Бродяга Кэнсин - Великий пожар Киото

Да! Без Сэкихотай, без жены Сайто, без онивабанской четвёрки, но - да! Сценаристы - молодцы. Понятно, что пришлось отсечь много лишнего - хронометраж не тётка, да и первый фильм уже задал неизбежные сюжетные сдвиги. Но почти всё, что было важно, они сохранили, кое-что даже улучшили. Персонажи хороши - что старые, что новые. Такэру всё так же органичен в роли Кэнсина - вжился на совесть. Каору очень славная, и, что приятно, - в фильме она вышла смелее и твёрже, чем в манге. Им с Яхико наконец-то досталась полноценная боевая сцена, и отработали они её на пятёрку. Сисио Макото страшен, что в природном, что в обгорелом виде. Сано с успехом тянет на себе почти всю юмористическую часть. И вроде не кривляется особо, не играет в клоуна, но пробивает на хохот с одного взгляда, даже когда просто жуёт хурму (но как! и перед кем!) Сайто по-прежнему не расстаётся с мечом и сигаретой, курит взатяг и рубит сплеча; одно плохо - маловато его в кадре. Мегуми тоже мало, но зато - на радость шипперам! - у неё есть один премилый момент с Сано и лекарством.
Аоси немногословен, смертоносен и почти невменяем. Сценаристы всё-таки нашли способ вписать в сюжет трагедию Онивабана и

спойлер

даже ту сцену, где умирающие синоби своими телами заслоняют командира от пуль, но причина особой ненависти Аоси к Баттосаю осталась слишком зыбкой. Не имея какой-либо личной связи со своим врагом, он выглядит конченым безумцем, помешанным на одной невесть откуда взятой идее. Мисао изменилась в лучшую сторону - меньше беготни, трескотни и вздохов по "Аоси-сама", больше дела.

спойлер

И мозги на месте: едва услышав, как Кэнсина назвали по имени, девочка мигом сориентировалась, притащила его "в знакомую гостиницу, раз уж тебе негде ночевать" и тут же сообщила дедуле - получите, распишитесь, вот вам Баттосай, которого ищет Аоси. Окина не дурачится, не строит из себя престарелого ловеласа, а служит живой иллюстрацией к тезису "Синоби бывшими не бывают" - суровый такой боевой дед.
Содзиро каноничен настолько, насколько это возможно - чёлочка, улыбочка, ножичек в горло. Тё... ну, тут даже немного лишку хватили. В аниме он был туда-сюда, а в живом кино выглядит сущим фриком со своей причёской-веником. Но дерётся зачётно, ничего не скажешь. Ходзи укурен целиком и полностью - обнимается с пулемётом, орёт, гримасничает и местами напоминает Канрю из первого фильма. Остальных дзюппонгатановцев пока рассмотреть толком не удалось - посмотрим, что будет в третьем фильме.

@темы: Волшебный фонарь, Меч и сердце

---

Зимнее знамя Синсэна

@темы: Заблудившись в трёх бамбуках, От Бункю до Мэйдзи, Синсэн и около

---

Окита или Харада?

Смотрю "Кэппуроку", чешу репу. Странно, ни в одном историческом источнике мне не попадалось упоминания о том, что Окита когда-либо был серьёзно ранен - а тут во время медосмотра у него обнаруживается нехилый такой шрам. Сначала показалось, что это Кано его приложил на тренировке, оставив длинный синяк, однако тот удар вроде пришёлся выше, практически под руку. Да и на синяк от боккэна это не очень похоже, а именно-таки на след от резаной раны. Либо создатели сериала попутали Окиту с Харадой, либо в Синсэне действительно проводились мастер-классы по сэппуку

капс

@темы: Волшебный фонарь, Заблудившись в трёх бамбуках, От Бункю до Мэйдзи, Синсэн и около

---

Видит око, да слух неймёт

Как хомяк, натаскала себе все серии нового "Синсэнгуми Кэппуроку" и тихо грызу этот кактус при почти нулевом знании японского языка, то грустно ковыряясь в японских же субтитрах, то просто любуясь Хидзикатой и Окитой (на редкость удачный кастинг ). Сериал в целом про развесёлые будни Синсэна, но похоже, что в центре повествования - именно эти двое. Хотя это только первое впечатление - без знания языка я листаю серии вразброс, выковыривая основные моменты, как изюм из булки.
Один из таких эпизодов, где языковой барьер практически не мешает - Икэда-я. Всё равно понятно, что происходит и кто куда бежит, и заранее известно, что Тодо сейчас отхватит по башке, а Окита в разгар потасовки начнёт кашлять кровью. И вот эта сцена с первым приступом чахотки (без которой не обходится ни один штурм Икэда-я в кино) здесь сделана лучше, чем в "Синсэнгуми!" Там, на мой взгляд, малость перегнули с пафосом - эти ме-е-едленно падающие гортензии, кровь на бледных лепестках, печально-обречённый взгляд Окиты, обморочные светлячки вокруг... В "Кэппуроку" пафоса меньше, но пробирает сильнее: Окита, сложив очередную кучку трупов, заходится в кашле и бежит к окну. Сплёвывает, пытается отдышаться - и с таким жалобным изумлением смотрит на испачканную кровью ладонь: "Блин, а это ещё что? Что это со мной, а?" Но драка тем временем продолжается, отлёживаться некогда. Окита кое-как добирается до бадьи с водой, жадно пьёт, споласкивает рот. И тут на него выскакивает один из мятежников (Ёсида, что ли? По сюжету должен быть он...) - "Это ты, значит, Окита Содзи? Вот сейчас-то я тебя и прибью!" Бросается на Созди и получает полный ковш воды в лицо. Окита уворачивается от ударов - он не в том состоянии, чтобы защищаться как следует, но, к счастью, нападающий цепляет мечом потолочную балку, и Окита тут же протыкает его насквозь. Меч в потолке, мятежник на полу, и в этот момент Кондо из соседней комнаты орёт: "Брать их живыми! Не убивать!" И Содзи, сидя на полу и задыхаясь, через силу смеётся: "А раньше нельзя было сказать, Кондо-сэнсэй?"
То есть сказал он что-то вроде "Поздно", но по интонации хочется перевести именно так.

Капсы

То самое фото:


"Ичимура, ты заберёшь фотографию и вот этот меч, отнесёшь моей семье. Возражения не принимаются."


Флэшбэк: старые добрые деньки в Мибу, очередная тренировка. Окита: "Нагакура-сан, спорим, я вас сделаю один на один?"


Нагакура: "Ну уж нет! Сегодня я тебя побью!"


Хидзиката: "Закончили трепаться? Ну, становитесь."


Тодо: "Ребята, как вы думаете, кто победит?"


Сайто: "А чего тут гадать? Окита, само собой."


Харада: "Точно. Ставлю на Содзи."


Яманами: "Кто чаще проигрывает, тому труднее победить." (Статистика на стороне Окиты, короче)


Тодо: "Ну, блин, вы все как сговорились. Назло вам буду болеть за Нагакуру!"


Хидзиката: "Начали!"



Побеждает, естественно, Окита, обозначив (без касания) свой фирменный удар в горло. Вообще, здесь довольно скрупулёзно повторяют боевые стили и фишки синсэновцев - так, Сайто фехтует левой рукой.

Кондо: "Что, парни, тренируетесь? А смотрите, что у меня есть!"


Кондо: "Настоящий Котэцу!" Смотрите, смотрите, о волки! (с)


Ну и дальше серия посвящена этому Котэцу, который не Котэцу ни разу, но всё равно хороший меч. Это даже Сэридзава вынужден признать, хоть он и ржёт над простаком Кондо, которому всучили типа знаменитый меч за двадцать рё.

Они-фукутё на тренировке - гоняет всех в хвост и в гриву.


А это уже сцена из пятой, икэдайской серии. Тоже показательный момент.
Хидзиката: "Сайто, эта нехорошая редиска наехала на нашего разведчика. Короче, разберись тут, а мы побежали в Икэда-я командира выручать".


Сайто: "Слышь, редиска, я тебя убивать не буду. Пусть Ямадзаки тебя убивает, ему надо практиковаться, а я здесь в сторонке постою, чтобы ты не вздумал смыться."

@темы: Волшебный фонарь, Заблудившись в трёх бамбуках, Глициния - цветок живучий, От Бункю до Мэйдзи, Синсэн и около

---

Батосай подкрался незаметно

Спасибо  Hono cho и  [vertigo], что не дали пропустить московскую премьеру "Бродяги Кэнсина". Билет на J-fest куплен, заявки на мастер-классы посланы, и... через две недели я узнаю, наконец, чем обкурился Ходзи, куда делся Ямагата и за что Аоси невзлюбил рыжего хитокири.

@темы: Волшебный фонарь, Меч и сердце

---

Миди с ФБ-2014

Название: Двойная звезда
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса
Категория: джен, броманс
Жанр: драма, мистика, боевик
Рейтинг: PG-13
От автора: Задание на спецквест - "Через недельку нашей эры". Вывихнув мозги над этой загадочной темой, я в конце концов решила не изобретать велосипед и стащила сюжетную основу у одного из произведений, приведённых на Посмотрели.ру для иллюстрации заданного тропа. Писалось уже под занавес, в спешке, но сцена схватки вышла на удивление легко - с первого раза, чего со мной сроду не случалось.

На развалинах храма буйствовала трава. Серый камень обрушенных стен почти скрылся под густым зелёным покровом, гирлянды плюща обвили единственный уцелевший столбик ворот. Молодые побеги оплетали изъеденные временем кипарисовые балки и прошивали насквозь трухлявые доски пола, устремляясь к солнцу.
Мужчина в чёрном воинском одеянии остановился у черты ворот, тщетно пытаясь отыскать исчезнувшую в зелени тропинку. Потом пошёл напрямик — по грудь в травяном море, раздвигая руками шелестящие стебли. Добравшись до святилища, он вытащил из-за пояса меч и присел на заросший камень, бывший когда-то порогом. Огляделся вокруг, заново узнавая место.
Он давно не был здесь. Очень давно.
Колодец заилился и высох, но почерневший от времени сруб ещё не развалился, только покрылся моховой шапкой. Искать на нём следы крови было бесполезно — мох поглотил всё, что не смыли дожди и снегопады. Но человек с мечом всё-таки посмотрел туда, ища хоть какую-то зацепку для памяти.
С той ночи, как померкла звезда, он ни разу не возвращался сюда. Обходил это место, как проклятое. Даже в самый тяжёлый год, когда ему пришлось бежать из окружённой усадьбы и прятаться на окраинах столицы — даже тогда он не искал убежища в этих руинах.
В траве зашуршало. Рука воина быстро метнулась к мечу — и так же быстро опустилась, когда он разглядел, кто прячется в зарослях осоки у обвалившейся стены. Из гущи зелёных стеблей выглянула острая рыжая мордочка, чёрный нос опасливо зашевелился, вылавливая из воздуха струйку чужого запаха. Человек улыбнулся.
— Здравствуй, — негромко сказал он.
Лиса настороженно разглядывала его в ответ. Не кицунэ — обычная лиса, пришедшая половить мышей среди развалин. Кицунэ и на десять ри не приближаются к столице — даже самые дикие из них предпочитают не связываться с тем злом, что обитает ныне в Тайра-но мияко. Про высших лис, белошёрстых посланников Инари, и говорить нечего: от демонской скверны они бегут, как от огня...
— Если бы ты это видел, — вслух произнёс человек, глядя в сторону города, — тебе бы тоже тут не понравилось.
Но тот, к кому он обращался, не мог услышать. А лиса, напуганная звуком речи, шмыгнула обратно в траву — только хвост метнулся рыжей молнией среди зелени.
Человек встал, глянул из-под руки на солнце. Где-то середина часа обезьяны, а заставу он прошёл в конце часа лошади. Там наверняка уже подняли тревогу и послали гонца в столицу. Конечно, найдут его не сразу, даже если догадаются, где искать, но всё же времени осталось мало...
Время. Как всегда, всё упирается во время. Только на этот раз он не имеет права ошибиться или опоздать — потому что второй попытки не будет.
Человек вытащил из-за пояса кинжал и стал выцарапывать на тёмных крошащихся досках пятиконечную звезду.


***

— Мне это не нравится, Сэймэй!
Хиромаса сердился уже всерьёз. Насупив брови и по-бычьи пригнув голову, он смотрел на Сэймэя и чувствовал, что эта вечная лёгкая улыбочка, играющая на лице колдуна, начинает его основательно бесить.
— Разве я тебе не друг? Разве я уже и доверия твоего не стою?
Сэймэй всем видом изобразил удивление, но Хиромаса на эту удочку не клюнул.
— Не прикидывайся, я тебя насквозь вижу! Ты собрался в храм Хокадзи? Да или нет?
— Да, — согласился Сэймэй. — И что?
— А то, что сегодня утром опять нашли безголовое тело. На углу Восточной улицы и Девятого проспекта. А вчера — в Девятом квартале. А позавчера...
— Я знаю, можешь не продолжать. Про сегодняшнее тоже.
— Так что ты меня за дурака держишь? Будто я не знаю, что храм Хокадзи стоит на Восточном канале и что там уже лет пятнадцать никто не молится. Не отпирайся, Сэймэй! Ты нашёл, где живёт этот демон.
— Ну, хорошо, — Впервые с начала разговора по безмятежному лицу заклинателя пробежала тень недовольства. — Ты угадал, я нашёл его убежище. Это моя работа, между прочим. Чем ты недоволен?
— Тем, что ты мне ничего не сказал! Ты хотел ловить его в одиночку, да?
— Хиромаса, — Сэймэй раздражённым движением подобрал рукава, складывая руки на груди. — Я всё-таки оммёдзи — и притом не из худших. Есть дела, с которыми я могу справиться без помощников.
— Этот демон отгрыз головы уже шести людям, — угрюмо напомнил Хиромаса. — Один из которых был очень хорошим воином. Какой бы породы ни оказалась эта тварь, силы ей точно не занимать. А ты даже оружия не носишь.
— Потому и не ношу, что не нуждаюсь в нём. Как показывает печальный опыт упомянутого тобой воина, против этого демона меч совершенно бесполезен.
— И всё-таки, Сэймэй! Ты, конечно, любую нечисть одолеешь, но зачем рисковать? Пойдём лучше вместе. Пока ты колдовать будешь, я постерегу, чтобы он на тебя не кинулся.
По мере того, как Хиромаса говорил, лицо заклинателя всё больше мрачнело. В конце концов он покачал головой.
— Нет, Хиромаса. Тебе там нечего делать.
— Почему?
В глазах Сэймэя блеснул холодный огонёк.
— Потому что это действительно сильный демон, и я не хочу, чтобы ты путался у меня под ногами, пока я буду бороться с ним. У меня не будет времени отвлекаться на твою защиту.
Он проговорил это спокойно, даже бесцветно, но Хиромаса почувствовал себя так, будто ему отвесили оплеуху. Аж в ушах зазвенело.
Он резко встал, чуть не опрокинув столик. Обида жгла грудь изнутри — словно кипятка хлебнул по ошибке.
— Ладно, — хрипло выдавил он. — Хорошо. Как тебе угодно.
Сошёл с энгавы и стал обуваться. Пока натягивал башмаки, всё казалось, что взгляд Сэймэя трогает спину, щекочет, как попавшая за шиворот травинка. Но оборачиваться он не стал — так и ушёл молча, не прощаясь.


***

Поздно вечером Хиромаса сидел на берегу Восточного канала, бросал в воду камешки и злился на весь мир.
"Чтобы не путался под ногами", ну надо же! Будто это не Сэймэй звал Хиромасу то на демона поохотиться, то влюблённого призрака упокоить, то самого Тайзан-Фукуна музыкой потешить. Будто от Хиромасы никакой пользы, а одни только хлопоты.
А всё-таки... всё-таки Сэймэй ему друг. Потому и гложет сердце обида: одно злое слово от друга жалит больнее, чем любая ругань от чужого, безразличного тебе человека. Не будь это Сэймэй — и обиды бы не было.
Хиромаса поднял глаза и отыскал в небе знакомый огонёк. В движении светил он разбирался мало, но эту звезду всегда находил без ошибки: она выделялась среди прочих необычайно ярким светом. Хиромаса знал — почему. Он помнил, как однажды ночью две звезды вдруг начали двигаться навстречу друг другу и соединились в одну, горящую с удвоенной яркостью.
Это была ночь после того дня, когда он впервые пришёл в дом Сэймэя.
Потом он узнал, что ему, как и Сэймэю, судьба назначила хранить этот город от всяческого зла. А соединение двух звёзд знаменовало встречу двух защитников столицы. С тех пор, когда его одолевала грусть, Хиромаса находил в небе двойную звезду и напоминал себе, что у него есть друг и предназначение. Вот и теперь, глядя на сверкающую точку, он почувствовал, что наполнившая душу горечь понемногу рассеивается...
...а пока он смотрел, двойная звезда вдруг померкла, наполовину уменьшив блеск.
Сначала Хиромасе показалось, что её накрыло облако, но небо вокруг было чистым, и другие звёзды сияли, как ни в чём не бывало. Он подождал немного — но потускневший огонёк и не думал не разгораться снова.
Тревога сдавила ему сердце. Определять будущее по небесным знамениям он не умел, но точно знал, что звёзды гаснут не к добру — а Сэймэй...
А Сэймэй ушёл в храм Хокадзи. К демону. Один, без оружия и без помощника.
Подхватываясь на ноги, Хиромаса успел порадоваться, что взял с собой меч, и огорчиться, что не поехал на коне. Впрочем, до старого полуразрушенного храма отсюда было недалеко — вдоль канала, а потом направо...
Додумывал он уже на бегу.


***

— Я же велел тебе не приходить сюда.
— А ты мне что — господин? Или отец? Куда хочу, туда иду, и тебя спрашивать не обязан!
— Ты мне мешаешь.
— А мне мешает, что ты шатаешься по руинам и гоняешь демонов один. Пока ты здесь, я от тебя не отстану.
— Хиромаса!
— Я уже двадцать лет Хиромаса! С тех пор, как мне голову покрыли! И я тебе говорю: не будь я Минамото-но Хиромаса, если позволю какому-то демону загрызть моего друга!
— Дался тебе этот демон! — На лице Сэймэя читалась досада. — Да с чего ты взял, что он меня загрызёт?
— А звезда? — Хиромаса обвиняюще ткнул пальцем в небо. — Наша двойная звезда? Я только что видел, как она наполовину погасла! Значит, твоя охота добром не кончится.
— Ну что ты несёшь? — Сэймэй улыбнулся, но как-то устало, одной половинкой рта. — Я всё же получше тебя разбираюсь в том, что предрекают звёзды. Думаешь, я пошёл бы сюда, если бы мне грозила опасность?
— А почём мне знать? — огрызнулся Хиромаса, сам порядком сбитый с толку. — У меня от твоих плутней уже голова болит, лис бессовестный! Может, ты нарочно меня отослал, чтобы не на мне, а на тебе это пророчество сбылось? Я ж не знаю, которая половина звезды погасла, моя или твоя.
— Я тоже не знаю.
Хиромаса изумлённо взглянул на друга, не уверенный, что ему не послышалось.
— Ты что? — севшим голосом переспросил он. — Ты что, и вправду нарочно это устроил?
Сэймэй прислонился к столбу разрушенных ворот. Он больше не улыбался, и от этого становилось не по себе.
— Я должен извиниться перед тобой, Хиромаса, — негромко проговорил он. — Я обидел тебя сегодня. Мне казалось, что я поступаю правильно, но, похоже, на этот раз судьба меня перехитрила. И, может быть, у меня больше не будет случая попросить у тебя прощения за те слова.
— Потому что... — Хиромаса запнулся. — Кого-то из нас ждёт смерть?
— Лучше бы тебе уйти, — вместо ответа сказал Сэймэй.
Хиромаса молча закусил губу. Потянул меч из ножен — легко ходит, это хорошо. Демоны тоже живые, их можно ранить и убить. Но очень трудно.
Двор заброшенного храма зарос травой выше колена, ограда и ворота покрылись цепкими побегами плюща. Луна освещала старый колодец и молодые стволики бамбука рядом с ним. Слаженным хором гремели цикады, радуясь тёплой ночи.
— Вот оно, — шепнул вдруг Сэймэй.
Сначала Хиромаса ничего не увидел. Потом проследил за взглядом Сэймэя — и различил какую-то тень у входа в храм. Тень двигалась медленным спотыкающимся шагом. Она была ростом с человека, но корявая и кособокая.
Сэймэй приложил к губам сложенный веер, зашептал заклинание. Хиромаса стоял смирно и старался не дышать слишком громко. Он знал — Сэймэй окружил их пологом невидимости, и если не двигаться и не шуметь, то демон их не найдёт.
А не шуметь было трудно, потому что тварь уже выбралась на свет, и вид у неё оказался такой, что впору завопить и броситься наутёк. Голова у неё была человеческая, но сморщенная, с наполовину облезшей кожей и длинными, но редкими чёрными волосами. Вместо глаз — пустые дырки, во рту — зубищи длиной в палец. А ниже начиналось такое, что Хиромаса прикусил рукав, чтобы не орать: тело демона, совершенно голое, было вкривь и вкось слеплено из голов. Словно из черепных костей сложили остов и обтянули его содранной с лиц кожей — с пучками волос, растущими где попало, с глазами на плечах и груди, с разинутыми ртами на ладонях и на животе, с ушами и носами во всех неподходящих местах. И всё это непотребство моргало, принюхивалось, причмокивало и бормотало что-то на множество голосов.
Демон доковылял до колодца и остановился, крутя своей верхней головой во все стороны. Сэймэй бесшумно вынул из рукава вырезанную из бумаги человеческую фигурку и подбросил её вверх. Фигурка отлетела в сторону, и в лунном свете внезапно соткался силуэт бритоголового человека в оранжевой рясе.
Тварь повернулась к нему. "Монах" стоял спокойно, не пытаясь убежать.
— Голова, — проскрипел рот на лице демона. — Где моя голова?
"Монах" молчал.
— Голова, — забормотали рты на уродливом теле чудовища. — Где голова нашего государя? Не отдашь его голову — заберём твою.
Сэймэй шевельнул веером. "Монах" попятился и стал обходить колодец с другой стороны. Демон заскрежетал зубами и вдруг сжался в комок и прыгнул на мнимую добычу — прямо через сруб.
И застрял. Влип в пустое пространство между срубом и навесом, как муха в паутину.
"Монах" испарился, а чудовище завыло и забранилось на все голоса. Веер в руке Сэймэя взмахнул дважды — крест-накрест. С навеса упали свёрнутые верёвки и обвили демона, связывая по рукам и ногам.
— Оставайся здесь! — приказал Сэймэй Хиромасе. Вынул из-за пазухи листок бумаги, изрисованный тушью, и пошёл к беспомощно бьющемуся в тенётах демону.
При виде его тварь перестала колотиться и повисла неподвижно. Сэймэй поднял бумажку, зажав её в пальцах правой руки, и начал новое заклинание. Хиромаса моргнул — то ли луна так светила, то ли от рук и лица оммёдзи и впрямь исходило лёгкое сияние...
А потом всё случилось как-то сразу и вдруг. Демон бешено дёрнулся — и одним движением вывернулся из верёвок, оставив на них прилипшую лоскутами кожу. Ободранный, ещё более жуткий с виду, он скакнул на Сэймэя, не успевшего дочитать заклинание до конца. Оммёдзи увернулся, бумажка с надписью полетела демону в рожу и вспыхнула на лету. Демон заорал, запрыгал на четвереньках, стряхивая пламя с волос — и исхитрился ухватить Сэймэя зубами за штанину, рванул когтистой лапой шёлковую полу каригину.
Больше Хиромаса уже ни о чём не думал. Всего шесть шагов отделяли его от того места; пять из них он пролетел за один вдох — и на шестом, удачно пришедшемся на правую ногу, рванул из ножен меч, не тратя времени на замах.
Демон как раз поднимался с колен, и удар рассёк ему спину наискосок, от подмышки до плеча. Тварь выпустила Сэймэя и кувыркнулась в траву; Хиромаса левой рукой, не глядя, оттолкнул заклинателя в другую сторону и встал между ними.
— Колдуй скорее! — крикнул он, выставив меч остриём перед собой. Демон поднялся из травы и пошёл на них снова. Вот досада — раны его как будто и не ослабили...
Хиромаса успел услышать голос Сэймэя за спиной, выпевающий ещё какое-то заклинание, а потом прислушиваться стало некогда. Проклятая тварь оказалась не только живучей, но и невероятно ловкой. Её страховидное тело изгибалось, как у змеи, словно вместо костей в нём имелись одни суставы — а впрочем, может, так оно и было. Демон наседал, и Хиромаса едва успевал отмахиваться мечом и отступать, пока не упёрся в колодезный сруб.
Демон прыгнул на него — и промахнулся: Хиромаса бросился на землю и откатился. Демон плюхнулся на сруб, а Хиромаса уже вскочил на ноги и нанёс косой удар, пытаясь располовинить противника. И сам промахнулся на этот раз — чудище подпрыгнуло и повисло, уцепившись за столбики навеса, и меч впустую скосил бамбуковую поросль у колодца.
Второго удара он нанести не успел. Оттолкнувшись от навеса, демон упал на него сверху, обхватывая его руками и ногами. Цепкие, невероятно сильные лапы сдавили человеку шею, сморщенная зубастая рожа нависла над ним, примериваясь к горлу клыками. Если бы Хиромаса мог дышать, то задохнулся бы на месте — из разинутой пасти жутко несло падалью.
"Конец, — мелькнуло у него в голове. — Сэймэй оказался прав — это всё-таки была моя звезда..."
Что-то блеснуло над ним, словно луч света, отражённый зеркалом, и хватка на горле вдруг ослабла. Потом сверкнуло ещё раз, ярче и сильнее, волосы на голове демона вспыхнули костром, он заверещал и отцепился.
Хиромаса повалился на землю, и почти сразу же чья-то жёсткая рука схватила его за локоть, поднимая на ноги.
— Сэймэй?.. — прохрипел он, потирая горло.
И осёкся. Перед ним стоял кто-то другой. Человек в чёрном воинском одеянии, точно таком же, как у Хиромасы, с обнажённым мечом в руке и...
Без головы?!
Он успел вспотеть от ужаса, прежде чем понял, что ошибся. Голова у незнакомца имелась, и даже шапка-каммури с подвязанным хвостом обреталась на положенном ей месте. Но вот лицо от шапки до подбородка было закрыто повязкой из чёрного шёлка, намотанной в несколько витков, и на виду оставались только глаза да переносица.
Разглядывать его дальше не было времени. Демон опять сбил с себя пламя и бросился на них. Хиромаса и незнакомец, не сговариваясь, метнулись в разные стороны, тварь на миг замешкалась — и перед ней, как из-под земли, вырос Сэймэй.
На этот раз луна точно была ни при чём — руки оммёдзи светились так, что больно было смотреть. Уже без всяких заклинаний и ловушек он шагнул к демону и схватил его за голову, сдавив ладонями с двух сторон. Тот завизжал на одной пронзительно высокой ноте, вцепился в руки противника, силясь оторвать их от себя. Там, где ладони Сэймэя касались его, сморщенная плоть трескалась и распадалась прахом.
Хиромаса бросился к демону — добить скорее, пока не вырвался. Но не успел.
Чудище рванулось с неимоверной силой — и отшвырнуло Сэймэя, как пучок соломы. Заклинатель отлетел к колодцу, ударился о сруб и остался лежать. Хиромаса, подскочив, рубанул демона по боку — меч со скрипом проехался по костям и застрял где-то внутри.
Демон обернулся к воину. Его голова, страшно обожжённая с двух сторон, выглядела так, словно вот-вот развалится, но он не обращал на это внимания, равно как и на торчащий в его теле меч.
— Минамото, — проскрипел он всеми ртами. — Проклятые Минамото. Ненавижу.
Хиромаса дёрнул рукоять — меч не поддавался. Паника захлестнула его ледяной волной.
Позади демона бесшумно поднялась чёрная тень. Свистнул рассечённый воздух, тварь в очередной раз взвыла, стремительно оборачиваясь к новому противнику. Голова повернулась, а тело — нет: Хиромаса ухватился за рукоять меча, держа гада, как наколотую на острогу рыбину.
Человеку в чёрном только это и было нужно. Удар, удар, ещё удар — он рубил демона без передышки. Демон отмахивался лапами, прикрывая голову; будь у него лишнее мгновение, он вырвался бы непременно — но незнакомец не давал ему этого мгновения, атакуя слева и справа. Клинок врубался в плоть, скрипел по нечеловечески прочным костям. Это был бой не на мастерство — на выносливость. Кто-то должен был устать первым: или демон, от которого при каждом ударе летели ошмётки кожи и мяса, или незнакомец, стремительно орудующий клинком, или Хиромаса, из последних сил удерживающий мечущуюся тварь на месте...
И так оно и вышло. На очередном ударе демон промедлил заслониться иссечённой до кости рукой, и меч незнакомца врезался ему в голову — сбоку, в прожжённую Сэймэем рану.
Черепная коробка треснула, как перезревшая тыква, извергнув облако зловонной пыли. Хиромаса, закашлявшись, выпустил меч, и демон обвалился к его ногам, распадаясь на куски.
Человек в чёрном осмотрел свой меч, иззубренный по всей длине, пожал плечами, бросил его в траву. Хиромаса, отдуваясь, вытер потное перепачканное лицо. Помотал гудящей головой, приводя мысли в порядок...
И вдруг побледнел. И со всех ног рванулся к колодцу.
Сэймэй сидел там — почти лежал, прислонившись лопатками к срубу. Лицо его болезненно кривилось, губы были прикушены. Сначала Хиромаса подумал, что он ударился спиной. Потом увидел тёмные пятна у него на груди — и то, вокруг чего они растекались.
Оммёдзи не ударился о сруб — он упал подле него. На растущий рядом бамбук, из которого получаются хорошие стрелы. На торчащие острые прутья, наискось срезанные мечом.
Хиромаса закричал бы — но ужас отнял у него голос. Он бросился к Сэймэю, упал на колени, схватил его за руку. В голове билось только одно слово: почему? Почему — так?
Холодные пальцы шевельнулись, сжали его запястье. Глаза Сэймэя были открыты, но взгляд двигался медленно, сонно. Вот задержался на лице Хиромасы, потом пополз дальше — к подошедшему следом незнакомцу. Что-то нащупал, остановился. Замер, уткнувшись в маску, из-под которой виднелись только глаза.
— Ты... — прошелестел голос, в котором едва угадывалось удивление. — Вот, значит... как...
Незнакомец молча наклонил голову.
— Всё... так плохо?..
Ответом был ещё один кивок. С губ Сэймэя сорвался сиплый выдох — такой тихий, что Хиромаса не сразу распознал в нём смех.
— Славная... шутка... — шепнул он, содрогаясь от беззвучного хохота. — Я и не думал...
Он вдруг выпустил руку Хиромасы и напрягся, почти выгнулся, хватая воздух быстрыми мелкими вдохами. А потом как-то обмяк и уронил голову на край колодца.
Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Хиромаса понял, что он не дышит.


***

Это было так неправильно, что Хиромаса сразу догадался: он спит. Только во сне и может случиться такая нелепость — мёртвый Сэймэй. А когда снится такой гадкий сон, то лучшее, что можно сделать — это проснуться. И на миг показалось, что это легче лёгкого: напрячься и сморгнуть этот сон с ресниц, как раскрашенную шелуху.
Он моргнул. Мир не растаял, но и настоящим не стал. Остался таким же плоским, зыбким, словно отделённым полупрозрачной стенкой из самой тонкой рисовой бумаги. Всё было далёким и смазанным — белая тень на траве у колодца, чёрная тень, склонённая над ней...
Потом незнакомец встал, и Сэймэй оказался у него на руках. Голова заклинателя была закрыта полой каригину — безликий свёрток белого шёлка. И человек в чёрном понёс его к воротам, осторожно ступая по тропинке.
У ворот он остановился и глянул через плечо на Хиромасу. Глаза блеснули из-под намотанной ткани, но он ничего не сказал — молча стоял, ожидая чего-то.
Хиромаса заставил себя встать и пошёл следом. С каждым шагом плёнка, отгородившая его от мира, вздрагивала, но не рвалась. Где-то под ней, в глубине, ворочалось вялое удивление. Что это за человек? Откуда Сэймэй его знал? О чём они говорили напоследок? Но и это почему-то не вызывало интереса.
Они подошли к берегу канала. Под старой ивой была привязана лодка. Человек в чёрном мотнул головой, не опуская своей ноши. Хиромаса кое-как сообразил, вытащил лодку на песок, и незнакомец положил в неё Сэймэя. Столкнул лодку в воду, забрался в неё сам и подождал, пока Хиромаса последует за ним. Потом налёг на весло.
Хиромаса поджал ноги, чтобы поместиться, уложил голову Сэймэя себе на колени. Ощущение бумажной стенки между ним и миром не исчезло. Чтобы отвлечься от него и от того, что лежало на дне лодки, он стал смотреть по сторонам — как плывут в темноте кровли домов, как качаются ветви плакучих ив, как горит и играет под веслом лунное серебро.
Незнакомец вёл лодку легко и уверено. И за всё время пути от Девятого квартала до моста Итидзё-модори не проронил ни слова. Хиромаса смотрел на его спину, обтянутую чёрной курткой, на мерно двигающиеся плечи — и не мог понять, кого напоминает ему эта склонённая над рукояткой весла фигура. Хотя, может быть, ему это только померещилось.
...Лодка подошла к берегу возле моста. Незнакомец выскочил первым и, стоя на мелководье, придержал её за борт; Хиромаса выбрался из лодки и наклонился, чтобы поднять Сэймэя.
Оммёдзи показался ему неожиданно тяжёлым. Или это у него самого ослабели руки? Хиромаса стиснул зубы, перехватил тело поудобнее и начал взбираться вверх по склону — берег здесь был высокий. Оступился в темноте на скользкой траве, но устоял. Сделал ещё два шага вверх — и, уже выбравшись на ровное место, зацепился за какой-то ползучий корень, споткнулся ещё раз и всё-таки упал.
Удачно упал — вперёд на колени, а не назад с откоса. И ношу свою не уронил на землю — удержал, прижимая к себе. Голова Сэймэя откинулась ему на руку, край одежды сполз. Лицо под ней было таким же белым, как ткань, и в неподвижно раскрытых глазах отражались звёзды.
Хиромаса посмотрел на небо. Та звезда никуда не делась. Она была на месте — больше того, она сияла так же ярко, как вчера ночью. Как в ту ночь, когда он впервые увидел её: два огня, слившиеся вместе...
Бумажная стенка треснула и рассыпалась. Мир встал на место — всеми красками, звуками и ощущениями. Нежным светом луны и звёзд, плеском воды под опорами моста и тяжестью мёртвого тела на руках.
Хиромаса встряхнул его. Сэймэй не пошевелился.
И это был не сон.


***

— Пей.
На пол перед ним опустился столик с бутылкой и чашкой. Хиромаса покачал головой.
— Пей, — повторил человек в чёрном. — Надо.
Он говорил быстрым шёпотом и только короткими фразами. Губы под маской почти не двигались.
Хиромаса не понимал, чего от него хочет этот странный тип. Зачем он привёз их обратно к дому Сэймэя, зачем помог внести тело в дом и уложить, как положено, с покрытым лицом; зачем теперь требует, чтобы Хиромаса непременно выпил...
Зачем вообще всё это, если Сэймэя больше нет?
Человек в чёрном наполнил чашку и придвинул к Хиромасе. Откуда он достал сакэ? Порылся в кладовой? Что он вообще делает тут? Почему прячет лицо и голос?
— Кто ты? — хрипло спросил Хиромаса. Это были его первые слова с тех пор, как стряслась беда.
— Потом, — прошелестел человек.
Его шёпот и уклончивый блеск глаз вдруг разозлили Хиромасу. Всё было слишком плохо и без этих дурацких игр.
— Сними маску, — потребовал он. — Я хочу видеть, кому обязан жизнью. Покажи лицо, эй, ты!
Человек хотел отстраниться, но Хиромаса оказался быстрее. Ухватив свесившийся на плечо конец шёлковой повязки, он рванул его, сдирая чёрную ткань с лица незнакомца.
И обмер, потеряв дар речи.
— Тебе всё-таки стоит выпить, — сказал Сэймэй, снимая повязку полностью. Теперь, когда отпала необходимость притворяться, его голос звучал обычно и до оторопи спокойно. — Поскольку то, что я сейчас расскажу, лучше слушать не на трезвую голову.
Хиромаса смотрел на него, молча разевая рот. А потом — как обухом ударило: ну, конечно! Там, у храма, был не Сэймэй, а его волшебный двойник! Сикигами, куколка, подменыш... о, боги, да сколько раз он сам попадался на этот простой трюк!
Чуть не поскользнувшись на полу, он метнулся к неподвижному телу, дрожащими руками поднял платок с лица — и сердце оборвалось снова: это тоже был Сэймэй. Не кукла из бумаги или соломы — всё тот же Сэймэй. Бледный, с закрытыми глазами и синей тенью у губ. Холодный. Непоправимо мёртвый.
И он же сидел возле столика — живой, но в чужой одежде, с незнакомой горькой усмешкой в уголках рта.
Хиромаса жестоко ущипнул себя за руку. Не помогло. Мёртвый Сэймэй лежал на чисто выметенных досках. Живой Сэймэй сидел у столика. Огонёк свечи вздрагивал на сквозняке, в саду орали цикады. И всё.
— Кто? — простонал он, чувствуя, что вот-вот сойдёт с ума. — Кто из вас настоящий?
— Оба, — тихо ответил живой. — Успокойся, Хиромаса. И выпей уже наконец, а то на тебя смотреть страшно.


***

...Я действительно Абэ-но Сэймэй. И он — тоже.
В сущности, он — это я. Вернее, нет, не так. Он — тот, кем я когда-то был. Я — тот, кем он не успел стать.
Это случилось в ночь, когда померкла двойная звезда. Для него это было сегодня. Для меня — много дней назад.
Я пошёл к храму Хокадзи, чтобы изгнать демона. Я собирался идти один, потому что знал, что предрекает угасание звезды. К сожалению, ты тоже догадался и пришёл в храм вопреки моим наказам. Мои попытки обвести судьбу вокруг пальца оказались тщетными; один из защитников столицы должен был умереть.
Им оказался ты.
Я твердил, чтобы ты не ввязывался в схватку, но... мне следовало лучше знать тебя. Конечно, ты не смог стоять в стороне, когда увидел, что мне грозит опасность. Ты бросился на помощь — и погиб у меня на глазах.
Пей, Хиромаса. Ты всё поймёшь потом, а сейчас просто выслушай.
Да, ты погиб, а демон скрылся, и я не погнался за ним. Это была моя вторая ошибка. Если бы я нашёл его логово, то мог бы догадаться, что это за существо и кто послал его за нами, — но я поддался отчаянию и упустил драгоценное время.
Ещё несколько дней после этого было тихо. Потом начался ад.
Помнишь Шествие Ста Демонов? Представь то же самое, но по всему городу. Трое суток кровавой охоты — на улицах и в домах. Люди бежали в храмы, но молитвы не помогали против этой нечисти. Не спасали даже дворцовые стены. Император погиб в первую же ночь — за ним пришёл тот самый демон, что убил тебя.
Уже много позже я понял, что это был спектакль — жестокий, с настоящими смертями, но всё же наигранный. Если бы они взялись за нас как следует, за три дня в столице не осталось бы ни души. Но тому, кто послал их, не нужен был пустой город. Он хотел получить нас живыми — и покорными.
Тайра-но Масамори — вот как его звали. Внебрачный сын Тайра-но Масакадо, единственный выживший из отпрысков "нового государя". Его отец поднял мятеж и захватил власть над восточными провинциями, а сын решил шагнуть дальше и взять в кулак всю страну.
Утром четвёртого дня он вступил в столицу, занял дворец и провозгласил себя императором. С ним было всего две сотни воинов, но этого хватило. Люди были напуганы, никто не помышлял о сопротивлении — зато все хорошо представляли себе, что будет, если он снова натравит на них демонов. Страх служил ему лучше, чем многотысячное войско.
Некоторое время после его воцарения я прятался. Масамори ещё не решил, живым я ему нужен или мёртвым — ну, а меня не устраивало ни то, ни другое. Я менял дома, путал следы и между делом пытался разгадать, как он подчинил себе армию демонов. Если бы удалось лишить его этой власти, он не удержался бы на троне. Но пока я силился проникнуть в его тайну, он вовсю хозяйничал в столице. Набирал разбойников и головорезов в свою личную охрану, наполнял казну награбленным золотом, казнил тех, кто осмелился роптать... Под его рукой город жил в страхе, дышал страхом — и выгнивал изнутри, как червивый плод.
Пей, Хиромаса... Знаешь, иногда я думал, что это даже к лучшему — что ты не увидел, во что превращается столица и люди, живущие в ней. Не увидел, как меркнут кошмары трёх первых дней по сравнению с теми демонами, что вышли со дна их сердец, отравленных страхом. Я думал, что знаю всё о тёмной стороне человеческой души, но мне представилось много случаев узнать больше. Да, за оружие я взялся тогда же — в ту пору приходилось чаще защищаться от людей, чем от нечисти. А ещё... можно сказать, что я пытался немного стать тобой.
Но вот однажды я понял, что мои поиски уже утратили смысл. Даже если я разгадаю тайну Масамори и найду его слабое место — в этом городе уже нечего и некого спасать. И я ушёл из столицы и отправился на поиски того, что мой учитель считал пустыми бреднями одного старого даоса.
В храмах и монастырях, в старых свитках и в книгах из чужих стран я искал заклятие, способное обратить время вспять. Я должен был вернуться сюда, в ночь схватки с демоном — и предотвратить беду. Спасти твою жизнь и восстановить защиту столицы.
Я вернулся.


***

Сэймэй умолк и налил себе ещё. Хиромаса, ничего не говоря, подставил и свою чашку. Заклинатель вылил в неё остаток сакэ и отодвинул пустую бутылку.
Цикады стрекотали, как сумасшедшие. Тень Сэймэя лежала поперёк энгавы — огромная и чёрная, с неровными краями.
— Почему ты прятал лицо? — спросил Хиромаса. Он собирался спросить о другом, но сбился с мысли. В сидящем здесь человеке было что-то чужое, даже пугающее — и Хиромаса никак не мог увидеть в нём прежнего Сэймэя.
— Сначала хотел избежать объяснений, а потом... Подумал, что Масамори сейчас готовится к нападению — а значит, где-то в городе, даже во дворце могут быть его соглядатаи. Если они будут считать меня мёртвым, то расслабятся и перестанут тщательно заметать следы. Это нам на руку.
— То, о чём ты рассказал... Это действительно было?
— Этого не было, — резко сказал Сэймэй. — И не будет, если мы не повторим своих ошибок.
— Но если он и на этот раз призовёт демонов — сможем ли мы защитить город?
— На этот раз всё будет иначе. Во-первых, он уже потерял своего сильнейшего бойца. Если это его и не остановит, то заставит призадуматься. Во-вторых, я всё-таки не зря потратил эти годы. Главную тайну Масамори я так и не разгадал, но знаю о нём куда больше, чем в дни нашествия. В-третьих... — Сэймэй чуть запрокинул голову, словно мог разглядеть небо сквозь навес и густую листву. — Ни мне, ни тебе не удалось бы отстоять город в одиночку. Но пока эта звезда горит, столицу оберегают силы, куда более могущественные, чем один воин и один заклинатель. Вот почему Масамори прежде всего стремился уничтожить кого-то из нас.
Хиромаса вздохнул с облегчением. Но что-то дёрнуло его изнутри — какое-то мимоходом сказанное слово. Он взглянул на Сэймэя и будто заново увидел его — твёрдо сжатые, неулыбчивые губы, жёсткий прищур, незаметную паутинку морщин в уголках глаз...
— Эти годы? — переспросил он. — Сколько же времени прошло?
Сэймэй посмотрел на него в ответ. Та же странная горькая усмешка лежала на его лице, врезавшись в каждую черту, — словно осевшая на коже пыль от дальней, нелёгкой дороги.
— Больше, чем мне хотелось бы прожить в том мире, каким он стал после твоей смерти, — проговорил он ровным голосом.
Эти годы. Где-то в глубине сердца Хиромаса ощутил тупую боль. Годы потерь, одиночества и изгнания. Годы, которые он отменил для всех, кроме себя.
— Сэймэй, — шёпотом сказал Хиромаса. И больше ничего не смог сказать — слёзы заперли горло.
Человек, сидящий напротив, улыбнулся — и маска, сотканная усталостью и временем, стала понемногу разглаживаться. Тонкие брови взметнулись в притворном изумлении, весело сверкнули тёмные глаза.
— Ну, надо же, — протянул он с таким знакомым ехидством в голосе. — После двухчасовой попойки ты наконец-то вспомнил моё имя!

@темы: Лисьи пляски, Записки на бумажном журавлике

---

Миди с ФБ-2014

Название: Расписная ширма работы Ёсихидэ
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса, Мицумуси, Досон
Категория: джен
Жанр: мистика, приключения, ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: Сиквел первого "Оммёдзи" и "Муки ада" Акутагава Рюноскэ, смешать, но не взбалтывать.

В саду Сэймэя зацвели вьюнки. Не тронутые рукой садовника, предоставленные сами себе, они взбирались по ограде, цепляясь ползучими стеблями за неровности каменной кладки. Их венчики сияли чистой синевой — словно утреннее небо расплескалось по лиственному ковру. Ночь выдалась сырой, и на чашечках вьюнков снаружи поблёскивала роса.
Проходя мимо, Хиромаса вздохнул украдкой. Как недолго живёт красота! Не пройдёт и трёх часов, как эти нежные цветы поблекнут и увянут, погубленные дневной жарой. Недаром зовутся они асагао — "утренний лик"...
В таких раздумьях он подошёл к дому и, разувшись, вступил под навес. Сэймэя не было видно, и Хиромаса вошёл в дом. К любому другому человеку он поостерёгся бы входить так бесцеремонно, не предупредив о визите заранее, но у Сэймэя всё было иначе. Прорицатель всегда знал, когда Хиромаса идёт к нему в гости, и можно было не опасаться поставить его или себя в неловкое положение.
Вот и сейчас, стоило Хиромасе отодвинуть перегородку, ведущую во внутренние покои, как Сэймэй, сидящий спиной ко входу, сказал:
— Не закрывай фусума, скоро станет жарко.
Оставив фусума раздвинутыми, Хиромаса шагнул в комнату. Сэймэй был занят — на столике перед ним и на полу вокруг во множестве лежали раскатанные свитки. Диковинное это было зрелище — повинуясь взгляду оммёдзи или ленивому движению его веера, свитки разворачивались до нужной строчки, а потом снова скатывались и сами обвязывались шнурами.
— Я не вовремя? — спросил Хиромаса, осторожно переступая через бумажные полосы.
— Ничего, — отмахнулся Сэймэй. — Располагайся, я скоро закончу.
Из сада тянуло свежим ветерком, бумаги на полу слегка шелестели. Хиромаса украдкой глянул на свитки, но это были не трактаты о гадании и не списки чудодейственных сутр, а какие-то дворцовые хроники времён императора Уда. Разочарованный, он отвернулся и стал разглядывать комнату. Почти сразу ему бросилось в глаза нечто большое, прямоугольное и плоское, стоящее у дальней стены. Наброшенная сверху белая ткань скрывала его целиком, позволяя угадать только общую форму.
— Что это у тебя? — Хиромаса потянулся приподнять край ткани, но Сэймэй строго покачал головой.
— Оставь. Не стоит тебе на это смотреть.
Хиромаса с сожалением убрал руку, но любопытство так и щекотало его изнутри. По размеру и очертаниям занавешенный предмет напоминал ширму, какими разгораживают комнаты в богатых домах. Что такого страшного и оскорбительного для взора может таить в себе ширма? Разве что какой-нибудь распутник изрисовал её непристойными картинками?
Входя в дом, он не успел вынуть меч из-за пояса, и теперь, поворачиваясь, как бы невзначай зацепил кончиком ножен наброшенный на ширму покров. Лёгкая ткань мигом стекла на пол, явив на свет то, что было спрятано под ней.
— О! — выдохнул Хиромаса. Он попытался отвернуться, но не смог: тело будто оцепенело, а взгляд прикипел к расписному бумажному полотнищу, что переливалось всеми цветами крови и огня.
На ширме был ад. В вихре дыма и пламени извивались человеческие фигуры, нарисованные так искусно, что казались поистине живыми. Вернее, умирающими — потому что их преследовали по пятам и терзали звероподобные демоны с бичами, палками и прочей палаческой снастью. Куда ни глянь, глазам представали картины всевозможных казней и пыток, от которых кровь стыла в жилах и сердце обрывалось. И всё это, от одежд и украшений жертв до горящих волос и окровавленных бичей, было изображено в мельчайших чертах, с невыносимой, почти тошнотворной достоверностью.
Вид преисподней и гибнущих в ней людей так потряс Хиромасу, что он не сразу заметил в картине явный изъян. Прямо в центре ширмы выделялось тёмное, будто обугленное пятно. Языки пламени вокруг него были выписаны необыкновенно чётко, но ближе к середине всё сливалось в один тусклый грязноватый цвет.
Неизвестно, сколько он простоял бы так, не в силах отвести глаз от жуткого зрелища, но, к счастью, это длилось недолго. Быстро поднявшись, Сэймэй отстранил его, поднял покрывало и снова закутал ширму сверху донизу. Только после этого Хиромаса смог перевести дыхание. Коснувшись рукой лица, он с удивлением понял, что обливается потом, хотя в открытой комнате было прохладно.
— Я предупреждал, — тихо сказал Сэймэй, но в голосе его звучало скорее сочувствие, чем упрёк.
— Что это было? — Хиромаса сглотнул — в горле пересохло, словно он и впрямь вдохнул адского пламени. — Человек не может так рисовать! Это работа демона!
Сэймэй покачал головой.
— Нет демонов страшнее тех, что живут в наших сердцах, Хиромаса. История этой картины — лучшее тому подтверждение. Эту ширму расписал художник по имени Ёсихидэ. А сделал он это по приказу Великого канцлера Фудзивара-но Мотоцунэ, повелевшего ему изобразить ад и мучающихся там грешников.
Он вернулся за свой столик, и Хиромаса сел напротив — он уже догадался, что рассказ будет долгим.
— Ёсихидэ был наделён несравненным талантом, но наружность имел безобразную, и нрав у него тоже был тяжёлый. В целом мире он любил только две вещи: живопись и свою единственную дочь. И ещё, говорят, была у него такая особенность: он мог рисовать только то, что видел своими глазами. Чтобы изобразить адское пламя, он ходил смотреть на пожары; чтобы передать на полотне подлинное человеческое страдание — посещал казни или мучил своих учеников. Лишь один замысел ему не удавалось воплотить: он хотел нарисовать на самом видном месте знатную даму в горящей повозке.
Хиромасу передёрнуло. Он попытался вспомнить, видел ли на картине что-то подобное. Выходило, что нет.
— В конце концов, отчаявшись, Ёсихидэ обратился к Мотоцунэ с просьбой сжечь повозку, посадив в неё какую-нибудь женщину, — Голос Сэймэя не изменился ни на йоту, и от этого слушать его было ещё страшнее. — На благо искусства, само собой. Что ж, Великий канцлер снизошёл до его просьбы. В назначенный час Ёсихидэ пригласили полюбоваться на сожжение повозки... в которой находилась его дочь.
Он замолчал, перебирая свитки. Хиромаса долго не мог вымолвить ни слова.
— Так что же... Ёсихидэ? — спросил он наконец.
— Дорисовал картину до конца. А на том месте, где сейчас находится пятно, изобразил свою дочь. Такой, как он её видел — в цепях и в повозке, горящую заживо. Работа была закончена в срок, художник преподнёс ширму Великому канцлеру, удостоился высочайшей похвалы и на следующую ночь повесился у себя в доме. Чему никто особо не удивился.
— Ну, ещё бы, — вздохнул Хиромаса.
— А на седьмой день после его смерти, — продолжал Сэймэй, — сын канцлера вдруг занемог. Днём его била лихорадка, а по ночам терзали кошмары — ему снилось, что его мучают демоны в аду. Сначала болезнь списали на душевное потрясение, вызванное зрелищем казни. Поговаривали, что молодой человек оказывал дочери Ёсихидэ внимание, и её смерть стала для него ударом. Так оно было или нет, но кто-то решил, что вид картины с сожжённой девушкой усугубляет страдания больного, и канцлер распорядился отвезти ширму в одну из своих усадеб, где сам обычно не жил. Действительно, после этого его сын поправился. Но никто, кроме одной чересчур пугливой и скрытной служанки, не заметил, что всё время, пока длилась эта странная болезнь, у фигуры, изображённой в горящей повозке, было лицо не девушки, а юноши.
— О, — прошептал Хиромаса. — Значит, вот как Ёсихидэ отомстил обидчику?
— Скорее, обидчикам, — поправил его Сэймэй, — потому что месть его распространилась не только на Мотоцунэ и его семью, но и на весь клан Фуздивара. Много позже, когда история с таинственной болезнью сына уже забылась, Великий канцлер вспомнил про ширму и вернул её в свой столичный дворец. И в ту же ночь слёг в страшных мучениях. Наблюдательной служанки во дворце уже не было, поэтому причина болезни открылась не сразу. Пока заклинатели творили молитвы, изгоняющие злых духов, Мотоцунэ становилось всё хуже, и на третий день он умер, крича, что его жгут живьём.
На поминальные обряды собралось много гостей, и самые знатные из них после похорон заночевали во дворце. Но отдохнуть им так и не пришлось: среди ночи всех подняли на ноги истошные крики одного вельможи из северной ветви Фуздивара. Ему, как ты догадываешься, приснился тот же сон. Но теперь, на счастье, кто-то из монахов, приглашённых для чтения сутр, догадался взглянуть на ширму и обнаружил на ней изображение заболевшего, которого рвали на части хищные птицы. Тут уже всё стало ясно, и ширму убрали из дворца навсегда.
— Никогда не слышал ничего подобного, — пробормотал Хиромаса.
— Об этом мало кто знает. Фудзивара и в те времена заботились о чести клана. Историю замяли, а ширму передали в дар храму Энряку-дзи.
— Но как же она попала к тебе?
— Её доставили сегодня утром из дома Фудзивара-но Моросукэ.
— От самого Левого министра? — удивился Хиромаса.
— После смерти Фудзивара-но Мотоката все его сокровища, как имущество преступника, злоумышлявшего против государя, были переданы в казну. Но эту ширму Моросукэ заметил и оставил себе. Он подумал, что имеет на это право, ведь это достояние его семьи. Но на десятую ночь после того, как он поставил ширму у себя, ему приснилось, что его терзают демоны в аду. Он решил, что это дух Мотоката мстит ему из-за порога смерти, и сразу послал за мной. А я знал историю этой ширмы, потому и распорядился, чтобы её перевезли ко мне. Здесь она никому не причинит вреда, пока я не разберусь с ней.
Хиромаса не чувствовал особой жалости к Моросукэ. Правда, после разоблачения Досона господин Левый министр проникся к Сэймэю необычайным уважением, и его покровительство должно было принести гадателю немало пользы сейчас и в будущем. Хиромаса радовался за друга, но не мог забыть, что стремление Моросукэ к власти стало причиной несчастий и гибели госпожи Луны. Сватая дочь в императрицы, могущественный вельможа едва ли задумывался о том, какую боль это причинит другой женщине, любящей императора всем сердцем и уже родившей ему детей. А если бы и задумался — разве это заставило бы его отказаться от честолюбивых замыслов? Тот, кто прокладывает дорогу на вершину, не станет останавливаться из-за одного цветка, смятого копытами его коня.
А Мотоката не простил страданий дочери и крушения собственных надежд на регентство. Потому и связался с Досоном, что возжаждал мести — и императору, и родичу-сопернику. Да, Мотоката мог бы перед смертью оставить Моросукэ такой смертоносный подарок, вот только...
— Сэймэй! Ты сказал, что ширма прежде находилась в доме Мотоката? Но ведь он сам был из рода Фудзивара. Как же он мог держать у себя эту вещь и не заболеть?
— Вот это я и собираюсь выяснить, — отозвался Сэймэй, небрежным взмахом веера скатывая разложенные на полу свитки.
— Лучше бы ты сжёг эту ширму со всеми её проклятыми тайнами, — угрюмо сказал Хиромаса. У него перед глазами всё ещё стояли лица истязаемых людей, их искривлённые рты и полные страдания глаза. Слишком легко было поверить, что жуткий огненный мир, изображённый с таким болезненным правдоподобием, существует на самом деле, а не создан безумным воображением мёртвого художника.
— Она не горит, — буднично сказал Сэймэй.
— Что?
— Эту ширму не берёт огонь. Её невозможно порезать ножом, залить тушью или сжечь щёлоком. Знаешь, о чём это говорит?
— О чём? — послушно переспросил Хиромаса.
— Что дух, обитающий в ней, намного сильнее, чем я думал поначалу, — Сэймэй сложил веер и улыбнулся, глядя на мрачное лицо друга. — Ну, полно, Хиромаса. Не забивай себе голову лишними заботами. Давай лучше выпьем.
— Выпьем, — охотно согласился Хиромаса. Сейчас он определённо нуждался в этом.

***

Если сегодня
Ветер восточный с небес
Тучи не сгонит -
Вымокнут вмиг от дождя
Шёлковые рукава.

Это письмо, начертанное на бумаге бледно-лилового цвета, с многозначительно приложенной к нему веточкой воробейника, Хиромаса нашёл дома, когда вернулся от Сэймэя. За следующий час он измарал целую стопку бумаги, сломал новую кисточку из оленьего волоса и измучил слугу требованиями заново растереть тушь — на жаре она слишком быстро высыхала. А сочинить ответ следовало быстро: госпожа Тай оскорбилась бы, если бы он заставил её слишком долго томиться в ожидании.
Увы, искусным стихотворцем он никогда не был. И голова у него уже трещала от попыток уложить в пять строк похвалу несравненной красоте госпожи Тай, обещание навестить её сегодня вечером и непременное упоминание подобающего сезону цветка, дождевых облаков, пения цикад или хотя бы кузнечиков. Оплошать и выставить себя невеждой не хотелось, но время шло, стопка испорченных листов росла, а слова всё не клеились одно к другому.
"Вот у Сэймэя бы получилось, — тоскливо думал Хиромаса, комкая очередное недописанное стихотворение. — И вправду, что ли, сходить к нему? Он меня засмеёт, конечно, но ведь не откажется помочь..."
Внезапно что-то маленькое, похожее на летящий по ветру листок, мелькнуло под навесом энгавы, впорхнуло в затенённую комнату и закружилось над столиком для письма. Это была бабочка с радужно-синими крылышками, отливающими золотом у основания.
— Мицумуси? — удивился Хиромаса. — Стой, что ты делаешь?
На глазах у него бабочка опустилась прямо в тушечницу и затрепыхалась, увязнув лапками и брюшком в густой чернильной жиже.
Ахнув, Хиромаса схватил кисточку, обратным концом осторожно выудил Мицумуси из туши и пересадил на чистый лист. Бабочка с трудом поползла по бумаге, оставляя за собой чёрный след.
— Глупая девочка, разве можно так... — Хиромаса осёкся, потому что Мицумуси ползла не по прямой. Она елозила по бумаге, перечёркивая собственные следы, и неровные мазки туши складывались в иероглиф: 凶.
"Кёу" — беда, несчастье, убийство...
— Сэймэй? — вскрикнул Хиромаса. — Что с ним?
Мицумуси отчаянно замахала крылышками — видно, по-другому она не могла ответить. Что с ней случилось, почему она не превратилась в девушку, чтобы объяснить всё человеческим языком? Но Хиромасе хватило и того немногого, что ей удалось поведать.
Второпях натянув башмаки, вооружившись и посадив едва обсохшую Мицумуси на шапку, он со всех ног побежал к дому Сэймэя.

***

Сад был пуст. Деревья застыли без движения в палящих лучах полуденного солнца. Вьюнки на ограде увяли от зноя, превратившись в тёмные вялые комочки, но Хиромаса едва обратил на это внимание, спеша по тропинке в дом.
Во внутренних покоях, где они с Сэймэем провели утро, было ещё жарче, чем снаружи. Причину этого Хиромаса понял, едва ступив на порог: посреди комнаты стояла растопленная жаровня-хибати. Над углями метались язычки пламени, терпкий запах можжевелового дыма наполнял воздух. Ширма Ёсихидэ стояла на прежнем месте у стены, плотно укутанная тканью, а перед ширмой, скрестив ноги, сидел человек в белом наряде, небрежно накинутом на одно плечо. Глаза его были закрыты, словно он спал или медитировал.
Не Сэймэй. У Хиромасы волосы встали бы дыбом, не будь они стянуты в пучок и уложены под каммури. Он узнал это лицо с густыми бровями, воспалённым шрамом на лбу и глумливой улыбкой на губах. Узнал — но отказывался верить тому, что видел перед собой.
Досон открыл глаза и посмотрел на него.
— А вот и Хиромаса, — сказал он. — Я знал, что ты придёшь.
— Ты умер! — крикнул Хиромаса. Будто эти слова, как заклинания Сэймэя, могли отправить врага обратно в небытие.
— Ты тоже, — ухмыльнулся Досон. — Однако же вот, стоишь передо мной и мечешь грозные взгляды. Если ты вернулся из мёртвых — почему бы и мне не вернуться, а, Хиромаса?
Он вскочил на ноги, отбросив белую накидку. Под ней было всё те же рваное, местами обгорелое платье, в котором он явился во дворец в свой последний день. Смеясь, он шагнул вперёд, и Хиромаса отшатнулся.
— Знаешь, — доверительно проговорил Досон, — я даже рад, что ты жив. Мне понравилось смотреть, как ты умираешь. Я с удовольствием посмотрю на это ещё раз. Что же ты, любезный? Доставай свой меч, повеселимся! Или ты боишься?
Он угадал наполовину. Хиромасу трясло и от страха тоже — но боялся он не за себя.
— Где Сэймэй? — выкрикнул он в лицо Досону.
Колдун расхохотался, хлопая себя руками по бокам.
— Сэймэ-эй! — передразнил он. — И правда, где же он? Где этот несравненный заклинатель, этот хитрец, это лисье отродье?
Голос его сорвался на визг, казалось, ещё немного — и он захлебнётся от ненависти и торжества.
— Хочешь знать, где он? Так смотри! — С этим выкриком Досон сорвал с ширмы покрывало.
Хиромаса содрогнулся. Краски на плотной бумаге пылали необычайно ярко — казалось, ширма излучает собственный свет, как окно, распахнутое в преисподнюю. Жара ли была тому причиной или мутный от дыма воздух, но пламя на картине как будто трепетало, и тела грешников едва заметно двигались. А посередине, где раньше находилось тёмное пятно...
Там появилась фигура человека, привязанного за руки к стволу нож-дерева. Он был нарисован столь же искусно, что и остальные обитатели ада: широкое белое каригину, разорванное и запачканное красным в нескольких местах, безвольно склонённая голова, спутанные волосы и даже кровь на босых ступнях — всё было изображено с поразительной точностью.
— Сэймэй... — простонал Хиромаса.
Оммёдзи на картине не пошевелился. Он казался неживым. Чёрные птицы кружились над его головой. Хиромасе даже померещилось, что он слышит их жадное карканье.
— Не бойся, — прошептал Досон. — Ему не придётся страдать долго.
Он схватил жаровню за медную ножку, не обращая внимания на жар, который должен был обжечь ему руку, и вытряхнул к подножию ширмы все угли, что тлели внутри.
Это у Сэймэя ширма не желала гореть. У Досона она вспыхнула мгновенно. Радостно треща, огонь побежал по бумаге, и нарисованные языки пламени слились с настоящими. Только от настоящих быстро расползались уродливые чёрные прорехи, пожирая демонов и людей без разбора.
Крик ужаса, вырвавшийся у Хиромасы, слился с пронзительным хохотом Досона. Пламя взбиралось по ширме, как вьюнок по ограде, поднимаясь всё выше и выше. Корни дерева, на котором висел Сэймэй, уже полыхали вовсю; ещё минута — и огонь доберётся до него самого...
Хиромаса рванулся было к ширме, но замер, сдержавшись. В прошлый раз он поддался ярости — и проиграл. В прошлый раз Досон играл с ним, как сытый кот с полузадушенной мышью. Простое оружие против колдуна бесполезно, но и голыми руками с ним не справиться. Как быть?
Словно в ответ у него перед глазами мелькнули, разворачиваясь, синие крылышки. Мицумуси, о которой он успел забыть, сорвалась с шапки и полетела куда-то в угол комнаты. Досон с невнятным проклятием замахнулся на неё, но бабочка ускользнула от его руки, взвилась к потолку и запорхала там, летая взад-вперёд вдоль деревянной балки. И Хиромасе почудилось, что наверху что-то блеснуло, отражая свет горящей ширмы. Что-то... лежащее сверху на балке. То, что Мицумуси легко могла бы достать, будучи в человеческом облике...
Он сдёрнул лук с плеча и наложил стрелу. Досон опять загоготал, предвкушая забаву. Даже руки развёл в стороны, приглашая целиться получше.
И Хиромаса прицелился — но не в него. Вскинув лук вверх, он послал стрелу в торец балки, возле которой металась Мицумуси.
Конечно, перебить такую балку выстрелом из лука было невозможно. Но удар стрелы из длинного лука с такого малого расстояния по силе мог сравниться с ударом топора. Балка чуть дрогнула, сверху посыпалась пыль, и вместе с пылью рухнуло кое-то ещё, сброшенное сотрясением с узкой опоры.
Это был меч. Стальным веретеном сверкнув в воздухе, он вонзился в пол перед Хиромасой и задрожал — прямой меч-цуруги с украшенной золотом рукоятью. Священный меч принца Савара.
При виде его усмешка Досона погасла, и весь он как-то подобрался, утратил расслабленный вид. Этот меч уже убил его однажды, вспомнил Хиромаса и прибодрился. Выдернул древний клинок из половицы и взвесил в руке. Совсем не то, что привычный изогнутый тати — но приноровиться можно.
— Повеселимся, Досон? — сквозь зубы спросил он. Скосил глаза на ширму — огонь уже полностью охватил боковые створки и неумолимо подползал к середине. Времени оставалось на сотню ударов сердца, не больше.
С яростным рычанием колдун бросился вперёд — и Хиромаса прыгнул ему навстречу, занося меч.
Даже безоружный, Досон был невероятно силён и быстр. Хиромаса прекрасно знал это и потому не рассчитывал на победу. Он должен был достать врага первым ударом — во что бы то ни стало, даже если колдун свернёт ему шею. Потому что второго удара уже точно не представится...
Он ощутил через рукоять короткое сопротивление, когда лезвие встретило цель, — а потом нечеловеческая сила подняла его и отшвырнула к стене, чудом не размазав по опорному столбу.
Стоя посреди комнаты, Досон оскалился и вытянул меч из своего тела. На клинке осталась кровь, но падать и умирать колдун явно не собирался. Перекинув меч в правую руку, он шагнул к оглушённому Хиромасе, который всё никак не мог подняться с пола, пьяно мотая головой.
Он сделал один шаг и замер, как вкопанный. Дёрнулся всем телом. Затряс руками, заорал, выронил меч, но всё не мог сдвинуться с места.
В тех местах, где упали капли его крови с меча, пол начал дымиться. На досках густой паутиной проступили надписи и диковинные фигуры — сначала чёрные, словно написанные тушью, они постепенно разгорались белым светом. А вокруг Досона, обводя его замкнутой линией, вспыхнула пятиконечная звезда.
Ничего не понимая, Хиромаса смотрел на корчащегося Досона. Тот хрипел и рвался, но не мог ступить ни шагу, словно его ступни приросли к половицам. Горящие надписи уже растеклись по всей комнате и светились всё ярче, так что глазам становилось больно. Меч Савара сиял серебряным огнём, и только следы крови на клинке темнели, будто лунные пятна. Ещё миг, и они стали исчезать, испаряться с меча, оставляя его чистым, — и вместе с ними, истошно воя, стал испаряться Досон. Его лицо, тело, одежда — в лучах белого света они становились прозрачными, а потом таяли, как грязный снег по весне, не оставляя следа.
Когда последняя тень колдуна заколебалась и исчезла в воздухе, надписи на половицах тоже начали стираться и таять. Последней погасла звезда-печать. На полу остался только меч, такой же чистый и неосквернённый, каким он пребывал в гробнице принца.
Опомнившись, Хиромаса кое-как встал и поковылял к ширме. Бумага на центральной створке уже обгорела по краям и снизу, и пламя приближалось к месту, где был нарисован Сэймэй.
Пока Хиромаса лихорадочно оглядывался вокруг, ища, чем погасить пламя, Мицумуси подлетела поближе, прижалась к бумаге и... исчезла. А на уцелевшем участке полотна в тот же миг появилась фигурка девушки в синих шелках.
— Стой! — запоздало крикнул Хиромаса. Поспешно вдохнул, зажмурился, отступил на шаг — и с разбегу врезался головой в горящую ширму.
И провалился внутрь.

***

В аду было горячо, как в печи, и столь же невыносимо душно. В первое мгновение Хиромасе показалось, что он сейчас умрёт на месте, не сделав ни шагу, — так обожгло грудь горячим дымом. Но, прощаясь с жизнью, он сделал ещё один вдох, и ещё один, и понял, что умирать ещё рано, хоть он и чувствовал себя форелью на сковородке.
— Господин Хиромаса! — Мицумуси, уже в человеческом виде, потянула его за руку. — Пожалуйста, скорее!
Дерево с Сэймэем возвышалось на холме всего в сотне шагов от них. Огонь захватывал его снизу до середины, змеиным извивом вытягиваясь по стволу, и одежды прорицателя развевались в потоках раскалённого воздуха. Твари, кружащие над деревом, лишь издалека походили на птиц — вблизи стали видны их поросшие шерстью тела, змеиные хвосты и звериные головы. На глазах у Хиромасы одна из них нырнула вниз и понеслась к Сэймэю, выставив когтистые лапы.
Яростно вскрикнув, Хиромаса поднял лук. Ощущение привычного оружия в руках и знакомое натяжение тетивы странным образом успокоили его — словно он стоял во дворе своей усадьбы, целясь в нарисованную на деревянном щите мишень. Невелика беда, если вместо мишени — страшная звероптица с клыкастой харей. Стреле-то всё равно, куда лететь.
Тварь, нацелившаяся когтями в лицо Сэймэя, заверещала и кувыркнулась наземь с пробитой головой. Хиромаса ногой отшвырнул её подальше и выстрелил второй раз, целясь в гущу стаи. На этот раз не попал, но остальные звероптицы шарахнулись в стороны, на время оставив жертву в покое.
— Дайте нож! — крикнула Мицумуси.
Он выхватил из-за пояса кинжал и сунул ей. Раскинув рукава, Мицумуси взмыла в воздух; спустя несколько мгновений она уже стояла на ветке дерева, к которому был привязан её господин, и резала верёвки.
Ей не хватило сил удержать Сэймэя в воздухе. Вцепившись в его одежду, она вместе с ним полетела вниз — но каким-то чудом смогла приземлиться не в костёр, объявший подножие дерева, а в стороне. Тело пернатой твари послужило хорошей подушкой, смягчив падение.
Подскочив к ним, Хиромаса помог Мицумуси встать на ноги и поднял Сэймэя. Боковым зрением он улавливал встающую за деревьями, сползающую по склонам гор красно-чёрную стену — красным было пламя, которое поглощало всё на своём пути, а чёрным — пустота, что следовала за ним, проглядывая сквозь зыбкую огненную пелену, мелькая в разрывах. Созданный несчастным гением Ёсихидэ мир погибал в муках, равных мукам его рождения.
— Сюда! — Мицумуси махнула в сторону узкого прохода между скал. Оттуда тоже тянуло жаром близкого огня, но Хиромаса не колебался. Наполовину неся, наполовину таща безвольного Сэймэя, он поспешил за ней.
Далеко уйти не удалось. Преграждая им путь, между скалами стоял ещё один демон — сморщенная и уродливая обезьяна с плешивой головой и седой нечистой шерстью.
— Пошёл! — Хиромаса занёс лук, как дубинку, но гадкий зверь ловко скакнул вбок, уклонился и прыгнул на Сэймэя, разевая клыкастую пасть. Мицумуси неумело махнула кинжалом — демон опять увернулся и рванул когтями одежду прорицателя. Казалось, он не замечает больше никого, сосредоточив свою ярость на одном человеке.
Хиромаса схватил демона за тощий загривок и отшвырнул что было сил. Обезьяна взвизгнула и отползла, но дороги не уступила. Припав к земле, она смотрела на Сэймэя, и в её позе, в наклоне трясущейся головы, в чертах сморщенного лица было что-то настолько жалкое и... человеческое, что Хиромасу пронзила догадка.
— Ёсихидэ, — выдохнул он.
Демон взглянул на него. Из глаз его катились слёзы. Обезьянья пасть шевелилась, словно пытаясь что-то выговорить, но вместо слов вырывались лишь бессвязные звуки.
— Пропусти нас, Ёсихидэ, — как можно твёрже сказал Хиромаса. — Мы не делали тебе зла.
Ёсихидэ проскрежетал что-то невнятное и снова с угрозой потянулся к Сэймэю. Хиромаса уже хотел врезать ему по лапам, как вдруг у него мелькнула неожиданная мысль. Опустив прорицателя на землю, он распахнул ворот его одежды — и точно: на шее у Сэймэя висела деревянная бирка с выжженным иероглифом "глициния".
Сорвав обманный знак, Хиромаса отшвырнул бирку прочь, в горящие заросли — и Ёсихидэ прыгнул за ней, как пёс, преследующий дичь. Не было времени смотреть, что с ним стало дальше: огонь уже подступал вплотную.
Мицумуси набросила подол платья на голову и бесстрашно нырнула в бушующее пламя. Раздумывать было некогда, и Хиромаса, подхватив Сэймэя и мысленно воззвав к милосердию Каннон, бросился в огонь вслед за девушкой.
Страшный жар охватил его с головы до ног, так что слёзы вскипели под веками, — но это длилось лишь мгновение. Он вдохнул и ощутил в лёгких воздух, а не пламя. Пошевелился — и понял, что лежит на полу, держа в руках неподвижного Сэймэя, а вокруг них догорают обрывки ширмы, и огонь вот-вот перекинется на их одежду.
Рывком сев, он принялся сбрасывать с себя и Сэймэя горящую ветошь. Мицумуси, подскочив, захлопала по полу циновкой, прибивая и гася пламя. Комната наполнилась едким дымом, но огонь быстро угас, не успев перебраться на стены.
Пошатываясь, Хиромаса вытащил Сэймэя на энгаву. Его мутило от угара, голова кружилась немилосердно. Уложив оммёдзи под навесом, он стал обмахивать его рукавом. Потом распахнул на нём каригину и положил ладонь ему на грудь, пытаясь уловить хоть вздох, хоть какое-то движение, уже не молясь, а просто безотчётно повторяя про себя: боги, боги милостивые, только не это...
И услышал в ответ... тихий хрипловатый смех. Лёжа на спине, Сэймэй смотрел на него и смеялся, как ни в чём не бывало.
— Сэймэй, ты!.. — Хиромаса наклонился к другу, готовый то ли обнять его, то ли дать ему тумака — нашёл время веселиться, лисий сын!
— Я это тоже запомню, — шёпотом выговорил Сэймэй, глядя на его лицо, и опять зашёлся от смеха, и Мицумуси колокольчиком вторила ему из глубины дома.
Хиромаса поспешно отвернулся, но поздно: мокрые щёки выдавали его полностью и неопровержимо.
— Это от дыма, не считается, — упрямо буркнул он, но этих двоих уже было не остановить — хохотали, как дети, потешаясь над его смущением.
Он махнул рукой и рассмеялся вместе с ними, едва удерживаясь, чтобы не заплакать снова — от облегчения.

***

— Я ошибся, — признался Сэймэй.
Они снова сидели втроём на энгаве, любуясь вечерним садом, пока посвежевший ветер выгонял из распахнутых настежь покоев запах дыма. Сэймэй сменил одежду, прибрал волосы, и выглядел так же, как всегда — лишь слегка рассеянная улыбка да некоторая нетвёрдость в движениях напоминали о пережитом. Да и то посторонний наблюдатель списал бы эти признаки на действие сакэ, в котором они сегодня решили себе не отказывать.
— Я не предполагал, что Досону под силу зачаровать Мицумуси, — Сэймэй сочувственно взглянул на девушку. — Убить её он не смог, только запереть в одном облике — но этого оказалось достаточно, чтобы помешать ей действовать по намеченному плану.
— Подожди-ка, — Хиромаса поднял руку. — Досон забрался к тебе в дом, упрятал тебя в ширму, наложил заклятие на Мицумуси и меня чуть не убил — так? А теперь ты говоришь, что у тебя при этом был какой-то план?
— Разумеется.
— Ничего не понимаю.
— Это не так-то просто объяснить.
— А ты уж постарайся, — проворчал Хиромаса. Он чувствовал себя одураченным.
Сэймэй вздохнул.
— Помнишь, ты удивился, что Мотоката мог держать у себя эту ширму без опаски?
— Ну?
— А тебе не показалось странным, что и Моросукэ держал её у себя десять дней, и только на десятую ночь увидел кошмар?
— Э...
— Это Досон принёс ширму в дом Мотоката. Думаю, он замыслил это ещё до покушения на жизнь принца Ацухира. Всё-таки он был умён и понимал, что ждёт его в случае разоблачения.
— Замыслил что? — не понял Хиромаса
— Спрятаться на ширме, в нарисованной преисподней. Для этого он загодя выкрал ширму из храма, разобрался с наложенным на неё заклятием и приспособил его для своих нужд. Принеся её в дом Мотоката, он поселил в неё своё подобие. Маленькую часть своей силы, которая служила бы якорем для его души. Но на картине есть место только для одного, поэтому Мотоката и не пострадал. Пока Досон держал эти ворота открытыми для себя, никто другой не мог сюда войти.
— И когда он перерезал себе горло...
— Он попал на ширму, только и всего. Но чтобы никто не заметил, что среди грешников изображён покойный глава Оммё-рё, он накрылся ещё и заклятием невидимости. Вот откуда появилось чёрное пятно.
Хиромаса внутренне поёжился.
— Значит, весь этот месяц... он провел в аду?
— Да, как и все Фудзивара, владевшие этой ширмой. Разница в том, что Досон не мог умереть — ведь его тело уже было мертво. А кроме того, он мог в любую минуту мог выйти оттуда. Он знал, что имущество Мотоката отойдёт в казну и намеревался таким образом попасть во дворец, чтобы отомстить императору. Жадность Моросукэ спутала его расчёты, однако Досон не растерялся и решил сначала поквитаться со мной. Для этого он на одну ночь покинул картину, позволив Моросукэ побывать в преисподней вместо себя. Как он и рассчитывал, разобраться с этим делом поручили мне.
Сэймэй протянул чашечку Мицумуси, дождался, пока она нальёт ему сакэ, и выпил одним глотком.
— К счастью, в моём распоряжении были записки прежнего настоятеля Энряку-дзи, а в старых хрониках я нашел рассказ той служанки из дворца канцлера. И оба источника указывали, что на ширме, пока она не захватит очередную жертву, изображена пустая горящая повозка, а никаких пятен нет и в помине. С помощью гадания я выяснил, кто там скрывается. Оставалось только придумать, как выселить его оттуда.
— Выселить?
— Ну да. Пока у Досона оставалось это укрытие, убить его было невозможно — он ушёл бы в ширму и всё повторилось бы сначала. А уничтожить ширму, пока он находился внутри, я не мог — он заклял её против любого вреда. Вот мне и пришлось поддаться.
— Что? — Хиромаса не поверил своим ушам.
— Я же говорю, — терпеливо повторил Сэймэй, — на этой ширме нет места для двоих. Пока я находился там, Досон был вынужден оставаться снаружи. Чтобы отомстить мне, он своими руками лишил себя пути к отступлению. Всё, что мне требовалось — это заблаговременно расставить для него ловушку в доме. Мицумуси должна была привести её в действие, но тут я как раз допустил оплошность, которую пришлось исправлять тебе.
— Но, Сэймэй... — Хиромаса ошеломлённо потряс головой. — Не могу поверить, что ты сам позволил ему заточить тебя в том жутком месте. Эти птицы... Боги, да как это можно — добровольно подвергнуться таким мучениям?
— Иллюзии, Хиромаса.
— Что?
— Иллюзии, — с улыбкой повторил Сэймэй. Он поднял руку, широкий рукав скользнул к локтю, открывая чистую белую кожу — ни ран, ни ожогов, ни ссадин от верёвок. — Всё, что мы видим, слышим и осязаем — не более чем иллюзии, из которых состоит наш мир. Всё, что я испытал там, и всё, что испытываю сейчас — лишь обман чувств. Если смотреть на вещи таким образом, то нет разницы между болью и наслаждением, между страданием и покоем. К этому просто надо привыкнуть.
Несколько секунд Хиромаса пытался осмыслить услышанное, потом покачал головой:
— Я бы так не смог.
— Тебе это и не нужно. Ты живёшь в этих иллюзиях от рождения, они — почва для твоих корней. И это правильно. Ты — человек, плоть от плоти этого мира. А я... — улыбка Сэймэя стала совершенно лисьей, — не совсем.
— Ладно, — нахмурился Хиромаса. — Но я всё равно не понимаю, зачем ты взялся играть в такие опасные игры. Ведь умереть-то ты мог по-настоящему.
— Мог, — легко согласился Сэймэй. — Но это был необходимый риск. Живой Досон представлял угрозу для столицы.
— В прошлый раз ты говорил, что тебе нет дела до столицы.
— Прошлый раз, — оммёдзи улыбнулся как-то уклончиво, — был в прошлом.
— Сэймэй... — Хиромаса взглянул на него твёрдо и пристально. — Ты знал, что после тебя Досон больше всего хотел поквитаться со мной?
На этот раз Сэймэй не ответил. С непроницаемым видом он вынул из-за пазухи веер и обмахнулся, хотя жары уже и в помине не было, — а взгляд его всё уходил в сторону, прятался, не позволял себя удержать.
— Спасибо, — сказал, наконец, Хиромаса.
— За что? — Сэймэй резко сложил веер. Смотреть на друга он по-прежнему избегал.
— За то, что остановил его. За то, что отвёл от меня беду.
— Я втянул тебя в беду, — раздельно проговорил оммёдзи. — Из-за моего просчёта ты чуть не погиб. Если бы я знал, что дело примет такой опасный для тебя оборот, то бросил бы эту затею.
— Ты сделал только одну ошибку, Сэймэй. Когда решил рисковать своей жизнью в одиночку.
— Хиромаса...
— Ты не один защищаешь столицу. У меня тоже есть право участвовать в этом. Сэймэй, я тебя как друга прошу — больше никогда не делай так. Обещай, что в следующий раз позовёшь меня на помощь.
Прорицатель поднял голову, и Хиромаса наконец-то увидел, как рождается его улыбка — проступает понемногу, как узор на обратной стороне бумаги, от глаз к губам.
— Обещаю, — сказал Сэймэй.
И этого было достаточно.

@темы: Лисьи пляски, Записки на бумажном журавлике

---

Мини с ФБ-2014

Название: Самая холодная ночь
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Тода (Гурэн), Сэйрю, Кочин, Рикуго, Судзаку, Тэницу, Тайин
Категория: джен
Жанр: ангст, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Как раз к началу ФБ я досмотрела Shounen Onmyoji - и вот результат. Рассказ о проступке Гурэна показался мне оборванным на полуслове, захотелось придать этой истории некую завершённость.

Холодно.
Он потерял счёт времени. Казалось, он провёл целую вечность вот так — на коленях, согнувшись, как от боли, почти уткнувшись рыжей головой в сухие горячие камни. Когда-то здесь был снег, глубокий и мягкий, как ватное одеяло, но сугробы вокруг коленопреклонённой фигуры давно осели и растаяли. Редкие снежинки, падающие с тёмного неба, испарялись на лету, не коснувшись смуглой голой спины.
Холодно...
Это была иллюзия, конечно. Он не мог замёрзнуть. Его плоть была соткана из огня, в его сердце таился жар, способный без труда испепелить всю эту гору, приди ему такая блажь. Он был — Тода, Огненный Змей. Повелитель адского пламени, сильнейший из Двенадцати Небесных Духов...
Гурэн.
Так назвал его человек с озорной лисьей улыбкой и пронзительно-ясными глазами, умеющими видеть суть. Тот, кто смог разглядеть, что за яростным и строптивым нравом огненного духа таится болезненная гордость изгоя, озлобленность одиночки.
Тода привык, что его боятся все. Даже братья и сёстры, Небесные Духи, порой избегали его — слишком грозная и неуправляемая мощь жила в нём. Огонь не удержать за пазухой — и к нему относились, как к огню: с постоянной настороженностью, готовясь в любую минуту отдёрнуть протянутую руку.
А этот человек — не боялся. Смотрел снизу вверх на рыжеволосого синсё, чуть не наполовину превосходящего его ростом, и улыбался открыто, без опаски. Его душа была похожа на воду, на прозрачный горный родник, и Тода видел, что в нём нет страха — ни на дне, ни на поверхности. Только свет, ровный и чистый, как сияние луны в безоблачную ночь; только ореол спокойной, несокрушимой силы.
"Что тебе нужно, человек?"
"Сэймэй. Моё имя — Сэймэй".
"Что тебе нужно, Сэймэй, не боящийся открывать духам своё имя?"
"Я ищу союзника, который присоединит свою силу к моей и встанет рядом со мной, чтобы защищать людей от демонов."
"Люди беспомощны, пугливы и недолговечны. Пусть живут или умирают, мне всё равно."
"Если бы тебе было всё равно, ты не страдал бы из-за того, что внушаешь им страх."
"Это неизбежно. Я рождён из человеческих страхов. Я всегда буду для них чудовищем."
"Всё в твоей власти. Если хочешь измениться — иди со мной, стань людям защитником и другом. Я дам тебе новое имя и новую судьбу."
Гурэн, Алый Лотос. Огненный цветок, обитающий в чистых реках. Так сказал Сэймэй, и Тода принял это имя. Поверил, что пламя может жить в воде, не враждуя с ней; цвести и дарить радость — но не разрушать.
Потом к ним присоединились Сэйрю, и Рикуго, и Кочин, и все остальные — но Тода был первым. Первым из Двенадцати, кто стал служить смертному. Первым сикигами, помощником и другом Абэ-но Сэймэя.
"Мы с тобой похожи, Гурэн, — говорил ему Сэймэй. — Наша сила — наша беда. Ты жалеешь, что не можешь стать на равных со своими братьями и сёстрами — и я, бывало, жалел, что не родился обычным человеком. Кровь кицунэ в моих жилах дала мне способность входить в мир духов, но обуздать этот дар было нелегко. Много лет прошло, прежде чем я смог полностью управлять им. Но без этих трудов я так и остался бы заложником, а не хозяином своей силы." — И он учил Гурэна сдерживать свою мощь. Учил находить равновесие между жёсткими оковами воли и неуправляемой мощью пламенного духа, учил светить и греть, не обжигая...
Несведущие говорят, что оммёдзи связывают своих сикигами заклятиями, чтобы добиться повиновения. Сэймэю хватило бы силы подчинить себе Тоду, но он не стал этого делать. В отличие от многих своих сородичей он знал, что настоящая преданность не рождается в цепях. Доверие — вот единственное колдовство, что связывало его сикигами. Доверие и благодарность.
...Скорчившись среди нагретых его жаром камней, царапая когтями бесплодную землю, Гурэн силился понять — как это могло случиться? Почему он не смог противостоять заклинанию Рюсая? Почему его руки покрыты кровью друга и господина?
Проклятое чародейство отнимало волю, но не память. Он помнил всё, что совершил. Бледное лицо Сэймэя, руки, вскинутые в бесполезном жесте защиты, хруст рёбер и кровь, льющуюся на белый шёлк...
Что заставило его остановиться в последнее мгновение? Чужая воля, завладевшая его телом, повелевала: убей! — и он почти выполнил приказ. Ему достаточно было сжать когти, чтобы проткнуть и раздавить этот непрочный комочек плоти — человеческое сердце.
Глаза Сэймэя — вот что удержало его. Расширенные от боли и потрясения, но по-прежнему ясные, лишённые страха. Этот взгляд словно ударил Тоду, и он отшатнулся, выпустил ещё живого оммёдзи из рук.
А в следующий миг на заснеженной поляне стало тесно — одиннадцать синсё примчались на помощь господину. Обступив молчаливым кругом убийцу и жертву, они с горестным изумлением смотрели на оцепеневшего Тоду и на человека, простёртого у его ног.
"Гурэн..."
Движение губ было почти беззвучным, но он услышал своё имя и закричал, проклиная землю и небеса, сжигая в этом исступлённом вопле последние нити опутавшего его заклятия. А дальше — темнота и провал, чёрное пламя безумия...
И холод.
Он пришёл в себя уже здесь, на вершине горы, куда не заходят ни люди, ни звери. Бежать не было смысла: на земле, под землёй и в мире духов не нашлось бы места, где он мог бы скрыться от своей вины. И он остался в одиночестве ждать справедливого воздаяния.
Приближение мстителя он почуял издалека — порыв леденящего до костей ветра, дыхание грозы, ауру холодного, неумолимого гнева. Потом услышал лёгкие шаги за спиной и едва различимый шорох снежинок, оседающих на лезвие обнажённого меча.
— Синсё не должны причинять вред человеку, — сказал Сэйрю. — Ты знаешь это, Тода.
— Знаю, — ответил он, не поднимаясь с колен и не глядя на бывшего собрата. — Бей.
Он не чувствовал страха. Для Небесного Духа смерть — всего лишь перерождение в изначальном облике. И пускай небытие заберёт его память — он готов был расстаться с воспоминаниями о нынешней жизни, только бы забыть, как легко рвётся под когтями слабое человеческое тело... как дымится кровь на морозе, как ярко алеет она на снегу и на таких же белых одеждах...
— Остановись!
Властный женский голос эхом раскатился среди голых скал. Сталь проскрежетала о сталь, брызнули и осыпались искры. Тода поднял голову — Кочин стояла рядом с ним, и её скрещённые клинки мёртвым захватом сжимали меч Сэйрю.
— Остановись, — повторила она. — Не делай того, о чём будешь жалеть.
— Он совершил грех, — Сэйрю с досадой отвёл оружие. — Он должен заплатить за содеянное.
— Ты не хуже меня знаешь, что такое Бакугон. На месте Тоды мог оказаться ты. Или я.
— Если бы я оказался на его месте, я принял бы кару без возражений. Лучше умереть и возродиться чистым, чем жить с кровью на руках.
— Возродится лишь Тода, Небесный Дух, — резко ответила Кочин. — А сикигами Гурэн умрёт навсегда. Если тебе на это наплевать, подумай о Сэймэе. Его жизнь висит на волоске. Думаешь, известие о том, что ты казнил его друга, прибавит ему сил?
Медленно, пересиливая себя, Сэйрю вложил меч в ножны. Кочин удовлетворённо кивнула и повернулась к Гурэну.
— Идём.
— Я не могу, — Он замотал головой. — Я... как я взгляну ему в глаза?
— О, понятно, — Кочин смерила его презрительным взглядом. — Конечно, валяться здесь и рвать на себе волосы проще, чем собраться с духом и сделать всё, чтобы помочь другу.
Он зарычал сквозь зубы — стыд и бессильная злость на самого себя раздирали его надвое.
— Ты нужен ему, — припечатала Кочин. — Он лежит сейчас при смерти и переживает, что не смог защитить тебя. Чем больше он тревожится о тебе, тем меньше у него шансов пережить эту ночь. Иди к нему, Гурэн. Иди, пока не поздно.


Холодно... Как же холодно...
В старой хижине дровосека, куда Рикуго принёс его на руках, были крепкие стены, не пропускающие сквозняков. Судзаку мигом развёл огонь в очаге, Тэницу приготовила горячее питьё, Тайин вихрем упорхнула куда-то и вернулась с охапкой ватных одеял — но все их усилия не могли согреть обескровленное тело. Сэймэй дрожал с головы до ног и, поминутно проваливаясь в беспамятство, видел себя погребённым в глубоком снегу. Потом нежный голос Тэницу окликал его, и он возвращался в дымный сумрак хижины, понимая, что каким-то чудом ещё жив.
Мокрые повязки неприятно стыли на коже, но ещё сильнее леденил сердце страх: что с Гурэном?
Небесный Дух, поднявший руку на человека, считался преступником среди собратьев. Когда Гурэн скрылся, Сэйрю, беспощадный и скорый на решения, тут же бросился в погоню. Сэймэй не успел его остановить. Хотел приказать — и не смог: жгучий кашель подкатил к горлу, стиснул судорогой гортань. Пока оммёдзи висел в руках Рикуго, давясь воздухом и кровью, Сэйрю исчез. Кочин умчалась следом — но сможет ли она вразумить разгневанного друга? Или разнять двух сильнейших синсё, если они вступят в бой?
Он не должен был брать Рюсая с собой. Никому не под силу предвидеть все опасности, поджидающие человека в землях Идзумо, но сколько несчастий можно было бы предотвратить, если бы он пошёл один. Если бы сразу понял, что замыслил обезумевший Рюсай, если бы догадался, какое заклятие он готовит... Ошибки, целая череда ошибок, которые могут стоить Гурэну жизни.
Сикигами попал в беду оттого, что бросился защищать его, — эта мысль не давала ему покоя. Гурэн, скованный запретом причинять человеку вред, был беспомощен перед чарами оммёдзи. А Сэймэй, который мог и должен был сразиться с Рюсаем на равных, ничего не сделал, чтобы уберечь верного помощника от беды...
Сознание путалось, лихорадочный озноб перемежался бредом, дыхание занималось от боли и тошноты. Время тянулось медленно, мучительно, не принося облегчения, и ночь казалась бесконечной.
Скрип двери вырвал его из очередного витка кошмара. Из открытого проёма повеяло ветром — почему-то тёплым, а не морозным, на стены хижины лёг красноватый отсвет — словно факел внесли внутрь...
— Сэймэй...
Он повернул голову на звук. Гурэн переминался у порога, задевая головой низкие стропила, и сажа с закопчённых брёвен сыпалась на его рыжие волосы. Наверное, он ещё долго не решился бы войти, если бы стоявшая за ним Кочин не подтолкнула его в спину.
Остальные в молчании наблюдали, как страшный Огненный Змей подходит к постели Сэймэя и садится рядом; как чёрная когтистая длань накрывает руку оммёдзи и сжимает её, пытаясь согреть своим теплом заледеневшие пальцы.
— Гурэн, — тихо, но внятно проговорил Сэймэй.
— Это я, — шёпотом ответил сикигами. Не выпуская руки друга, он придвинулся ближе, и воздух над постелью зарябил от жара, отгоняя стылый холод ночи.
Рикуго поймал его просительный взгляд и тоже подошёл, опустился на колени рядом с ним. У изголовья светлой тенью возникла Тэницу, бок о бок с ней пристроилась Кочин, положив вторую руку на плечо Гурэна. Судзаку занял место с другой стороны, подле него примостилась Тайин, шагнул поближе хмурый Сэйрю — и вскоре все двенадцать сидели, окружив Сэймэя тесным, непроницаемым для смерти кольцом.
И в этом кругу не было пустого места.


Название: Союз рыжих
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Химура Баттосай, Тода (Гурэн)
Категория: джен
Жанр: мистика, юмор, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
От автора: Первоначальный замысел был - написать про Сэймэя-ками спустя много веков после окончания его земной жизни. А поскольку из японской истории, кроме эпохи Хэйан и войны Гэмпэй, я худо-бедно разбираюсь только в Бакумацу, то действие перенеслось в революционный Киото последних лет Токугава. А кто у нас любимый персонаж того периода? Товарищ Баттосай, прошу любить и жаловать.

Он бежал, сколько мог. Когда почувствовал, что дыхания не хватает, а ноги начинают тяжелеть, сбавил скорость и перешёл на шаг. Надо было сохранить силы для боя и хорошей смерти — а в том, что его ждёт смерть, он не сомневался. Баттосай, хитокири и телохранитель Кацуры Когоро, был посвящен во многие дела, о которых слугам сёгуната не следовало знать, и потому не имел права попасть к ним в руки живым.
Спящий город купался в лунном свете, под горбатым мостиком заманчиво блестела и журчала вода. Искушение спуститься вниз и утолить жажду было почти непреодолимым, но Баттосай сдержался. Перебравшись на другой берег, он огляделся. Место было незнакомым, но вдали над домами возвышалась двухъярусная кровля какого-то храма, и юноша, спотыкаясь, побрёл в ту сторону.
Ветер доносил из-за реки топот множества ног и перекликающиеся голоса. Не умеют увальни из городской стражи тихо подкрадываться к добыче, непременно устраивают загонную охоту с беготней, криками и травлей. Что ж, они могут себе это позволить — их много, а зверь всего один, к тому же усталый и измотанный.
Он прижал ладонь к боку и поморщился: сделанная на скорую руку повязка сбилась во время бега, и кровь, пропитав полу косодэ, стекала на левую штанину. Гайдзинское оружие, будь оно проклято... Из первой десятки стражников, ожидавших его в засаде, никто не ушёл живым — но у одного было ружьё, и он успел выстрелить, пока Баттосай расправлялся с остальными. Правда, насладиться победой ему не пришлось: следующим ударом хитокири снёс ему голову вместе с половиной приклада...
Запустив руку под одежду, юноша попытался стянуть повязку потуже, но мокрая тряпка скользила под пальцами. В конце концов, это уже не имело значения. Шум погони приближался, и можно было не сомневаться — враги подоспеют раньше, чем кровотечение окончательно свалит его с ног.
К воротам храма вела небольшая каменная лестница. Стиснув зубы, Баттосай поплёлся наверх. Внутри наверняка мало места, стражникам с хасигодори негде будет развернуться. Они побросают шесты и пойдут с мечами, а значит, он сможет убить еще нескольких и умереть с честью. С единственной честью, которая дозволена хитокири — ночному палачу, слуге "небесного правосудия"...
— Куда спешить изволите, уважаемый?
Рука мечника, опережая мысли, рванулась к оружию. Похоже, усталость и потеря крови вконец помрачили его зрение — не мог же он просто не заметить этого молодого человека в белых, жемчужно мерцающих в темноте одеждах, что стоял прямо перед ним, преграждая вход в храм.
Из всех каннуси, которых Химуре доводилось встречать, этот был самым диковинным. Мало того, что он зачем-то облачился в церемониальное платье посреди ночи, так ещё и пренебрёг головным убором, по-простецки распустив волосы. В сочетании с удивительно белой кожей и тонкими чертами лица такая причёска делала его похожим скорее на актёра, чем на священника, а самым неподобающим в его облике была бутылка сакэ, которую он небрежно держал за горлышко. Прислонившись к столбу тории, он рассматривал юного хитокири с насмешливой, чуть снисходительной улыбкой, и взгляд его был на удивление ясным для пропойцы.
— Уйдите с дороги, пожалуйста, — Баттосай коснулся гарды меча, на полпальца выдвинув клинок из ножен. В последние годы Киото не осталось глупцов, не способных понять такое предупреждение. Если у этого человека ещё имелась хоть капля соображения, он должен был немедленно протрезветь и броситься наутёк.
— Я смотрю, тебе человека зарезать — что хорьку цыплёнка задушить, — хмыкнул каннуси, не двигаясь с места. — Аварэ, это ж надо уметь — за неполные семнадцать лет так отяготить себе карму... Себя не жалко, парень? Ведь жизни не хватит столько грехов отмолить.
Химура мысленно поморщился. Убивать священника не хотелось, но и слушать его поучения не было времени. Стукнуть его по темечку — и пусть лежит себе в стороне, лишь бы не путался под ногами, когда начнётся бой.
Ровно в то мгновение, когда он выхватил из ножен вакидзаси и прыгнул вперёд, собираясь без изысков огреть пьяницу рукоятью по голове, каннуси вскинул перед собой свободную руку, сплетя пальцы в странную фигуру. Беззвучная молния сверкнула у Баттосая перед глазами, и словно холодная упругая стена воздвиглась между ним и воротами. Врезавшись в неё плечом, юноша отлетел назад и кубарем скатился с лестницы.
— Извини, — донеслось до него сквозь шум в ушах. — Я не могу впустить тебя. Даже у нас, богов, есть определённые правила.
Химура не мог ему ответить. Падая, он ударился о ступеньку раненым боком и теперь лишь хватал ртом воздух, пытаясь удержать плывущее от боли сознание. Вот будет подарок стражникам, если он провалится в обморок прямо сейчас, не успев лишить себя жизни...
— Сэймэй! — Новый голос, ворчливый, но звучный, раздался со стороны храма. — Как тебе не стыдно мучить бедного мальчика?
— Остынь, Гурэн, — вздохнул каннуси. — Этот "бедный мальчик" чуть не вломился ко мне в дом с оружием, не очистившись после убийства. Что я, по-твоему, должен был делать? Позволить ему осквернить моё святилище кровью?
— Да на нём своей крови больше, чем чужой! Хочешь, чтобы он умер у твоего порога?
"Вот это было бы кстати," — обессиленно подумал Химура, но, к сожалению, дотянуться до отлетевшего в сторону вакидзаси он был не в состоянии.
— Не паникуй. Умереть я ему не дам, — Тот, кого назвали Сэймэем, сделал какое-то движение — зашуршали шелка, потом Химура услышал тихое неразборчивое бормотание, и что-то лёгкое и прохладное окутало его, словно облако, приятно щекоча кожу сквозь одежду. Он испуганно привстал и с изумлением понял, что боль исчезла без следа, а голова перестала кружиться.
— Полегчало? — Каннуси уже стоял прямо над ним, протягивая руку. — Давай, поднимайся.
Юноша упрямо мотнул головой и встал сам — но тут же чуть не сел обратно, ошеломлённо хлопая глазами. За спиной священника стоял высоченный, не меньше шести сяку ростом, полуголый детина со смуглой кожей и такими же рыжими, как у Химуры, волосами. Из-под коротко остриженных медных прядей торчали острые кончики ушей и сверкали жёлтые змеиные глаза. Голову великана охватывал тонкий золотой обруч, на шее болталось варварское ожерелье из чёрных когтей — то ли тигриных, то ли медвежьих.
— Кто вы? — Помня, как плачевно закончилась первая попытка, Химура не стал больше хвататься за меч, но на всякий случай отступил на шаг.
— Читать не умеешь, что ли? — Сэймэй кивнул на каменный столбик с иероглифами, поставленный у ворот. — Ну и молодёжь пошла — мечом учатся орудовать раньше, чем кистью...
Химура насупился: читать он умел. Наставник обучил его не только владению мечом, но и грамоте. Правда, на службе у клана Тёсю применять эти знания приходилось редко — разве что начертать "небесное правосудие" на бумажке, которую полагалось оставлять на месте каждого убийства.
— Я-су-ба-и... — прочёл он по складам, вглядываясь в едва различимые во мраке резные знаки на столбике.
Рыжий верзила фыркнул, сдерживая смех. Его приятель слегка поморщился.
— Читается — "Абэ", — поправил он. — Абэ-но Сэймэй, оммёдзи, а ныне ками. Прошу любить и жаловать. А это мой друг и помощник, Тода.
— Разве не Гурэн? — подозрительно прищурился Химура. Про оброненное мимоходом слово "ками" он старался пока не думать — а то и рассудком недолго подвинуться.
— Ишь ты, расслышал! — весело удивился рыжий. — Ладно, можешь называть и так. Всё равно в именах уже не та сила, что прежде. И, кстати, тебя самого-то как зовут?
— Баттосай, — буркнул юноша.
— Неправда, — спокойно отозвался Сэймэй. — Твоё настоящее имя — не это.
— Другого нет, — невежливо огрызнулся Баттосай. Всё равно беседу пора было заканчивать: топот стражников раздавался совсем рядом, за поворотом к мосту. Надежды занять оборону в храме не осталось, но забраться через изгородь в чей-нибудь сад — на это у него, пожалуй, хватило бы сил...
— Это за тобой, что ли? — Сэймэй тоже насторожился — видно, заслышал шум.
Химура угрюмо кивнул.
— Понятно, — усмехнулся странный ками. — Имей в виду, бойни на своей улице я тоже не потерплю, так что стой здесь и веди себя спокойно. Я сделаю так, что они тебя не заметят — если ты, конечно, не полезешь в драку.
Юноша пожал плечами и указал себе под ноги, на каменные плиты, запачканные тёмными пятнами.
— Они всё равно увидят кровь, — равнодушно проронил он. — Пойдут в храм и всё тут обыщут. Если я не уйду, у вас будут неприятности.
— А это мы ещё посмотрим, — Гурэн одним прыжком соскочил с лестницы. — Сэймэй, можно, я их шугану немножко? Чтобы впредь не шатались тут по ночам, а?
Сэймэй погрозил ему пальцем.
— Только смотри, не увлекайся. Чтобы никаких слухов о нечистой силе не было, а то всех прихожан мне распугаешь.
— Что я, ребёнок, что ли? — Гурэн быстро огладил себя ладонями по бокам, и его дикарские тряпки мигом превратились в простую тёмную одежду — потрёпанные штаны-хакама и косодэ без гербов, как у неприкаянного ронина. Он ухмыльнулся в лицо опешившему Химуре и вприпрыжку побежал вниз по улице — туда, где у поворота мелькали бумажные фонари стражников.
— Как научился людям являться, так его теперь не удержишь, — сокрушённо покачал головой Сэймэй, глядя вслед беспокойному духу. — Ладно, пусть повеселится, а мы лучше выпьем.
Химура нерешительно покосился на протянутый кувшин. Невесть какое сакэ, да ещё на голодный желудок — хорош же он будет после такого угощения...
— Бери, бери, — поторопил его Сэймэй. — В другой раз, может, и не предложу.
Юноша нехотя принял кувшин — ещё наполовину полный, судя по весу. Чашки не было, и он отхлебнул прямо из горлышка. Странное дело, — в первый раз после смерти Томоэ он не почувствовал в свежей горечи сакэ навязчивого привкуса крови.
— Вы действительно бог? — спросил он, возвращая кувшин владельцу.
— А что, не похож? — Сэймэй хитро подмигнул ему, в свою очередь прикладываясь к посудине.
— Не особо, — признался Химура. Сакэ оказалось крепким — в животе сразу разлилось приятное тепло, в голове слегка зашумело. — Пьёте — прямо как человек.
— Так я и был человеком, — усмехнулся Сэймэй. — Вот на этом месте жил — давно, правда. Мог на перерождение уйти, да передумал. Надо ведь кому-то и столицу охранять.
— Хорошо же вы её охраняли в прошлом году, — не удержался Химура.
— Моё дело — защищать город от демонов, — неожиданно серьёзным тоном ответил ками. — Люди мне неподсудны. Хотя иной раз и натворят такого, что никакая нечисть хуже не сделает.
Химура прикусил язык. Где уж тут спорить, когда у самого столько загубленных жизней на счету, что и демону не угнаться...
Между тем за поворотом, где скрылся Гурэн, творилось что-то непонятное. Воинственные крики стражников сменились испуганными, а вместо ожидаемого звона мечей раздавался звучный треск, словно кто-то ломал хворост на растопку. Сэймэй прислушался и удовлетворённо кивнул:
— Ну вот, теперь они нас точно не потревожат.
— Он их убил? — без особой тревоги спросил Химура.
— Нет, что ты. Тода не может причинять вред людям. Вот напугать — легко, он в этом деле мастер.
— А он вообще кто? Ваш слуга? Демон или бог?
— Он... — Взгляд Сэймэя стал задумчивым и немного печальным. — Он очень похож на тебя. Живое оружие, сильнейшее в своём роде. Из-за этой силы его пытались использовать — и чуть не сломали, принуждая убивать. Думаю, вы с ним неплохо бы поняли друг друга.
— Меня никто не ломал, — возразил юноша. Сакэ чуть развязало ему язык, но сговорчивости не прибавило. — Я сам так захотел.
— Да ну? — Сэймэй лукаво покосился на него. — Что же тебе тогда умереть не терпится?
Химура досадливо дёрнул плечом.
— Не ваше дело, — Он хотел произнести это холодно и с достоинством, а получилось как-то по-детски насупленно.
— Дело, конечно, не моё, — легко согласился ками. — Я тебе не отец и не учитель. Только вот о чём подумай: пока ты живой — ещё не поздно что-то исправить. Никогда не поздно. Гурэн подтвердит.
Он поставил кувшин на землю, легко поднялся к воротам и уже на верхней площадке обернулся. Прищурил насмешливые глаза:
— Ну, доброго тебе пути, парень без имени.
Юноша прикусил губу.
— Если по правде... меня Кэнсин зовут, — Он чуть запнулся: кроме наставника и Томоэ, никто не называл его так.
— Хорошее имя, — одобрительно кивнул Сэймэй. — Правильное. Вот оно тебе подходит, а остальное — шелуха.
Улыбаясь, он шагнул в проём ворот и растаял, как облако в ночном небе.

Утром следующего дня
— Бездельники! Тупицы! Дармоеды!
Его светлость Иноэ Кинао, комендант Киото, был вне себя от ярости. Какой шанс упущен! Схватив неуловимого Баттосая, он заслужил бы благодарность князя Мацудайра, а главное — утёр бы нос этому выскочке Кондо Исами. В сладких мечтах комендант уже пересчитывал награду за голову прославленного хитокири, и когда посланный на охоту отряд вернулся с пустыми руками — разочарованию его светлости не было предела.
— Вы же обложили его со всех сторон! Как он мог уйти, я тебя спрашиваю?
— Мне нет прощения! — Начальник отряда уткнулся лбом в пол, уберегая лицо от гневного взгляда коменданта, а темя — от повторного знакомства с его веером, который, несмотря на скромные размеры и вес, бил очень больно.
— У тебя было тридцать человек! Тридцать! И ты не смог поймать одного паршивого головореза? Да как ты посмел явиться ко мне на глаза после этого?
— Смилуйтесь! — возопил провинившийся. — Осмелюсь сказать, против этого Баттосая и полусотня не сдюжит. Он же демон, право слово! Взрослых парней, словно щенят, раскидывает, бамбуковые жерди голыми руками ломает!
— Хм... Это точно был Баттосай?
— Истинно так, ваша светлость! Никакой ошибки!
— Рыжий? — уточнил на всякий случай комендант.
— Рыжий, рыжий! — истово закивал начальник отряда, стукаясь лбом о половицу. — Волосы красные, как огонь! Рост — во! Силища — во! Одной рукой махнёт — все замертво валятся. Чудовище, как есть чудовище!
Комендант с сомнением принюхался — но хмельным от воина не пахло. И в склонности к безудержному преувеличению он тоже до сих пор не был замечен. Выходит, врали те осведомители, которые сообщали, что Баттосай, дескать, ростом невелик, годами юн и с виду безобиден, как дитя? Опять ложный след, ну сколько можно...
— Ладно, — процедил он, сверля взглядом униженно согнутую перед ним спину. — На этот раз прощаю, но если ещё где-нибудь оплошаешь — пеняй на себя. А сейчас иди и напиши подробную ориентировку на Баттосая, со всеми приметами. Уж теперь-то он нигде от нас не спрячется!

Полтора года спустя
Утро выдалось холодным и снежным. На улицах было пусто — из-за непогоды мирные люди сидели по домам, наслаждаясь тишиной и покоем после четырёхдневной канонады. У растопленных очагов пересказывали последние новости: императорская армия выбила войско Токугава с перевала, сёгун отступает в Осаку, Сацума и Тёсю празднуют победу...
В храме Сэймэй-дзиндзя не было посетителей. Пожилой каннуси зажёг курильницы и удалился подремать в укромном уголке — возраст брал своё. Когда перед воротами показалась невысокая фигура в тёмной одежде без гербов, почтенный служитель крепко спал, ничего не видя и не слыша.
Юноша с рыжими, как лисья шерсть, волосами, небрежно связанными на затылке, зачерпнул ледяной воды из каменной чаши источника, омыл руки и лицо, сполоснул рот. Подойдя к алтарю, он достал из-за пазухи бумажный свёрток, вытряхнул на ладонь несколько монет — всё, что осталось от последнего жалования, полученного на службе у клана Тёсю. Не считая, он бросил деньги в ящик для пожертвований, поклонился и хлопнул в ладоши. Одинокий звук прокатился по саду и утонул среди заснеженных деревьев.
Он чувствовал себя неловко — как любой не слишком набожный человек, исполняющий ритуал, в силу которого не очень-то верит. Чтобы побороть смущение, он представил себе, что обращается не к богам, а к приятелям, с которыми зашёл повидаться перед долгой разлукой.
"Сэймэй-доно, Гурэн-доно... Если вы меня слышите, то знайте: я покончил с прошлым. Ради Томоэ и всех остальных, кто умер от моей руки, я даю слово, что никогда больше не отниму человеческой жизни и не прикоснусь к мечу, созданному для убийства. У меня нет знакомых богов, кроме вас, — так будьте свидетелями моей клятвы."
Он поклонился ещё раз, повернулся и пошёл к воротам, не подозревая, что всё это время из храмового сада за ним следили два существа, чей белый мех сливался с пушистым нетронутым снегом.
— Ну что, ты доволен? — фыркнул зверь непонятной породы с длинными заячьими ушами, пышным хвостом и красными перьями на шее. — Кажется, мальчик кое-что усвоил из твоих нравоучений.
— Время покажет, — уклончиво ответил девятихвостый лис, провожая уходящего пристальным взглядом тёмно-янтарных глаз. — Он выбрал нелёгкий путь.
— Но ты ведь поможешь ему? — забеспокоился первый зверь, просительно прижимая уши. — А, Сэймэй? Разве он не заслужил немножко удачи?
— Будет ему удача, — кивнул лис. — А остальное — в его руках.
Гибко потянувшись всем телом, он поднял морду к небу и дохнул. Лёгкий ветерок закружился по саду, качнул ветви, смахнул щепотку снега с высокой изгороди...
Проходя под перекладиной ворот, юноша вздрогнул и остановился: на рукав ему упало что-то маленькое, розово-алое. Не капля крови — лепесток цветущей сливы. Он поднял голову: ветка дерева, растущего у ворот, свешивалась через стену, и припорошенные снегом цветы вопреки холоду пламенели ярко и празднично.
"Будь стойким в невзгодах — и достигнешь цели".
Бывший хитокири не верил в приметы, но сейчас у него отчего-то потеплело на сердце. Улыбнувшись про себя, он поправил за поясом новый меч и бодро зашагал вниз по улице.


Название: Дуэт для флейты и кукушки
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Минамото-но Хиромаса
Категория: джен
Жанр: ангст, хоррор
Рейтинг: R за насилие и инфантицид
От автора: Можно сказать, сеанс борьбы со своими фобиями и тревогами. Задумано было давно, но писалось со страшным скрежетом, потому что, повторюсь, тема для меня болезненная. А с литературной точки зрения - интересно было поиграть символами и ассоциациями. Тут и Гаммельнский крысолов, и епископ Гаттон, и духи рисовых полей. И тройственный образ кукушки: в японской мифологии - хранительница урожая и связная между живыми и мёртвыми; в европейской традиции - мать, бросающая потомство. Хототогису, как и наши кукушки, откладывает яйца в гнёзда пеночки, и подрастающие кукушата выбрасывают из гнезда родных птенцов.

Тёплой ночью над залитым водой полем поднимается дымка. Ещё не туман, а так — рассеянная в воздухе влага, почти невидимая в темноте. Лик заходящей луны в этом мареве наливается больным жёлтым цветом, мутнеет и теряет узор, словно старый истёртый медяк. Истинно говорят — только осенняя луна достойна быть воспетой в стихах, а в летней нет ни красоты, ни очарования.
Ну что ж, зато летние ночи — время тысячи песен на все голоса. В столичных садах до рассвета звенят серебряные трели цикад и нежный щебет камышовки. Берега дворцовых прудов оглашают торжественные лягушачьи хоры. А здесь, в сельской глуши, среди предрассветного сумрака далеко разносится тревожащий сердце зов кукушки.
И мягким, протяжным, чарующим эхом вторит ей бамбуковая флейта — знаменитая Хафутацу, чьими звуками пленялись живые и мёртвые обитатели столицы, дамы и придворные в государевых чертогах и даже сам Сын Неба.
Птица и флейта — лишь они вдвоём ведут перекличку в этот глухой и сонный час. Больше ни один звук не нарушает тишины. Ветра нет, ветви ивы, растущей на краю поля, никнут без движения, не шелестя ни одним листком. Густой запах нечистот висит над стоячей водой, и ночной воздух льнёт к лицу тёплой, смрадной сыростью, как звериное дыхание.
Клин плодородной земли, зажатый меж двух каменистых отрогов, не слишком велик — сады в богатых усадьбах бывают побольше. А участки, на которые разделено общинное поле, и вовсе воробьиного размера — иные всего с пару циновок величиной. Но в этих жалких клочках заключена жизнь целой деревни. Драгоценную землю рыхлят, напитывают поднятой из долины водой и удобряют всем, что годно на удобрения, а нежную рассаду лелеют и берегут от засухи. И если посевы погибнут, то люди, возделавшие это поле с трудом и любовью, умрут с голоду или превратятся в бродяг и разбойников.
Потому и поёт флейта в ночи. Потому и кружит по полю человек в струящихся белых одеждах, растягивая от межи до межи верёвку из священного конопляного волокна.
...О творящейся здесь бесовщине они узнали случайно. Деревенский староста, в чьём доме они остановились на ночлег, в присутствии высоких гостей не смел даже заикнуться о столь скверных вещах. Он и без того был ошеломлён и напуган свалившейся на него честью. Слыханное ли дело — светлейший господин Минамото, отпрыск императорского рода, под сей ничтожной кровлей голову преклонить изволил, а с ним — досточтимый господин Абэ из Палаты Гаданий. Есть от чего утратить рассудок: всё равно что небожители с горы Хорай на землю спустились!
Никогда не решился бы староста оскорбить их слух рассказом о бедствии, постигшем эту деревню, или тем паче обратиться к господину Абэ с просьбой о помощи. Но у болтающих на кухне хозяйских дочерей были звонкие голоса, а у Сэймэя — необычайно острый, прямо-таки лисий слух. Прежде, чем подали ужин, заклинатель уже знал почти всё — и прямо после трапезы, потягивая слабенькое местное сакэ, небрежно спросил у хозяина:
— А скажи-ка, любезный, куда вы подевали голову того монаха?
Староста побледнел и бухнулся лбом в циновку, но отпираться не стал. Истинно так, монах из соседнего храма позавчера отправился домой через поле, а наутро на меже нашли его голову, да в таком непотребном виде, что и смотреть-то невозможно — уж пусть вельможные господа не изволят гневаться...
— Ничего-ничего, — благосклонно кивнул Сэймэй. — Покажи нам эту голову, не бойся.
Хиромаса поморщился про себя — ну зачем на такую пакость любоваться, да ещё и после еды? — но возражать не стал. Если Сэймэй чуял что-то интересное, то вцеплялся в это дело мёртвой хваткой — не оторвать.
Голову, помещённую до похорон в маленькой деревенской кумирне, доставили без промедления. Вид она имела и впрямь непотребный — чьи-то мелкие, но острые зубы обглодали лицо до кости и отгрызли уши, так что догадаться, кому принадлежал этот получереп, можно было только по клочкам бритой кожи на макушке.
Из того, что поведал дрожащим голосом хозяин, стало ясно, что это не первая смерть за последние дни. Ещё неделю назад одна крестьянка утонула в оросительной канаве. Казалось бы, там и курицу нельзя было утопить, однако женщину нашли лежащей лицом в воде, и рот у неё был набит грязью. А прямо вчера двое парней, что ходили искать тело монаха для погребения, слегли в жестокой лихорадке и больше не поднялись — так и сгорели к ночи, и у обоих перед смертью на руках и ногах открылись кровоточащие ранки, будто от крысиных укусов. И со вчерашнего дня никто и ступить на поле не смеет — а ведь за посевами надо ухаживать, не то весь урожай пропадёт...
Хиромаса первым сказал: "Надо разобраться с этим". Знатоки этикета, конечно, осудили бы его за такое решение — не подобает человеку столь высокого рода и звания снисходить до помощи смердам. И уж вовсе неприлично родичу императора среди ночи шататься по полям, стоять по колено в грязи, губя хоть и дорожное, но хорошее платье, и играть на флейте, помогая другу-заклинателю заманить демона в расставленную ловушку.
Впрочем, знатокам этикета Хиромаса мог бы ответить со свойственной ему грубоватой прямотой, что загубленное платье не дороже загубленных жизней. И что защищать землю государя и обитателей этой земли от разорения и смерти — долг каждого воина, какое бы высокое положение он ни занимал. И это, пожалуй, сошло бы ему с рук, потому что придворные и так были невысокого мнения о его манерах. А чудачествам Сэймэя и подавно никто не удивлялся. Что с него взять — оммёдзи, колдун, лисий подкидыш, знающийся с нечистью. Хоть и выслужился до четвёртого ранга, но высшей знати всё-таки не ровня — и отнюдь не образец подлинной утончённости и блеска...
А всё же Хиромаса рад, что никто, кроме Сэймэя, не видит его сейчас. Потешное зрелище он, должно быть, являет собой — разутый, как простолюдин, с подвязанными до колен хакама, без шапки и шлейфа, но с мечом на боку и флейтой в руках...
...а руки дрожат всё сильнее, и резче обрываются ноты — не хватает дыхания дотянуть, и сердце сжимается от страха, жгучего и липкого, как прикосновение медузьего щупальца.
Он чувствует холод. Среди зловонной жижи, в которой утопают его босые ноги, украдкой проскальзывают ледяные струйки — будто змейки копошатся среди корней рисовой рассады. Вода остывает заметно быстрее, чем должна бы остывать в такую тёплую и безветренную ночь; ступни, погружённые в вязкую грязь, начинают неметь...
Дымка над водой сгущается и мутнеет, в ней возникает неясное движение. Что-то шевелится там, в глубине поля, и рисовые стебли чуть-чуть колышутся в ответ. Зарождающиеся облачка тумана начинают светиться жидким полупризрачным светом, как грибница на трухлявом пне, и из мерцающей пелены одна за другой поднимаются тени. Не демоны с рогами и крыльями, не одноглазые чудовища-ёкаи — просто бесформенные комки мрака, словно вышедшие из страшных снов, из тех тёмных ночных видений, от которых просыпаешься в холодном поту, шепча имена богов пересохшим ртом.
Не отнимая флейты от губ, не прерывая мелодии, Хиромаса осторожно пятится назад — и чёрные клубки вместе с туманом тянутся за ним, заворожённые чудесными звуками. Приближаясь, они обретают чуть более чёткие очертания: теперь можно различить что-то вроде сгорбленных четвероногих существ, которые то замирают неподвижно, то стремительно перебегают с места на место. Своими быстрыми суетливыми движениями они чем-то напоминают крыс — если только бывают на свете крысы размером с выдру, а то и с собаку.
Тихо, как скользящий по грязи лунный луч, Сэймэй обходит их сзади. Они не чуют опасности, всё их внимание приковано к Хиромасе и звукам флейты. Следуя за музыкантом, они пересекают один виток разложенной по земле верёвки, другой, третий...
Нога Хиромасы упирается в невысокую земляную насыпь — вот и межа. Продолжая играть, он взбирается на насыпь, нащупывает босой ступнёй верёвку и переступает через неё. Несколькими мгновениями позже Сэймэй, завершив круг, становится рядом, поднимает с земли один конец верёвки и связывает его с тем, что остался у него в руке, замыкая в кольцо всё, что находится внутри.
Облако тумана беспокойно колышется, чёрные тени припадают к земле, и из-за верёвочной преграды доносится звук, напоминающий скрежет зубов. Поспешно сунув флейту за пазуху, Хиромаса выхватывает из ножен меч. Заклинания — это хорошо, но Сэймэй ещё загодя предупредил его, что уничтожать эту нечисть придётся сталью.
А в руке Сэймэя уже распускается бумажным цветком веер, и шёлковый рукав плывёт по воздуху, как белое крыло, повторяя каждый взмах. Раз — и по конопляной пеньке пробегает огонёк, вычерчивая в темноте контур пятиконечной звезды. Два — и верёвка начинает стягиваться, сгоняя туман в середину и превращая звезду в сужающийся круг. Внутри волшебной преграды нарастает шорох и вой, тени мечутся, бросаются вперёд и отскакивают, скуля, будто обожжённые. Сэймэй нараспев читает заклинание, веер чертит в воздухе плавные круги, и верёвочные петли сходятся всё туже, словно кольца удава, теснее и теснее сжимая кипящий туманный вихрь и тех, кто прячется в нём.
Когда Сэймэй опускает руку, верёвочная ловушка огораживает пространство всего в десяток шагов в поперечнике, и внутри неё вертятся, шипят, завывают с полдюжины крысообразных созданий.
— Что это за твари? — хрипло спрашивает Хиромаса, стискивая рукоять меча. — Демоны?
Сэймэй качает головой.
— Призраки. Не бойся, за эту черту они не ступят.
— Я думал, что призраки являются там, где похоронены их тела, — удивляется Хиромаса.
— Так оно и есть, — тихо отвечает Сэймэй. И, не дожидаясь новых вопросов, начинает другое заклинание. Чуть слышно шелестят слова чужеземного языка — и туман внутри верёвочного круга редеет, оседает вниз, к ногам запертых в кругу существ.
...Они поднимаются с четверенек, озираются и принюхиваются, настороженно поводя ноздрями. На поверхности топкой грязи они стоят, как на твёрдой земле, не увязая. Их семеро. Они маленького роста, голые и тощие. У них бледная кожа, мелкие, торчащие вперёд зубы и чёрные дыры вместо глаз — словно прорези в масках...
— Это... дети! – Хиромаса растерянно опускает меч. – Сэймэй, это же дети!
— Дети, — эхом отзывается заклинатель. — Конечно, дети. Девочки, в основном.
Хиромаса сжимает челюсти, сдерживая невольный озноб. Действительно, пятеро из семи — девочки. Самой маленькой года три на вид, и крысиные зубы жутко смотрятся на пухлом, когда-то милом личике. Рядом мальчик того же возраста — он стоит, скособочившись: одна ножка короче другой. Второй мальчик постарше — может, лет шести от роду. Одно плечо у него выгнуто вперёд, и сверху видно, как искривлена спина; если бы вырос — стал бы горбуном...
— Они умерли от болезни?
Сэймэй не отвечает, но Хиромаса уже видит сам, и кровь отливает у него от сердца. У младшей девочки на шейке — тонкий шнурок, врезавшийся в горло так, что едва можно разглядеть. У колченогого малыша изо рта торчит уголок платка. По виску горбатого мальчика текут густые тёмные струйки — кость под волосами размозжена. Ещё одна девочка теребит удавку на шее — не шнурок, а пояс. Обычный пояс от мужского кимоно.
— За что? — едва выговаривает Хиромаса. — За что с ними... так?
— Это бедная деревня. Налоги высоки, а рабочих рук не хватает. Ребёнок ест, но не работает. Если родится сын, его ещё постараются сохранить, а дочери никому не нужны. Обычное дело.
— Откуда ты знаешь? – шепчет Хиромаса. Он не хочет верить.
— Ты забыл, кто я по крови? Белые лисы служат госпоже Инари. Мы всегда помним, на чьих костях растёт рис.
— И так везде?
— Везде, где не могут себе позволить кормить лишние рты.
— Тогда почему... — Слова застревают у Хиромасы в горле, липнут к зубам, как недоваренные зёрна. — Если таких деревень много... почему призраки появились только здесь? Почему — сейчас?
— Потому что от нежеланных детей избавляются сразу. Новорождённые не понимают, кто и зачем их убивает. Они не испытывают ненависти, только боль. Эта боль копится много лет подряд, — Сэймэй указывает на туман, мерцающий гнилым зеленоватым светом. — Но сама по себе, без направляющей воли, без сознания и страстей, она не может причинить вреда.
— Но ведь они... — Хиромаса кивает на белые фигурки с пустыми глазами. Те смотрят мимо него — человек, прикрытый заклятием, невидим для мёртвого взора.
— Вот именно. В прошлом году здесь случился недород. Всё, что удалось собрать, пошло на уплату податей. В счёт рисовой недоимки пришлось распродать запасы проса, и на прокорм почти ничего не осталось. Чтобы пережить зиму, крестьяне отдали полю детей постарше. Девочек, последышей, больных... Эти уже не были младенцами. Они умели не только страдать, но и ненавидеть. Их ненависть легла в землю, удобрённую болью. И породила кошмар.
— А... эта? – Хиромаса не решается указать мечом на девочку, которая стоит чуть позади, на голову возвышаясь над остальными. При жизни ей было, наверное, лет восемь или девять. Бледное личико измазано кровью, лоб раскроен посередине, и в страшной ране меж костяных осколков темнеют какие-то сгустки. Склеенные грязью волосы липнут к плечам, руки, худые и скрюченные, словно вороньи лапы, прижимают к груди комок земли... нет, корешок дайкона.
— Она была сиротой, — Голос Сэймэя звучит глухо и монотонно, как звон храмового колокола. – Приёмные родители больше не могли её кормить и выгнали из дома, чтобы их родному ребёнку хватило еды. Она попыталась украсть овощи с соседского огорода, и её забили палкой до смерти.
"Хо-то-то-ги-су", — выкликает на окраине поля кукушка, проводник мёртвых душ. О ком она плачет, надрывая горло до крови, — неужели о чужих птенцах, выброшенных из гнезда?
— Действуй, Хиромаса, — с непривычной резкостью приказывает Сэймэй. — Мы должны успеть до рассвета, помнишь?
...Рукоять меча отделана кожей ската — ладонь не скользит, хоть и мокра от пота. Обойдя ловушку сбоку, Хиромаса через силу поднимает клинок. Живой туман у его ног волнуется, вытягивает бледные щупальца. Девочка с дайконом скалится и шипит, растягивая тонкогубый лягушачий рот, но из верёвочного круга некуда бежать.
— Я не могу, — в отчаянии говорит Хиромаса. — Я не могу их убить, Сэймэй!
— Если ты этого не сделаешь, — бесстрастно напоминает заклинатель, — жители деревни будут гибнуть и дальше.
Ну и пусть, хочет сказать Хиромаса. Они это заслужили. Смерть от гнилой воды и крысиных зубов — достойная кара для тех, кто убивает своих детей и питается рисом, выросшим на их могилах.
Но... крестьяне не едят рис. Их пища дешева — просо, да бобы, да коренья. Всё, что растёт на этом поле, до последнего зёрнышка уходит на выплату рисовой подати. На столы вельмож и чиновников, на жалование воинам, на яства для императорских пиров, на сакэ и белоснежные "моти третьей ночи" для новобрачных...
— Хорошо, — отрывисто говорит Сэймэй. — Не можешь — не надо. Дай мне меч.
Он протягивает руку, но Хиромаса не выпускает оружие. Как зачарованный, он разглядывает отполированный стальной клинок, словно видит его впервые. Совершенная форма, безупречная закалка, непревзойдённая острота...
Этот меч, творение прославленного оружейника, стоит дороже, чем всё просо, которое съела девочка-сирота за свою недолгую жизнь. Пожалуй, дороже, чем целое поле, где она нашла последний приют. И кто знает, сколько детских костей осталось в земле, принадлежащей роду Минамото, чтобы сиятельный принц Ёсиакира мог подарить сыну этот меч?
Наверное, знают белые лисы Инари. Наверное, знает и Сэймэй. Но Хиромаса никогда не осмелится спросить у него.
Он крепче сжимает пальцы на рукояти. И заставляет себя взглянуть в лицо девочки, в её пустые незрячие глазницы.
— Прости меня, — шепчет он, занося клинок для удара. — Прости... нас всех.
Лезвие проходит сквозь призрачное тело с усилием, как сквозь живую плоть, но отсечённая голова катится по грязи легко, будто бумажный шарик. А потом и тело, и голова начинают таять и оседать, превращаясь в две лужицы чёрной слизи. Запах разрытой могилы ударяет в ноздри, и Хиромаса с трудом давит в себе тошноту.
— Простите... — повторяет он, снова и снова взмахивая мечом. Мёртвые дети не сопротивляются, не пытаются сбежать, но с каждым разом становится всё тяжелее поднимать клинок. И нестерпимо хочется бросить всё и отвернуться, чтобы потом не снились их лица, — но дело надо довести до конца.
Когда падает последний призрак, мальчик-горбун, за верёвочной чертой остаётся только туман. Собрав остатки самообладания, Хиромаса наносит ещё пять ударов, рассекая мерцающую зелень пятью линиями священной печати, — и туман с шипением уходит в землю.
Тяжело дыша, воин смотрит на меч, испачканный липкой чёрной дрянью. Потом, размахнувшись, бросает его за межу, и драгоценный клинок плашмя шлёпается в грязь.
На руках Хиромасы остаются чёрные пятна, отдающие трупным смрадом. Он наклоняется, чтобы вытереть их о стебли, и тут неудержимая дурнота скручивает его изнутри. Кашляя и содрогаясь, он извергает наружу вчерашний ужин — и лишь в эту минуту вспоминает, что гостеприимный староста потчевал их белым обрушенным рисом, наверняка взятым из посевных запасов.
О, если бы можно было вырвать, вытошнить из себя знание сегодняшней ночи! Но память не очистить так просто, как желудок.
Он яростно сплёвывает остатки желчи и выпрямляется. Кукушки уже не слышно, над полем стоит мёртвая тишина — а небо на востоке светлеет, разгорается пепельной голубизной. Скоро солнце поднимется над горами и начнётся новый день — как вчера и завтра, как сто лет назад и сто лет спустя...
Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Потому что таков мир, и таковы люди, и законы, придуманные этими людьми. И будь ты хоть сын принца, хоть сын оборотня — тебе не перевернуть устроение мира и человеческого сердца.
— Идём, Хиромаса, — Сэймэй уже стоит рядом. Его лицо мрачно, плечи опущены. Края белого каригину промокли, почернели от грязи и волочатся по рисовым стеблям, будто крылья подраненной цапли.
Сэймэй... ведь он как-то живёт с этим знанием. И не проклинает людской род, не срывается в безоглядную ненависть ко всему сущему, хоть и видит насквозь этот неправильный мир, полный бедствий, которые не победить ни мечом, ни заклинаниями...
"Как?" — взглядом спрашивает Хиромаса. Но читает в глазах оммёдзи только усталость.
— Идём, — повторяет Сэймэй. — Мы сделали всё, что могли.
Но Хиромаса не двигается с места.
— Сейчас, — говорит он. — Ещё немного.
И снова вынимает из-за пазухи безмолвную Хафутацу.
Ничем не помочь. Ничего не исправить.
Но, может быть... когда-нибудь...
Флейта принимает в себя живое дыхание и отвечает вполголоса, почти не тревожа рассветную тишину. Мелодия рождается на лету — нежная, как шёпот летнего дождя, грустная, как безутешный плач кукушки.
Над затопленным полем струится напев колыбельной.

@темы: Лисьи пляски, Меч и сердце, Записки на бумажном журавлике

---

Драбблы с ФБ-2014

Наконец-то дошли руки разобрать свою рабочую папку с ФБ. Ками-сама, какой же у меня кавардак в компьютере...

Название: Побеги бамбука
Размер: драббл
Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Адати Киёцунэ,

ОМП

Минамото-но Хиромаса
Категория: джен
Жанр: драма, флафф, повседневность
Рейтинг: G
От автора: С тех пор, как я прочла "Сказание о Ёсицунэ", меня всё тянуло додумать к этой истории что-нибудь этакое. Тема детской смерти для меня вообще больная, но здесь так стукнуло острым углом, что захотелось переписать по-своему.

Хороши вечерние зори в горах Икома! Когда небо чисто, а зимний воздух прозрачен до звона, переливы розового света на снегу напоминают лепестки цветущей вишни — так они нежны и мимолётны. Прекрасны и длинные осенние закаты, когда прощальные лучи солнца долго пылают в листве клёнов, окрашивая склоны гор священным алым цветом.
Но более всего радует взор и сердце вечер позднего лета — ясный, тёплый и полный покоя. В долины спускаются сумерки, трава тяжелеет от росы, а склоны гор ещё купаются в золотом сиянии. В бамбуковой роще светло и тихо — лишь качаются на ветру гибкие стволы, шелестят кроны да изредка сухой листок, падая, сверкнёт в лучах заката яркой медью, как перо феникса.
И поёт флейта — в один голос с ветром, негромко и мягко, не нарушая очарования этого вечера. Мальчик в поношенном тёмном суйкане играет самозабвенно, закрыв глаза, полностью отдаваясь музыке, и звуки льются свободной чередой — легче вздоха, слаще трели камышовки.
Человек, сидящий напротив юного флейтиста, хранит молчание, и светлая отрешённая улыбка блуждает по его лицу, не молодому и не старому, лишённому примет возраста. Так улыбаются много повидавшие в жизни люди, перебирая самые дорогие и радостные воспоминания.
— Играй, Хиромаса, — негромко говорит он, когда мальчик останавливается и смотрит на него выжидательно. — Играй.
— Да, отец, — с готовностью отвечает тот и вновь подносит флейту к губам. Другая мелодия взлетает к вечернему небу, и человек без возраста вновь уносится мыслями в прошлое.

...Берег бухты Юи близ устья Инасэ был завален плавником. Принесённые волнами брёвна и ветки громоздились у кромки прибоя, загораживая проход к воде. На эти брёвна и упал маленький белый свёрток, который швырнул в море всадник на гнедом коне.
В темноте над пустынным берегом разнёсся жалобный писк, и Адати ругнулся про себя. Бросил бы в воду, и дело с концом, а теперь как быть? Не лезть же за ним по корягам?
А впрочем, много ли надо такому крохе? Час-другой на холодном ветру — и воля Повелителя будет исполнена, а руки его верного слуги останутся чистыми. Ну... почти.
— И трёх часов на свете не прожил, бедолага, — проборомотал себе под нос Адати, поворачивая коня. — Видать, много было у него грехов в прошлой жизни...
— Не так много, как у тебя — в нынешней, — прозвучал рядом тихий вкрадчивый голос.
Вскинувшись, как застигнутый на месте кражи вор, Адати натянул поводья, и конь недовольно затряс головой, кусая удила. Невесть откуда явившись, перед ним стоял человек — седой и старый, в убогой рваной одежде.
— Прочь с дороги! — повелительно крикнул Адати. Нищий был безоружен и вовсе не выглядел опасным, но от его взгляда почему-то бросало в дрожь. — Я слуга Повелителя Камакуры и выполняю его приказ!
— Каждый отвечает за свои дела, — Старик не повысил голоса. — Приказ господина не оправдает тебя перед богами, Адати-детоубийца.
— А ты кто такой? — огрызнулся воин. — Монах? Или лазутчик Ёсицунэ?
Дряхлый оборванец неожиданно запрокинул голову и рассмеялся — не жидким старческим смехом, а звонко, чисто, молодо. Луна, привлечённая его безудержным весельем, вышла из-за туч, словно солнце-Аматэрасу из подземной пещеры, и рука Адати против воли потянулась протереть глаза. Что за морок? В лунном свете рубище старика обратилось в белоснежный шёлк, с лица исчезли морщины, и волосы, что мгновение назад были седыми и тусклыми, засверкали чёрным блеском, как оперение журавля. Перед ошеломлённым Адати стоял, хохоча во всё горло, молодой красавец в нарядных одеждах.
— Кто ты? — выкрикнул всадник, цепляясь за рукоять меча. — Я тебя не боюсь!
Не переставая смеяться, незнакомец шагнул вперёд, и Адати не выдержал. С отчаянным воплем он выхватил меч и ударил, пытаясь снести демону голову.
Длинный белый рукав взметнулся в воздух, как шёлковая змея, туго обвивая клинок и держащую его руку. Рывок, поворот — и Адати, потеряв равновесие, свалился наземь, грохоча доспехами. Что-то крепко стукнуло его по шлему — может, камень, а может, рукоять меча, и сознание воина помутилось.
Обойдя поверженного противника, человек в белом спустился к воде и одним прыжком перескочил с берега на груду плавника. Легко ступая по шатким неустойчивым брёвнам, он на ходу вытащил из рукава бумажную куколку, провёл по ней сложенными пальцами и что-то шепнул.
...Адати заворочался на земле, с трудом поднялся, потирая гудящую, как с похмелья, голову. Огляделся вокруг — ни души. Посмотрел в сторону берега и вздохнул с облегчением: белеющий на брёвнах свёрток было видно даже в темноте, и ветер изредка доносил оттуда тихий плач. Звук становился всё слабее и слабее, и Адати окончательно успокоился. Подозвал бродившего поодаль коня, взгромоздился в седло и потрусил в город — доложить господину о том, что приказ исполнен.
А по берегу в другом направлении мчался большой лис, хоронясь в тростниках и заметая следы всеми девятью хвостами. В зубах у чудесного зверя покачивался и попискивал кулёк из белого шёлка.

...Ночь восходит по склонам гор, заливает мраком ущелья, окутывает тенями перевалы, гасит последние отсветы солнца на дальних вершинах. Мальчик играет на флейте. Старый оборотень слушает, смежив веки.
Он не смог спасти Ёсицунэ. Слишком много крови оказалось на руках опального полководца, слишком тяжким бременем легли на его душу казни побеждённых Тайра. Судьба взыскивает с каждого в свой срок, и Куро Ёсицунэ ушёл из жизни оклеветанным и гонимым — как и четыреста лет назад, когда он звался принцем Савара. Только на этот раз дама Аонэ... нет, Сидзука-танцовщица не захотела ждать его на земле. Она умерла раньше своего возлюбленного, так и не успев узнать, что их сын, приговорённый к смерти ещё до рождения, остался жив...
Говорится ведь: если двое напились из одного ручья — это значит, что их судьбы уже были связаны в прошлых рождениях. Когда его воспитанник впервые взял в руки флейту, Сэймэй понял, чья душа вернулась в мир людей в теле этого ребёнка.
Камакура далеко, и рука сёгуна не дотянется до этих гор. Дитя Ёсицунэ и Сидзуки вырастет здесь в безопасности, не зная своих настоящих родителей — и не изведав тяжести имени Минамото.
Однажды Сэймэй откроет ему правду, но ещё не сегодня. Когда опыт закалит его разум и волю, когда сияние и тщета мирской славы уже не смогут вскружить ему голову — вот тогда он будет готов. А пока...
... — Играй, Хиромаса. Играй.


Название: Умри, но не сейчас
Размер: драббл
Персонажи: Минамото-но Хиромаса, Абэ-но Сэймэй, ОМП
Категория: джен
Жанр: драма, немного ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: Просто визуализация личного хэдканона.

К смерти невозможно привыкнуть. Минамото-но Хиромаса понял это, когда умер во второй раз.
Всё произошло быстро, нелепо и неожиданно. Обычный день на службе, обычный совет, во время которого Хиромаса, как всегда, клевал носом, спрятавшись за спиной Левого министра и пропуская мимо ушей витиеватые речи сановников... пока его дремоту не прервал чей-то громкий и совершенно неуместный здесь крик.
Кричал господин Канивара, Первый левый цензор. А господин Миюки, Второй левый цензор, вскочив на ноги и вытащив из-под одежды короткий меч, самым неучтивым образом оттолкнул ногой подвернувшегося на пути старшего советника и бросился к ширме, за которой сидел государь. «Одержимый», — ужаснулся Хиромаса при виде перекошенного изжелта-бледного лица с бессмысленными, остекленевшими глазами. И преградил Миюки дорогу, рванув из ножен свой меч, — ему, начальнику стражи, дозволено было являться в собрание с оружием.
Он вовсе не собирался жертвовать собой. Он вообще не думал о смерти, он слишком любил жизнь, чтобы расставаться с ней до срока. И когда чужой клинок, с невероятной быстротой отведя его выпад, вспорол чёрный шёлк парадного платья, когда ледяная боль пронзила внутренности и стиснула дыхание в груди — его первым чувством была детская обида на этот несправедливый мир.
Всё же ему хватило соображения вцепиться в рукава Миюки, не давая тому освободить оружие. Это задержало безумца ещё на несколько мгновений, пока подоспевшие стражники не навалились на него со всех сторон. Уже сбитый с ног и придавленный к земле, ополоумевший вельможа рычал и бился, выкручиваясь из верёвок, но воины дворцовой охраны знали своё дело.
Хиромасу споро подхватили под локти, но он уже не мог стоять: ноги подкашивались, сознание меркло. Его уложили на землю, кто-то громко закричал, требуя лекаря.
— Не надо лекаря, — Холодный властный голос разом перекрыл вопли и причитания. — Пропустите меня.
Знакомая фигура в чёрном одеянии склонилась над Хиромасой. Лицо придворного прорицателя было спокойным, только чуть бледнее обычного. Придерживая друга за плечо, он осторожно раздвинул пропитанную кровью ткань, открывая рану.
— Сэймэй, — через силу позвал Хиромаса. Дышать было больно, а говорить — ещё больнее. — Сэймэй, я умру?
Оммёдзи молча покачал головой. Потом надавил ему на грудь ладонью и рывком выдернул застрявший в ране меч.
Хиромаса вздрогнул и умер.

...Он вернулся в мир живых под тихий смех — так звенит горный ручей, перебегая по камням и падая с обрыва радугой хрустальных брызг.
Смеялся Сэймэй. Он сидел на циновке перед накрытым столиком и с весёлым любопытством поглядывал на Хиромасу, наблюдая за его пробуждением. В одной руке он держал кувшин, в другой чашку — по всему видать, не с водой.
— Где я? — прохрипел Хиромаса. В голове стоял какой-то туман, мысли всплывали по одной и метались, как рыбки в переполненной сети.
— У меня в гостях, — Сэймэй повёл вокруг рукой, ухитрившись не пролить ни капли из наполненной чашки. — Я решил, что не стоит пугать твоих домочадцев.
— Миюки...
— Демона я из него изгнал, остальное решит государев суд. Думаю, его ждёт либо казнь, либо ссылка. Ну, а тебя — всемерный почёт и награда за верную службу. Хочешь предсказание на скорую руку? Государь захочет пожаловать тебе старший четвёртый ранг, но Великий министр, как истинный Фудзивара, не потерпит возвышения ещё одного Минамото, поэтому дело ограничится хвалебными речами и подарками...
— Сэймэй! — Хиромаса сел на постели. — Ты это брось!
— Что?
— Зубы мне не заговаривай, вот что! Отвечай толком, что со мной было?
— Он тебя убил, — Сэймэй пожал плечами, будто речь шла о сущем пустяке. — А потом ты ожил. Что тут непонятного?
Переменившись в лице, Хиромаса схватил друга за плечи. Тот цыкнул досадливо - сакэ выплеснулось из чашки ему на руку.
— Сэймэй, что ты наделал?
— Что? — прорицатель поднял брови, изображая непритворное изумление.
— Не увиливай! Я знаю, какую цену берёт Тайзанфукун! Кто умер вместо меня на этот раз?
— Успокойся, — Сэймэй отряхнул залитый рисовой брагой рукав. — Цена за тебя давно уплачена, раз и навсегда. Живи на здоровье.
— Ты... — Хиромаса растерянно опустил руки. — Ты что такое говоришь?
Насмешливая улыбка оммёдзи на мгновение погасла, лицо посуровело.
— Разве ты забыл? Госпожа Аонэ отдала тебе свою жизнь. Не пару десятков лет — всю жизнь, целиком. Вся вечность, которую она не захотела прожить, — теперь твоя.
В спутанной памяти Хиромасы всплыла давняя сцена: вот стражник, зачарованный Досоном, бросается на Сэймэя с мечом. Вот госпожа Аонэ своим телом заслоняет чародея от удара — и оседает на песок ворохом окровавленного шёлка. А вот она встаёт с повозки, улыбаясь своей печальной потерянной улыбкой, — вечно живая, вечно одинокая...
— Ты знал! — прошептал он. — Ты всё знал и не сказал мне!
— Хотел полюбоваться на твоё удивлённое лицо, когда ты поймёшь, что перестал стареть, — ухмыльнулся прорицатель. — Но ничего, и так забавно вышло.
— Сэймэй!
— А чем ты, собственно, недоволен? Лично я очень рад, что ты составишь мне компанию на ближайшие две-три сотни лет. У оборотней долгий век, знаешь ли.
— Сэймэй...
Хиромаса осел на циновку, как подкошенный. Голова у него шла кругом, разум мутился, пытаясь осмыслить сказанное. Бессмертие — разве это не то, о чём мечтает каждый? Разве это не дар превыше всех даров?
Но радости не было. Вспоминался лишь взгляд госпожи Аонэ, терпеливый и горький взгляд узницы, живущей без надежды на освобождение. Хиромаса представил, каково это — проводить век за веком в бесплодном одиночестве, оплакивая ушедших друзей, — и задохнулся от режущей душу тоски.
— Я не хочу! — прошептал он в отчаянии. — Я не просил об этом!
— Мы не всегда получаем то, что просим, — с неожиданной жёсткостью ответил Сэймэй. — И не всегда свободны в выборе судьбы. Привыкай, Защитник Столицы. Это только начало твоего служения.
Он замолчал и отвернулся. В доме стало так тихо, что можно было расслышать, как потрескивает фитиль свечи, оплывающей на столике среди нетронутого угощения.
— Сэймэй, — окликнул, наконец, Хиромаса. — Обещай мне одну вещь.
— Какую?
— Если я однажды устану от бессмертия, как госпожа Аонэ, ты поможешь мне передать этот дар... кому-нибудь ещё?
Оммёдзи повернул голову, смерил его долгим взглядом. Потом кивнул — едва заметно, только тень от высокой эбоси качнулась на бумажной стене.
— Спасибо, — с искренним облегчением сказал Хиромаса.
Сэймэй лишь хмыкнул в ответ, то ли насмешливо, то ли сердито. И молча пододвинул ему кувшин.


Название: Верный слуга
Размер: драббл
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Ясуна, Абэ-но Сэймэй, Камо-но Тадаюки, ОМП
Категория: джен
Жанр: драма, мистика
Рейтинг: R за насилие
От автора: Изначально это должен был быть мини. Но принудительная упаковка в тысячу слов неожиданно пошла тексту на пользу - попутно отжалась вся лишняя вода... ну, может, не вся, но большая её часть. Полезный скилл, надо его прокачивать.

Дайскэ ждал ночи. Глядя на плавящийся под солнцем песок заднего двора, он мечтал о счастливом времени, когда мрак и прохлада опустятся на усадьбу. Тогда он сможет войти в дом и отыскать того, кому не место на этой земле.
Его губы запеклись и почернели от жажды. Кожа на выбритой макушке стянулась под жгучими солнечными лучами. Мухи, ползая по искажённому лицу, выпивали последние капли влаги. Дайскэ ждал — молчаливо и стойко.
Он умел терпеть.

Абэ-но Ясуна был его господином, и Дайскэ служил ему с безраздельной преданностью. Ни разу не подвёл хозяина, не обманул его доверия. Лишь в одном сплоховал: за все восемь лет не распознал, что госпожа Кудзуноха — лисица, а не человек.
С тех пор, как кицунэ сбежала, господин был сам не свой. Днём ходил мрачнее тучи, по ночам заглядывал в покои, где спал ребёнок Кудзунохи, и подолгу смотрел на него. Бывало, до рассвета просиживал у его изголовья, погружённый в тяжкие раздумья.
Дайскэ первым понял, что терзает господина. Сын, прижитый от лисицы, позорит семью Абэ. От него надо избавиться — но отцу трудно убить собственное дитя. Значит, Дайскэ должен освободить хозяина от мучительного решения. Он сделает всё сам, а потом умрёт с лёгким сердцем, приняв заслуженную кару. Жизнь слуги за честь господина — право же, небольшая цена...
На женскую половину его не пускали, пришлось улучить минуту, когда мальчишка вышел гулять в сад. Дайскэ поймал большую стрекозу, привязал на нитку и протянул ему.
— Смотрите, молодой господин, какая здоровенная!
Тот молча взял подарок, но играть не стал. Сел у крыльца и принялся отвязывать нитку. Стрекоза шуршала крыльями, сын лисицы сопел и пытался подцепить ногтями затянутый узелок. Дайскэ обошёл его сзади и потянул из ножен короткий меч.
Солнце выдало его. Тень поднятой руки упала на мальчика, тот оглянулся и вскрикнул при виде занесённого клинка. Дайскэ ударил, торопясь закончить дело, но мелкий паршивец оказался прытким, как зверёк, — увернулся и юркнул за крыльцо. Второго удара не получилось: за спиной грохнули раздвинутые сёдзи и знакомый голос взревел: "Стоять!"
Дайскэ обернулся — и меч господина Ясуны молнией сверкнул у него перед глазами...
"За что, господин мой?"
...а следом пришла темнота.

Ночь вступила в усадьбу, и Дайскэ с радостью подставил горящий лоб лунному свету. Луна была добра к нему. Она не слепила глаза яростным огнём — только указывала лучом-стрелой на щель в неплотно сдвинутых сёдзи. Её мерцание дарило отдых — и свободу.
Тихо, как плывущая по воздуху паутинка, Дайскэ просочился внутрь. Запахи, наполняющие дом, помогали ему, указывали дорогу. Вместе с лунным светом, бесплотный и неуязвимый, он проскользнул в комнату, откуда тянуло женским потом, благовониями и персиками.
Нянька спала ближе к двери, мальчишка — у стены. Можно было сразу заняться им, но Дайскэ не спешил, растягивая удовольствие. Шея женщины заманчиво белела в распущенном воротнике, и он приник к ней, раздирая кожу невидимыми зубами, упиваясь солоноватым вкусом человеческой крови.
Служанка вскинулась, но закричать не смогла — захлебнулась булькающим хрипом, забила ногами, путаясь в ночных одеждах. Дайскэ позволил ей вздохнуть ещё два раза — а потом сжал зубы, дробя скользкие хрящи гортани, выдавливая из жертвы остатки жизни.
Ребёнок, разбуженный шумом, открыл глаза и сел. Бросив служанку, Дайскэ приблизился к его постели. Будет ли кровь лисьего выродка слаще, чем у этой бабы?
— Я знаю тебя, — сказал мальчик, глядя прямо на него. — Ты — Дайскэ.
Дайскэ отпрянул. Это было невозможно. Ничьи глаза не могли увидеть его сейчас. Никто не мог догадаться, что он — это он.
Но выродок увидел и догадался. И, что хуже всего, — назвал его по имени.
— Уходи, — Мальчик вытянул тонкую руку, и лунный луч, что привёл мстителя в эту комнату, потускнел и погас.
Темнота хлынула волнами от всех стен, накрыла Дайскэ и потащила наружу.

Рассвет застал его на прежнем месте. С наступлением дня вернулись мухи, и от них не было спасения. Они кружились чёрным роем, садились на лицо, щекотали сожжённую зноем кожу и снова взлетали. Их жужжание сводило Дайскэ с ума.
Солнце ползло в зенит, извергая на землю потоки огня, а небо вокруг было стеклянно-ясным — и ни единого облачка, чтобы приглушить это невыносимое сияние.
Шурх-шурх — прошаркали по горячему песку сандалии. Дайскэ скосил взгляд вниз. Задрав голову, на него смотрел мальчишка.
— Чего ты хочешь? — спросил он.
"Выпить твою кровь, — ответил бы Дайскэ, если бы мог. — Разгрызть горло до позвонков, разорвать жилы и пить вволю, катая глоток за глотком по спёкшемуся нёбу и высохшему языку. Пить..."
— Чего ты хочешь? — повторил детский голос.
"Пить", — беззвучно шевельнулись омертвевшие губы.
Мальчик кивнул и ушёл.
Когда он вернулся, на плече у него покачивалась тыквенная бутылка на ремешке. Не мигая, Дайскэ следил, как ребёнок хватается за скрещённые жерди, лезет на забор и усаживается рядом, словно воробей на ветке.
Он оскалился. Тощая шея выродка была совсем близко, он почти мог дотянуться до неё зубами...
Но вместо тёплого горла у его губ оказалось горлышко бутылки. И вместо крови ему в рот полилась свежая ключевая вода.
Восхитительная прохлада обволокла язык, мягким шёлком прокатилась по каждому уголку рта. Дайскэ замер, впитывая желанную влагу. О, как хорошо... Какое простое и чудесное наслаждение — напиться холодной воды в жару...
Он улыбнулся и закрыл глаза.

— Сэймэй!
— Да, отец?
— Что ты сейчас делал?
— Я дал ему воды, отец. Он хотел пить.
Ясуна смотрел на сына с суеверным ужасом. Вопреки всем пересудам о проклятой лисьей крови, он любил своего малыша. И голову мерзавца, посягнувшего на жизнь Сэймэя, он велел повесить на дворе. В назидание остальной челяди — чтобы видели и запомнили. Чтобы никто не смел больше заикнуться о нечисти или замыслить дурное против его сына.
И, выходя сегодня во двор, он совершенно не ожидал увидеть, как Сэймэй сидит на заборе рядом с отрубленной головой и поит её водой из тыквы-горлянки.
— Всё хорошо, — Мальчик ловко спустился на землю и встал перед отцом, отряхивая рубашку. — Он больше не будет злиться.
Внутренне содрогаясь, Ясуна посмотрел на голову. Перекошенное лицо Дайскэ разгладилось, веки были сомкнуты. На чёрных губах застыла слабая улыбка.
...Ещё один человек, вышедший во двор вслед за хозяином, внимательно разглядывал Сэймэя. Прославленного оммёдзи Камо-но Тадаюки позвали в дом Абэ с просьбой изгнать демона, убившего служанку этой ночью. Но опытному заклинателю хватило одного взгляда на мёртвую голову и на мальчика, чтобы понять — его услуги здесь больше не требуются.
Определённо, к этому ребёнку стоило присмотреться...

@темы: Лисьи пляски, Записки на бумажном журавлике

---

Деанон у Сэймэев

Мне нравится эта игра. Мне нравится эта команда. Мне нравится этот канон. Коротко и ясно.

На память о прекрасно проведённом времени

Сувенир от капитана:

Мой волшебный чибик от  Оками киба:

@темы: Заблудившись в трёх бамбуках, Лисьи пляски

---

Продала душу демону-фукутё. В рассрочку до весны.

@темы: Глициния - цветок живучий, От Бункю до Мэйдзи, Синсэн и около

---

С днём рождения, Honō Chō!

Долго думала, какую картинку приложить, и в конце концов выбрала наше любимое лисо среди канонично цветущей сакуры.

@темы: Лисьи пляски

---

Спойлеры пошли

Хе-хе, гипотеза подтверждается - Аоси заступает на место Сайто, по крайней мере, в том, что касается завязки.

13.08.2014 в 12:58

Пишет  Tinwen:

А вот кому спойлеры ко второму фильму
Прочитала отчёт людей посмотревших, и вот какие факты мы пока имеем.

Спойлеры

Фильм хвалят, говорят,что гораздо ближе к манге, чем ожидалось, но тем не менее:

совсем спойлеры

-в начале фильма Шишио предлагает Сайто дружить присоединиться, получая в ответ гатоцу
-у Каору есть и другие ученики помимо Яхико
-Каору не впадает в анабиоз после ухода Кеншина и реагирует гораздо более сдержанно
-Саноске дерётся с Аоши. Аоши ищет Баттосая, а Сано нужно снять стресс.
-в Киото Каору и Кеншин встречаются в момент боя с Чо
-Соджиро похищает Каору и увозит её на Ренгоку, Кеншин бежит следом. На Ренгоку Кеншин сражается с Шишио, Ходзи выкидывает Каору за борт, Кеншин прыгает за ней. Шишио, видимо, рассчитывал на другую реакцию
-конец фильма ,клиффхэнгер, как водится

По описаниям декорации реалистичнее, актёры играют отлично, фильм смотреть стОит.

@темы: Волшебный фонарь, Меч и сердце

---

Пальцем в небо

Пока "Великий пожар Киото" не добрался до наших торрентов, запишу-ка свои догадки, чтобы потом можно было проверить и поржать.
С тех пор, как стало известно, что во втором фильме Rurouni Kenshin появится Аоси, мне не давал покоя вопрос: как они втиснут его в сюжет после того, как вырезали историю Онивабансю на службе у Такэды? Собственно, это были два самых крупных сюжетных отличия первого фильма от манги: исчезновение Аоси с компанией и преждевременное появление Сайто. Естественно предположить, что во втором фильме нам покажут обратный пируэт: Аоси возьмёт себе сюжетную линию Сайто, вломится в додзё этаким призраком из прошлого и раскатает Сано по асфальту.
Другой вопрос - а что за счёты были в прошлом у Кэнсина и Аоси? Онивабансю специализировались на охране замка Эдо, а не киотских улиц. Им, в отличие от Синсэнгуми, негде было схлестнуться с Баттосаем - да ещё так, чтобы Аоси не простил обиды и спустя одиннадцать лет пришёл мстить.
Тут фантазия заработала и начала в красках рисовать флэшбэк-завязку второго фильма:

осторожно, внесезонный вылет мозговых тараканов!

как под мрачную душераздирающую музыку в замок Эдо тащат на верёвке пойманного Баттосая, и какой-то важный хатамото с гордостью предъявляет его коменданту замка - смотрите, дескать, какого злодея изловили мои люди. Комендант велит отправить арестованного в темницу, а хатамото приглашает на чашечку сакэ. В темнице Баттосай быстро освобождается от верёвок, валит стражников, отпирает соседнюю камеру и вытаскивает из заточения какого-нибудь видного деятеля из Тёсю, за которым он, собственно, и пробрался в замок таким нетрадиционным способом. А"хатамото" - это переодетый Кацура, и он тем временем устраивает диверсионную пробежку по замку с отвлекающим пожаром. Вместе с Баттосаем и спасённым узником они сматываются из замка, свалив по дороге нескольких онивабанцев. На выходе их перехватывает Аоси, и происходит эпичный махач с Кайтэн-кэнбу, перерубанием ножен, перехватыванием меча за лезвие и прочими знаковыми моментами, которых нам недодали в первом фильме. В итоге Баттосай вырубает Аоси, но не добивает его - может, пожалел, а может, просто не смог с порезанными руками. Троица из Тёсю благополучно сбегает в бухту (где их подбирает Рёма на кораблике), а опозоренный поражением Аоси хочет самоубиться, как положено, но сёгун не разрешает ему этого сделать. Вместо командира торжественно усеппучиваются четверо его лучших бойцов, не сумевших задержать преступников. Аоси скрипит зубами и клянётся отомстить за них. Конец флэшбэка.
А потом Аоси приходит в Камия-додзё искать старого врага, натыкается на Сано, укладывает его своим фирменным тройным ударом - и тоже не добивает, в счёт того раза, когда Баттосай оставил его самого в живых. Всё, долг закрыт, и с этого момента поблажек не будет - только бой насмерть.

А потом я увидела в новом трейлере эпизод, где Сано с гопническим видом наезжает на Аоси... и начала думать, что кое-что из этих бредней может оказаться правдой. Поживём - увидим.

@темы: Волшебный фонарь, Меч и сердце

---

ФБ-2014: на старт, внимание...

То, что я буду читать.

А может, и писать.

@темы: Заблудившись в трёх бамбуках, Лисьи пляски

---

Расти, бамбук, расти...