежду у вас. Имени он вам не назвал, так что это была ваша единственная зацепка.
— Погоди, — Хиромаса помотал головой. — Как они нашли владельца одежды, если не знали моего имени?
— Я тоже не мог взять этого в толк, — кивнул Сэймэй, — но когда ты упомянул про собаку, меня осенило. Тогда-то я и понял, что надо искать двор, в котором есть собака — и призвал кошку, чтобы быстро обнаружить их. А тебя они нашли очень просто: дали псу понюхать твою одежду, и он привел служанку по следу к твоему дому. Служанка передала одежду твоему пажу и спросила у него, как зовут хозяина этого дома, думая, что это дом и одежда твоего приятеля. После этого ей достаточно было подбросить шнурок в сад или под ворота — эта вещь сама отыскала жертву.
Токо глухо вздохнула, но с места не сдвинулась.
— Зачем... — Хиромаса откашлялся — слова не шли в горло. — За что вы так ненавидите... этого человека?
Камелия выпрямилась.
— Я расскажу вам, — проговорила она мертвенно-спокойным голосом. — Я расскажу вам всё, и тогда судите меня, если хотите.
— Госпожа! — выдохнула Токо.
— Молчи, — оборвала её хозяйка. — После всего, что случилось... он имеет право знать.
Токо умолкла, кусая пальцы. Камелия повернулась к Хиромасе.
— Моё имя, — сказала она, — Окиё-но Цубаки.
Сэймэй тихо цокнул языком.
— Я подозревал что-то в этом роде, — пробормотал он. — Только не знал, кому из именно из выживших сторонников Масакадо понадобилась голова бывшего соратника Тайра-но Садамори.
И тут Хиромаса вспомнил — Окиё! Ну, конечно, Окиё-но Оокими, правая рука Тайра Масакадо, мятежника, объединившего под своей рукой Восемь земель! Один из ближайших сподвижников самозваного императора восточных провинций.
— Вы — дочь Оокими? — не удержавшись, вскричал он, но Цубаки покачала головой.
— Мой отец принадлежал к роду Окиё, но с Оокими его связывало лишь дальнее родство, и в мятеже он не участвовал. Однако расплата за грехи бывшего наместника Мусаси пала и на нас. Государь приказал уничтожить род изменника, и Садамори выполнил его приказ.
Она сложила руки на коленях. Голос её звучал ровно, глаза были сухи.
— Я родилась на свет зрячей. Я ещё немного помню, какого цвета небо, весенняя листва и пламя в очаге. Когда мне было три года, я упала с лестницы и сильно ударилась головой. Вот тогда для меня и наступила темнота. Мои родители любили меня, и после увечья их любовь не стала меньше. Я росла, окружённая заботой, и хотя слепота тяготила меня, но рядом всегда были руки, готовые меня подержать, и голоса, что рассказывали мне о мире, который я не могла увидеть. Потом я научилась играть на кото и бива, и музыка стала для меня вторым светом взамен утраченного. Не знаю, поймёте ли вы, как можно испытывать счастье, живя среди вечного мрака, — но, поверьте, я была счастлива в той жизни.
Мой брат Такаёси был на три года младше меня — словно боги решили вознаградить моих родителей за несчастье с дочерью, подарив им сына. Я любила его, как только может сестра любить брата. Его невозможно было не любить — такого смелого, такого доброго мальчика... Я учила его играть на всех инструментах, которыми владела сама, а он в шутку давал мне в руки свой деревянный меч и показывал, как правильно его держать. Потом мы стали реже видеться — он вырос, отец стал брать его с собой на охоту, но всегда, возвращаясь домой, Такаёси привозил мне цветы. Вот эти.
Она погладила себя по рукаву.
— Я не знала о том, что творилось на востоке. И когда в нашу усадьбу ворвались люди Садамори, я ничего не поняла. Подумала, что на нас напали разбойники — а потом услышала, как один из них кричит: "Смерть бунтовщикам!" Мы не были готовы к обороне. Отец успел собрать кого-то из воинов, но их смяли почти сразу. Наш дом подожгли, а тех, кто выбегал во двор, расстреливали из луков. Так погибла моя мать — хвала богам, подарившим ей лёгкую смерть. Такаёси чудом сумел вывести меня из горящего дома и спрятать в сарае. А потом...
Её голос чуть дрогнул — впервые с начала рассказа.
— Ему только месяц назад покрыли голову, но он уже считал себя воином. Я не смогла его остановить. Он пошёл в бой — защищать свой дом и мстить за родителей. А я... я услышала крики наших служанок, которых ловили воины Садамори, и поняла, что со мной сделают, если найдут. Мне некуда было бежать. Я услышала голос командира карательного отряда — он приказывал сжечь всё, что осталось, и добить пленников; и тогда я сама вышла из укрытия и бросилась ему в ноги, умоляя пощадить моего брата.
Мне часто говорили, что я красива, — и сначала мне показалось, что моя красота и мои мольбы тронули его. Он не отдал меня на расправу воинам, а взял в свой шатёр. Он обещал мне, что сохранит жизнь Такаёси и не прольёт ни капли его крови, — а потом три дня испытывал, как далеко простирается моя покорность.
Цубаки вскинула голову так, словно могла видеть Хиромасу, его пылающие щёки и расширенные глаза. Её лицо и сжатые губы были белыми, словно бумага.
— Хотите знать, что он делал со мной — и что я делала для него, чтобы спасти брата? Я могла бы вам рассказать, если ваши уши выдержат такую повесть. Я не забыла ни одной минуты из тех трёх дней.
— Не нужно, — через силу выдавил Хиромаса. — Я... я верю вам. Не мучайте себя, пожалуйста.
Плечи Цубаки поникли.
— Хорошо, — тихо продолжала она. — Из того, что вам пришлось увидеть во сне, вы можете догадаться, что было потом. Он не нарушил слова. Он отдал мне брата живым, не пролив ни капли его крови. Я слышала крики Такаёси, но не могла понять, что они с ним сделали... пока его не принесли ко мне. Его руки были сожжены до костей. Он дважды приходил в сознание, но только стонал и бился. А потом умер у меня на руках — от боли, не от ран.
Меня больше не трогали. Просто бросили там, на развалинах усадьбы, вместе с телом брата. К тому времени во всей округе не осталось ни одной живой души, ни одного несожжённого дома — вот как усердны воины Тайра... Урожай на полях был давно убран, и мне оставалось только умереть от голода.
Хиромаса вспомнил вторую часть сна — и ему захотелось зажать уши, чтобы не слышать того, что она сейчас скажет. Но по сравнению с тем, что выпало на её долю, это было бы слишком позорной трусостью.
— Я хотела умереть, — проговорила Цубаки. — И, право, зачем было жить, потеряв дом, семью и честь? Но я была последней из нашего рода, и я поняла, что если умру здесь, то некому будет отомстить тому человеку за содеянное. Умереть — это значило бы согласиться со всем, что он сделал со мной, с моим братом, с моими родителями. Я решила, что не сдамся. Я ела плоть моего убитого брата, чтобы выжить, — и с каждым проглоченным куском клялась, что не успокоюсь в жизни и в смерти, пока не положу голову этого человека на могилу моей семьи.
Наверное, боги услышали мою клятву, потому что на пожарище пришёл бродячий пёс. Я дала ему мяса, и он остался со мной и помог мне пережить холод, согревая меня своим теплом. А потом нас нашла Токо, моя кормилица — моя и Такаёси. В день нападения она была в деревне, у своей матери, и ей удалось скрыться от карателей. Она похоронила останки Такаёси и на спине унесла меня из руин.
Я не знала имени того, кому поклялась отомстить. Я знала его голос, его запах, все шрамы на его теле — всё, кроме имени и места, откуда он родом. Когда я выздоровела, мы с Токо и псом отправились на поиски — но трудно отыскать человека по таким приметам. Чтобы на что-то жить, я торговала собой, но старалась скрывать свой изъян, чтобы мой враг случайно не услышал о слепой юдзё и продолжал считать меня погибшей. Мы обошли все провинции к востоку отсюда и, наконец, добрались до столицы. Мне удалось скопить немного денег, чтобы привлечь более знатных и разборчивых любовников. Я исподволь расспрашивала их о том походе, надеясь узнать имя убийцы, — но, видно, он не снискал особой славы, потому что его никто не вспомнил.
Она перевела дыхание и медленно разжала стиснутые в кулаки руки.
— В тот вечер, когда вы пришли ко мне, господин Хиромаса... Поверьте, я всей душой желала, чтобы вы остались. Вы первый, с кем я говорила на одном языке, и первый, кого я сама хотела бы обнять. Но когда я услышала голос того человека... я думала, что сойду с ума. Этот голос звучал в моих кошмарах все семь лет, пока я разыскивала его. К счастью, он не узнал в разряженной и набелённой красотке ту заплаканную девочку, которую привёл в свой шатёр, — зато я его узнала. И едва ли вы представите, чего мне стоило снова разделить с ним ложе. Будь у меня яд под рукой, он не ушёл бы из моего дома живым. Но яда не было, а на кинжал я боялась полагаться — он был слишком силён и хорошо чуял опасность. Что ж, за время своих странствий я научилась многому, и в том числе — как погубить человека без яда и стали. Я сохранила прядь волос Такаёси и знала, что нужно делать, чтобы заставить палача пережить все муки его жертв. Мне надо было только узнать имя... и я ошиблась.
***
Долгое время после того, как она закончила свой рассказ, в комнате стояла тишина. Токо давилась беззвучными рыданиями, Хиромаса просто не находил слов, а Сэймэй... кто из людей может похвалиться, что разгадал молчание Сэймэя?
— Господин Хиромаса, — снова заговорила Цубаки. — Что вы теперь намерены делать?
Хиромаса сглотнул колючий комок в горле.
— Я не могу вас осуждать, госпожа Цубаки, — хрипло сказал он. — Наверное, потому что я видел часть того, что вас пришлось пережить. Небольшую часть... но я всё равно не могу. Мне очень жаль вас. Я не могу ничего исправить, но... мне, правда, очень жаль...
Он сбился и умолк. Цубаки прерывисто вздохнула — словно всё это время задерживала дыхание и только теперь позволила себе расслабиться.
— Вы знаете его имя, — это не был вопрос. — Вы ведь знаете его имя, господин Хиромаса...
Он молчал, догадываясь, что за этим последует.
— Назовите мне его! — яростно потребовала Цубаки. — Кто этот человек? Кто он?
Хиромаса стиснул зубы.
Он сам не мог понять, что с ним творится. Его трясло, когда он слушал исповедь Цубаки. Ему почти становилось дурно, когда он понимал: да, это не ложь, Ясухира вполне мог совершить нечто подобное — только, конечно, не в благонравной столице, а там, в далёких восточных землях, где война и вседозволенность ходят рука об руку. Но негодовать, слушая рассказ о злодеяниях Ясухиры, осуждать его всей душой, испытывать к нему омерзение — между всем этим и тем, чтобы предать его в руки мстительницы, была некая разница. Такая же разница, как между вынесением приговора — и совершением казни.
На какой-то миг он пожелал, страстно пожелал, чтобы Сэймэй назвал это имя — и избавил его от выбора. Но колдун молчал, и Хиромаса вдруг понял — именно этого Сэймэй и ждёт от него. Ждёт, что он примет решение сам.
— Госпожа Цубаки, — в отчаянии выдохнул он, — не просите меня об этом.
Она покачнулась, как от удара.
— Я не знаю, хотят ли ваши родители и ваш брат... хотят ли их души, чтобы вы положили жизнь ради мести. Мне говорили, что в Чистой земле все в конце концов обретают покой... а убийца всё равно не минует ада, при жизни или после смерти. Госпожа Цубаки, прошу вас, оставьте возмездие небесам и позвольте мне позаботиться о вас. Я не самый высокопоставленный человек при дворе, но я смогу защитить вас и сделать так, чтобы вы больше ни в чём не нуждались. Вы, ваша служанка и даже ваш пёс. Боги сохранили вам жизнь — так почему бы вам не жить? Ради музыки... и ради тех, кто вам дорог...
Он хотел сказать "ради любви" — но не решился произнести это вслух.
— Вы сказали, что жалеете меня, — медленно произнесла Цубаки. — Но моего палача вы почему-то жалеете больше. Вы самый жалкий лицемер из всех, кого я знала.
Хиромаса вспыхнул бы, если бы был способен покраснеть ещё сильнее, а она неумолимо продолжала:
— У вас доброе сердце, это видно по вашим речам. Но почему вы расточаете вашу доброту на убийц, а не на жертв? Может быть, этот человек — ваш друг, которого вы готовы защищать, несмотря ни на что? Если это так, тогда убейте меня, потому что я не остановлюсь, пока дышу. Будьте последовательны, господин Хиромаса. Убейте меня или назовите мне его имя — но только выберите, на чьей вы стороне.
— Простите, — прошептал Хиромаса. Он не мог поднять глаз, хотя и знал, что она не видит его.
— Тогда уйдите. — Её голос тоже звучал сдавленно. — Уйдите, иначе я сама вас убью.
— Я...
— Идём, Хиромаса, — сказал Сэймэй.
Он заговорил в первый раз с тех пор, как выслушал историю Цубаки — и оттого его слова прозвучали как удар гонга в ночной тишине.
Оммёдзи поклонился поочерёдно Цубаки и Токо — и поднялся на ноги. Хиромаса сделал то же самое, и они вышли.
продолжение в комментариях
-
-
02.04.2018 в 07:58— Что я должен был сделать? — снова и снова спрашивал Хиромаса, пока они медленно шли на север по тёмной кривой улочке. — Ну, что мне было делать, Сэймэй?
Колдун отмалчивался, потом нехотя обронил:
— Ты сделал то, что сделал. То, что считал нужным. Чего ты ещё хочешь?
— Я не знаю, — скрипнул зубами Хиромаса. — Я не знаю, что выбрать, если так плохо и эдак плохо. А если не выбирать, тогда... тогда как будто хуже вдвойне!
— Отказ от выбора — это тоже выбор.
— Нет, ты скажи — а что выбрал бы ты? — Хиромаса остановился.
Сэймэй коротко взглянул на него.
— Не скажу, — просто сказал он.
— А... — растерялся Хиромаса.— Почему это?
— Потому что сейчас выбираю не я.
— Значит, я?
— И не ты.
— Тогда кто же?
Сэймэй обернулся назад, словно пытаясь разглядеть в темноте дом, где остались две женщины и усмирённый пёс, — и одно тихое слово сорвалось с его губ:
— Судьба.
И спустя один удар сердца небо в той стороне озарилось дрожащим красноватым светом.
Хиромаса в волнении схватил друга за руку.
— Сэймэй! Это что, пожар?
— Наверное, — прошептал оммёдзи. Он тоже выглядел потрясённым — видно, сам не ожидал, что его слова сбудутся так скоро. — Бежим!
Но Хиромаса уже мчался вниз по улице, то и дело рискуя подвернуть ногу на разбитой колёсами дороге.
Совсем немного времени потребовалось им, чтобы добежать до дома Цубаки — но ни Хиромаса, ни Сэймэй не ожидали увидеть того, что предстало их глазам.
Усадьба была окружена. Хиромаса с ходу насчитал что-то около десятка людей с оружием и факелами, а сколько их ещё скрывалось с другой стороны — неизвестно. Ворота были сорваны, ограда повалена, и несколько человек бросали в окна дома факелы и пучки горящей пакли.
— Стойте! — заорал Хиромаса. — Что вы делаете? — И вдруг увидел среди них Ясухиру.
Тюдзё был без доспехов, но вооружён. Молча, не двигаясь с места, он смотрел на горящий дом, и его лицо, озарённое отсветами пламени, было лицом командира карательного отряда. Лицом того человека, которого Хиромаса видел во сне, — того, кто насиловал Цубаки и истязал её брата.
Хиромаса замер, потрясённый этой переменой. В следующую минуту он, может быть, выхватил бы меч — но раньше, чем он преодолел столбняк, из горящего дома донёсся пронзительный женский крик.
Сэймэй не тратил времени на увещевания и споры. Проскочив мимо Ясухиры, он одним прыжком взлетел на крыльцо и бросился в дом. Хиромаса последовал за ним с разницей в несколько мгновений.
Крыша и стропила уже горели вовсю, сверху дождём сыпались искры. Хиромаса запоздало сорвал шапку — всё равно загорится, так хоть не на голове — и ринулся во внутренние покои, стараясь не дышать.
В соседней комнате что-то грохнуло, повалилось — и в ответ где-то рядом, в тёмных клубах дыма, раздался стон. Хиромаса нагнулся, шаря руками по полу. Нащупал край платья, тонкую щиколотку... дрожащее, свернувшееся клубком тело...
Цубаки заскулила и поползла прочь, отталкивая его руки, словно запуганный зверёк. Она не узнавала его — для неё повторялся кошмар юности, охваченный пламенем дом и ждущие снаружи враги... Она пыталась спрятаться — а подол её платья уже горел, и горели циновки вокруг неё...
Хиромаса сдёрнул с неё верхние одежды, отшвырнул комок тлеющего шёлка к стене. Сбросил с себя чёрное носи и накинул на слабо отбивающуюся девушку. Закутал её с головой, с длиннющими волосами, с руками, сгрёб в охапку и потащил наружу, мучительно кашляя от лезущего в горло дыма.
Цубаки вдруг притихла под его одеждой, как птица, накрытая чёрной тканью.
— Братик... — расслышал Хиромаса сквозь треск огня, аркой охватившего дверной проём. — Братик, ты пришёл...
Последним усилием он вывалился на крыльцо, с наслаждением выкашлял остатки дыма. Протёр слезящиеся глаза — и увидел столпившихся поодаль людей.
Лучники.
Он не хотел верить — но зрение не обманывало, и он едва успел броситься с крыльца на землю, по-прежнему прижимая к себе женщину, когда стрелы с дробным стуком ударили в доски вокруг того места, где он только что стоял.
"Какой злодей посмел бы поднять руку на государева родича?"
Оттащив Цубаки под прикрытие густого кустарника, он привстал и крикнул во весь голос:
— Я — Минамото-но Хиромаса, сын принца Ёсиакира, потомок императора Дайго в третьем колене! Кто смеет обращать оружие против родича императора?
Никто не ответил, но стрелы больше не летели. Хиромаса с тревогой обернулся на дом — где там Сэймэй, почему его до сих пор не видно? Может, с чёрного хода выбрался?
Он снова набрал воздуха в грудь.
— Татибана-но Ясухира! Эта женщина под моей защитой! Не смей больше угрожать ей!
Молчание. Он едва подавил искушение выглянуть из-за прикрытия.
— Слушай, Ясухира! Предлагаю сделку: я беру эту женщину на поруки. Она больше не будет покушаться на твою жизнь, и ты тоже оставишь её в покое. Идёт?
Он слишком поздно сообразил, почему Ясухира молчит, вынуждая его снова и снова подавать голос. Кустарник защищал их от взглядов, но не от стрел, а лучникам всего лишь надо было определить, где он находится.
Потянув за собой безвольную Цубаки, он откатился в сторону, но недостаточно быстро. Колючий дождь прошил густое сплетение ветвей — и Хиромаса почувствовал, как в руку ударило жгучей болью. Стрела пробила ему правое предплечье и глубоко ушла в землю, пригвоздив руку к месту.
Хиромаса закусил воротник, чтобы не застонать — нельзя было дать врагам понять, что они добились успеха. Попытался вытащить стрелу, но боль усилилась, в рукав потекло горячее. Из-за лиственной завесы донеслись шаги — люди Татибаны приближались, пока ещё осторожно, а он не мог даже освободить руку, не говоря уже о том, чтобы взяться за меч...
Из дверей горящего дома вдруг вырвалось облако искр, и на порог вывалился Сэймэй — тоже простоволосый, в дымящейся прорехами одежде. На плече у него мешком висела Токо.
Лучники замешкались от неожиданности, а Сэймэй — нет. Сунув руку за пазуху, он швырнул в воздух целую охапку бумажных фигурок и хриплым от дыма голосом выкрикнул несколько слов.
В единый миг в саду сделалось тесно. Толпа невесть откуда взявшихся воинов с мечами и копьями в руках проломилась сквозь заросли и набросилась на слуг Ясухиры. Завязалась свалка, зазвенело железо, воздух наполнился воплями и боевыми кличами.
— Сэймэй! — сквозь зубы позвал Хиромаса.
Колдун быстро спустился с крыльца и присел рядом с ними. Осторожно положил Токо на землю, хотя она уже ничего не могла почувствовать — её голова была наполовину смята, лицо с левой стороны обожжено, волосы сбились в кровавый колтун. Из складок обгорелой плоти страшно белел выпученный и закатившийся глаз.
— Её придавило балкой, — отсутствующим голосом проговорил Сэймэй. Наклонившись над Хиромасой, он быстро ощупал его руку, зачем-то снял с себя пояс и туго-натуго обвязал ему предплечье выше раны. Потом он переломил древко, и Хиромаса, кусая губы, снял руку с деревянного штыря.
— Надо уходить, — хрипло сказал колдун. — Мои сикигами не удержат их надолго.
Пока они возились с раной, Цубаки очнулась. Подползла к Токо, стала ощупывать её руки, грудь, шею. Потом её пальцы погрузились в ещё тёплую кровь, нащупали размозжённый череп... изуродованное лицо...
Цубаки запрокинула голову и закричала.
У Хиромасы кровь застыла в жилах. Это был не просто крик горя или ужаса — яростный, совершенно безумный вопль леденил сердце и заставлял волосы вставать дыбом. Кажется, в этот миг замерли все — и Ясухира, и его солдаты, и даже бумажная армия Сэймэя.
Потом Цубаки умолкла. Неловко, одной рукой Хиромаса попытался обнять её, но она легко отстранилась — и неожиданно уверенным движением, словно зрячая, вытащила у него из-за пояса меч.
Хиромаса не успел её остановить. Она выпрямилась с его мечом в руках, сбросив его носи на землю и оставшись в одной нижней одежде — красных мареновых хакама и такого же цвета тонком хитоэ. Волосы, каким-то чудом не тронутые огнём, растеклись по её спине смоляным водопадом. Нащупывая мечом дорогу, словно посохом, Цубаки пошла прямо к дерущимся.
— Сэймэй, останови её! — выкрикнул Хиромаса. — Её же застрелят!
И на двор обрушился ветер.
Дом вспыхнул огромным огненным столбом. Бумажных воинов Сэймэя снесло одним порывом, а несколько выпущенных стрел попросту канули в темноту, не достигнув цели. Цубаки шла — и с каждым шагом её поступь становилась твёрже, и волосы плескались вокруг головы, как два чёрных крыла, и факелом бились на ветру одежды, в отблесках пожара обретая запретный алый цвет.
Лучники выстрелили ещё раз — и в ужасе расступились, пятясь от напора ветра, относящего все их стрелы мимо цели. Ясухира остался один, и Цубаки шла прямо на него, уже не опираясь на меч, а поднимая его для атаки.
Ясухира выхватил свой меч, но лицо его было белым, и кончик лезвия предательски танцевал, выдавая дрожь в руках. И всё-таки он был воином, прошедшим не одну битву, а против него — слепая девчонка, может быть, впервые в жизни взявшая боевое, не деревянное оружие. Хиромаса в отчаянии рванулся, пытаясь встать — демоны с ней, с рукой, у него и с одной левой было больше шансов, чем у Цубаки. Но что-то не давало подняться, а ветер, набравший совсем уже невозможную силу, так и пригибал его к земле.
Ясухира крикнул и занёс меч — а из темноты навстречу ему вылетел тот, о ком все как-то забыли за суматохой.
Пёс вцепился в руку, поднявшую оружие на его госпожу, и повис на этой руке всей тяжестью, раздирая клыками запястье. Ясухира взвыл, роняя меч, и Цубаки, широко размахнувшись, ударила — на звук.
Крик оборвался удивлённым хрипом. Ясухира повалился на колени, густо отплёвываясь кровью, царапая левой рукой рассечённую наискось грудь. Цубаки сделала ещё шаг — и ударила во второй раз.
Голова Татибаны-но Ясухиры сорвалась с плеч и с тупым стуком ударилась о землю. Из перерубленной шеи хлестнула красная струя, заливая руки и одежду Цубаки.
Ветер мгновенно стих — и только сейчас Хиромаса осознал, что Сэймэй всё это время удерживал его за плечо.
Цубаки повела мечом вокруг себя, задела кончиком откатившуюся голову. Наклонилась, нащупала её рукой и подняла, ухватив за спутанные волосы. И повернулась к лучникам, сжимая в руке свой страшный приз.
Никто из них не посмел даже шевельнуться.
-
-
02.04.2018 в 07:58— Будет больно, — предупредил Сэймэй, накладывая густую мазь на плечо и спину Хиромасы там, где обожжённая кожа пошла волдырями.
Хиромаса поморщился и левой рукой потянулся за чашкой. Правая, перевязанная со всем врачебным искусством, уже перестала кровоточить, но болела зверски и едва слушалась. И это ему, по словам Сэймэя, ещё очень повезло, что стрела не перебила ни одно сухожилие — а то мог бы и калекой остаться.
— Как ты думаешь, — проговорил он, чтобы отвлечься от дёргающей боли в руке и жгучей — во всех обожжённых местах, — где она теперь?
— Думаю, отправилась на восток, — отозвался Сэймэй. — На могилу родителей и брата, чтобы исполнить клятву до конца.
— Одна, — вздохнул Хиромаса, — незрячая, почти раздетая. Вместо слуг — один пёс, вместо посоха — меч...
Сэймэй усмехнулся.
— Не переживай. С ней всё будет хорошо.
— Какое там "хорошо"! Её, наверное, ищет вся столичная стража...
— С чего бы это?
— Как — с чего? — опешил Хиромаса. — Она же убила тюдзё Левой императорской охраны!
— Сегодня во дворце я слышал несколько другую историю, — хитро прищурился Сэймэй. — Говорят, что Татибана-но Ясухира посещал некую девицу, которая на самом деле была демоном в женском обличье. Вчера ночью он пришёл к ней с визитом, но злодейка напустила на его слуг наваждение, заставив сражаться с призраками, а сама обернулась старухой и отгрызла бедному тюдзё голову. К счастью, — тут его улыбка сделалась совсем уж ехидной, — мимо проходил знаменитый Абэ-но Сэймэй. Он прочёл заклинание, с неба ударила молния, убила демона и сожгла дом, служивший ему логовом. Тому подтверждением — труп старухи-демона и останки Татибаны, увы, без головы.
— Неужели никто из слуг Ясухиры не пытался рассказать правду? — изумился Хиромаса.
— Да они сами половину позабыли от страха, — фыркнул Сэймэй. — А кто помнит, тот скорее откусит себе язык, чем признается, что стрелял в тебя, внука императора. Уж лучше всё списать на козни демонов.
— И всё-таки, почему Ясухира пытался убить меня? — Хиромаса отхлебнул сакэ и неловко поставил чашку. — И как его вообще туда принесло?
— Ну, это как раз нетрудно понять. Стоило тебе обмолвиться, что ты видел во сне, и Татибана без труда догадался, кому предназначалась эта порча. И понял, что мы тоже ищем колдуна, наславшего на тебя этот недуг. Он просто последовал за нами и убедился, что его подозрения были верны и Цубаки выжила. Ему крайне важно было не только остановить её, но и заставить замолчать — ведь эта история, получи она огласку, отнюдь не украсила бы его в глазах императора. Он попытался убить её, но, конечно, не ожидал, что мы вернёмся и попытаемся спасти женщин из пожара. А когда он увидел, что ты бросился в дом за Цубаки, то, наверное, подумал: "Этот Минамото готов на всё ради своей любовницы. Если так, то она, конечно, потребует у него мою голову. Даже если он меня не убьёт, то станет опасным врагом — он ведь внук императора и имеет большой вес при дворе. Если я его сейчас убью, то это можно будет списать на пожар, а другого такого случая не представится".
Хиромасу передёрнуло.
— Кстати, Сэймэй, я ведь ещё не сказал тебе спасибо. Твои бумажные солдатики нас спасли. Да ещё этот ветер... я и не знал, что ты так умеешь!
— Не умею, — спокойно поправил его колдун. — Солдатики — сколько угодно, а вот к ветру я не имел никакого отношения.
— Что? — Хиромаса непонимающе уставился на Сэймэя, и вдруг у него перехватило дыхание от догадки:
— Ты хочешь сказать... это она? — нерешительно выговорил он. — Не может быть...
И умолк, вспомнив, как Цубаки шла на Ясухиру — прекрасная и ужасающая в алых шелках, с мечущимися на ветру чёрными волосами. И как потом уходила от них — в молчании, озарённая светом догорающего дома, с чёрным псом у ног, с головой врага в одной руке и окровавленным мечом в другой.
Сэймэй потянулся за своей чашкой и поднял её, задумчиво взирая на опаловую поверхность напитка, словно мог что-то разглядеть в этом крошечном зеркале.
— Теперь ты понимаешь, почему Цубаки ничего не грозит в дороге, хоть она и слепа? — тихо сказал он. — Богам не нужны поводыри.