Название: Поклон Дракона
Цикл: Эпоха волков и драконов
Размер: ~15 000 слов
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Сакамото Рёма, Окада Идзо, Кондо Исами, Хидзиката Тосидзо, Сайто Хадзимэ, Сэридзава Камо, Ниими Нисики и все Мибу-Росигуми на фоне, О-Тосэ, О-Рё
Категория: джен
Жанр: боевик, приключения, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: альтернативная история, хронология некоторых событий изменена, наряду с реальными биографическими данными использованы сюжеты из "Историй времён смуты"
На AO3: здесь
От автора: Шесть лет задумке, офигеть... Историю про то, как Кэнсин вместо Кацуры набрёл на Рёму и что из этого проистекло, я хотела написать ещё в далёком 2015-м, когда ходила с командой Синсэнгуми. Вовремя осознала, что размерчик не потяну, отложила... второй раз собралась поднять её из набросков в 2018, когда собралась команда по Rurouni Kenshin. С командой отыграла, из задуманного текста накропала примерно половину (как мне виделось). И вот только в этом году, с командой Бакумацу, поднатужилась и дописала, попутно выяснив, что промахнулась с запланированным объемом примерно вдвое
С другой стороны, если бы знала, во что это выльется в итоге - может быть, и не взялась бы. Всё к лучшему.
Что тут есть: собственно, Химура и Рёма, много Синсэна - главным образом Хидзиката и Сайто, отклонение от реальной исторической канвы. В последующих частях будет мимопробегающий Кацура, много стекла и много боевки с плавным переходом в политический триллер.
P.S. Если кому нужна хепберновская транскрипция - машите в комментариях, выложу.
Город был огромен — намного больше, чем он мог представить себе в самых смелых мечтах. Бесчисленные дома лепились друг к другу тесно, будто пчелиные соты, смыкаясь стенами. Улицы разбегались влево и вправо от реки прямыми стрелами-линиями, но стоило пройти десяток шагов вглубь квартала — и взгляд тут же терялся в паутине узких извилистых переулков, поворотов и тупичков. Местами среди нагромождения серых черепичных крыш поднимались тории какого-нибудь святилища или тянулась к небу многоярусная пагода буддийского храма — но и святилища здесь казались маленькими, втиснутыми в плотную массу домов, как маринованные сливы в рисовый колобок. Только по берегам реки да ещё вдоль каналов попадались длинные ограды с большими, окованными железом воротами, за которыми угадывались просторные дворы усадеб или монастырей. Но подолгу глазеть на них было нельзя: у этих ворот всегда стояли стражники, которые с неизменным подозрением провожали взглядами щуплого подростка в залатанной одежде и прохудившихся сандалиях, в дырявой соломенной шляпе и с мечом за поясом.
А сколько народу здесь было! Если собрать вместе всех людей, которых Кэнсин видел за свою пока ещё недолгую жизнь, — не набралось бы и десятой части той толпы, что заполняла проспекты и набережные, толкалась локтями в тесных переулках и гомонила на рынке. Важные самураи в строгих тёмных одеждах с гербами, с двумя мечами за поясом; чинные, с достоинством выступающие горожанки в красивых полосатых платьях, с высоко зачёсанными волосами; пробегающие в ногу носильщики с паланкинами на голых и блестящих от пота плечах; уличные лоточники с коробами на груди, пронзительными голосами расхваливающие свои товары; монахи в широкополых шляпах, с колокольчиками и чашками для подаяния в руках, распевающие сутры на перекрёстках; скромные торговки хворостом с вязанками на головах; лавочники, зазывающие посетителей, рабочие-подёнщики, бродячие музыканты и фокусники, за которыми стайками бежали дети, ныряя в толчее с проворством рыбок в горной речке.
Окунувшись в этот людской водоворот после нескольких лет, проведённых в тишине и уединении, Кэнсин был оглушён и сбит с толку. Чтобы перевести дух, он остановился у какой-то лавки, но тут же едва не угодил под телегу с дровами, которую с руганью разворачивали поперёк улицы взмыленные и злые батраки. Отскочив от телеги, он чуть не отдавил ногу толстому горожанину в дорогом кимоно с щегольскими атласными отворотами. Горожанин заругался не хуже батраков, а слуга, тащивший за ним короб с покупками, попытался ударить Кэнсина палкой. Не попал, конечно, — где уж ему было попасть! — но сшиб корзину с головы проходившей мимо цветочницы. У цветочницы голосок оказался громкий, так что досталось и батракам, и толстому горожанину, и его слуге; улепётывая по переулку, Кэнсин ещё долго слышал за спиной её визгливую брань.
Выбравшись из лабиринта жилых кварталов обратно к реке, он присел в тени под ивой — отдышаться и собраться с мыслями. Здесь было прохладнее, чем среди домов, и гораздо менее людно. Над водой летел ветерок, и ива шелестела ветками, напоминая о далёкой горной хижине, которую Кэнсин уже привык называть своим домом.
Тоска накатила так внезапно, что дыхание перехватило, словно от удара. Захотелось обратно — в горы, в знакомый до последнего деревца лес, в тишину, нарушаемую только пением птиц и шумом водопада. Вернуть тот покой, тот размеренный и привычный труд, заново испытать упоительное чувство полёта, когда тело и клинок одинаково послушны, а на строгом лице наставника мелькает одобрительная улыбка...
От всего этого он отказался, потому что не считал себя вправе наслаждаться миром и покоем, когда страна рассыпается на части, а невинные люди гибнут от рук разбойников и обнищавших ронинов. Он нарушил волю наставника, бросил обучение и пришёл сюда, в Киото, потому что хотел защищать тех, кого оставили беззащитными несправедливость законов и равнодушие властей. Услышанные по дороге рассказы о беспорядках, охвативших старую столицу, о ночных убийствах и реках крови на перекрёстках только подогревали его решимость. Мысленно он уже представлял себе, как будет бродить по Киото безымянной, неприметной тенью, спасая слабых и угнетённых, как его самого когда-то спас наставник Хико.
И вот он наконец оказался в Киото — и ничего не понимал. Где убийцы? Где жертвы? Где все те ужасы, о которых шептались служанки в каждой придорожной харчевне? Город купался в повседневной суматохе, люди выглядели злыми и раздражёнными, но уж никак не напуганными до смерти, и на пыльных замусоренных улицах что-то не было видно кровавых луж. Ну и кого тут защищать? Цветочницу, оставшуюся без товара?
Погрузившись в уныние, Кэнсин не сразу заметил, что на набережной прибавилось народу. Приближался вечер, и горожане, покончив с дневными хлопотами, выходили прогуляться вдоль реки. Стали чаще появляться нарядные люди, и Кэнсин запоздало сообразил, что его занесло в "чистый" квартал, где живут богатые купцы и самураи. В таком месте подозрительного бродягу без документов и подорожной могли арестовать в два счёта. Разумеется — Кэнсин улыбнулся про себя и провёл ладонью по ножнам — арестовать себя он бы им не позволил, но поднимать шум тоже не хотелось.
Стараясь держаться в тени ивняка, он двинулся вдоль берега. Императорский дворец находится в северной части города — так ему рассказывали. Значит, кварталы бедняков располагаются южнее, и на первое время лучше обосноваться там. Как он будет обосновываться, Кэнсин пока не представлял — несколько медяков, заработанных в дороге, он давно потратил, но пока ночи стояли тёплые, и можно было переночевать... ну, хотя бы под мостом.
Нежданное чувство тревоги кольнуло холодной иголкой в солнечное сплетение. Кэнсин подобрался, ещё не понимая, откуда пришла опасность — нет, ещё только предвестие опасности, неопределённое и зыбкое, как запах дыма от далёкого пожарища.
Наставник Хико называл это "кэн-ки" — "дух меча". В бою, говорил он, недостаточно лишь отвечать на чужие удары. Каким бы быстрым ты ни был, по-настоящему умелого противника ты не опередишь, если не сможешь предугадать его действия — а для этого нужно улавливать его чувства, намерения, внутреннее состояние... И он учил Кэнсина слышать кэн-ки других людей, отличать спокойствие от скрытой ярости, распознавать заранее чужую враждебность и желание убить.
Сейчас эти уроки пригодились. Чутьё, поначалу сбитое с толку обилием людей и впечатлений, постепенно восстанавливалось — и теперь Кэнсин мог с уверенностью сказать, от кого исходит это неясное ощущение тревоги: от невысокого человека в мятой коричневой накидке, глядящего в воду с каменного откоса набережной.
Человек был вооружён — рукояти мечей торчали у него из-за пояса, но на самурая он не походил. Растрёпанные волосы вместо пучка-сакаяки были собраны в неряшливый хвост, изношенная и замызганная одежда подошла бы скорее бедняку, чем человеку из благородного сословия. Наверное, ронин, решил Кэнсин. Один из тех неприкаянных вояк, что по разным причинам покинули свои кланы и вели бродячую жизнь наёмников, а то и разбойников.
Кэнсин замешкался, рассматривая ронина, — и тот тоже что-то почувствовал, поднял голову и обернулся.
Взгляд у него был странный. Мутный, как осадок в застоявшейся воде. И белки глаз покрыты тонкой красной сеточкой, словно он давно не спал или много пил. Или и то, и другое сразу.
— Что смотришь? — хрипло спросил он, уставившись на Кэнсина исподлобья. От него тянуло уже не тревогой, а тёмной больной злобой. Словно от раненого зверя, который в исступлении готов броситься на любого, кто подходит слишком близко.
Кэнсин на всякий случай отступил, но ронин уже сам шагнул к нему, преграждая дорогу и угрожающе положив правую руку на рукоять длинного меча.
— Что смотришь, я тебя спрашиваю? — У него и выговор был непривычный — врастяжку.
Надо было или убегать, или тоже браться за оружие, но Кэнсин медлил. Ввязаться в драку означало привлечь к себе ненужное внимание, а бежать... разве затем он пришёл в этот город, чтобы при первой же угрозе показывать спину какому-то забияке?
— Простите, я спешу, — сказал он как можно твёрже, глядя в глаза ронину. — Дайте пройти, пожалуйста.
Увы, наверное, он ещё не дорос до того, чтобы, подобно наставнику, отпугивать врагов одним взглядом и решительным видом. Ронин оскалился и потянул меч из ножен. Кэнсин отступил ещё немного и повернулся боком, меняя стойку — левая ладонь придерживает ножны, большой палец касается цубы, левая нога выдвинута вперёд... этот безумец хоть понимает, что если сделает ещё шаг вперёд — то умрёт? При свете дня, у всех на виду... как же неудачно всё складывается...
Приближение третьего человека он не услышал — ощутил, словно несильный толчок между лопаток. Обострённое в преддверии боя чутьё загодя предупредило об опасности; не оглядываясь, Кэнсин скользнул вбок, уходя от возможного удара в спину. Но удара не было — подскочивший сзади верзила просто расставил руки, и ронин, который как раз в этот миг ринулся в атаку, угодил прямо в его медвежьи объятия.
Верзила одной рукой крепко прижал его к себе, не позволяя и дёрнуться, а другой перехватил рукоять его меча и надавил так, что наполовину вытащенный клинок с лязгом вошёл обратно в ножны.
— Идзо! — негромко, но грозно сказал он. — Ты что творишь, пьянь несчастная? Совсем с ума съехал, на людей бросаешься?
Ронин мгновенно сник и словно бы съёжился, даже не пытаясь вырваться.
— Рё... Рёма? — растерянно спросил он. — Откуда ты взялся? Тебя же...
— Не шуми, — оборвал его здоровяк и обернулся к Кэнсину. — Эй, малой! Он тебя не задел?
Кэнсин покачал головой и убрал руку с оружия. Он больше не чувствовал угрозы — несмотря на внушительный рост, ширину плеч и грубоватые черты лица, этот человек прямо-таки излучал дружелюбие. Тёмно-синяя накидка-хаори с белыми гербами и два меча на боку говорили сами за себя, но положенной по рангу причёской он тоже пренебрегал — лоб у него не был выбрит, и слегка вьющиеся волосы выбивались из пучка во все стороны, напоминая воронье гнездо. Тяжёлые брови ещё хмурились, но в живых тёмных глазах уже искрилось веселье, а уголки широкого рта растягивались в улыбке. Увидев, что Кэнсин невредим, он облегчённо рассмеялся, разжал ручищи и по-свойски пихнул ронина в бок.
— Это мой, с позволения сказать, приятель из Тоса, — акцент у него был такой же тягучий, с непривычными окончаниями. — Он вообще хороший парень, только буянит, когда лишнего выпьет. Прошу прощения за его неучтивое поведение! — И он низко, в пояс поклонился Кэнсину.
— Оро? — испугался Кэнсин. Может, в городе и было заведено, чтобы старшие приносили извинения младшим, но сам он к такому не привык и опешил не на шутку. — Что вы, не стоит! Не извиняйтесь, пожалуйста!
— Ладно, не буду, — с готовностью согласился верзила и выпрямился. — Но всё-таки позволь мне загладить вину моего земляка. Давайте-ка все пойдём и выпьем чаю, а? Тут рядом славная чайная есть, я покажу!
— Оро? — Больше Кэнсин ничего не успел сказать: странный человек ухватил его за рукав, другой рукой снова сгрёб в охапку Идзо и решительно двинулся по набережной, обгоняя прохожих.
До чайной действительно оказалось недалеко, и верзилу, здесь, видимо, хорошо знали, потому что место в переполненной комнате нашлось моментально. Очень скоро они сидели втроём на лавке, крытой красным полотном, и перед каждым дымилась чашка горячего чая, а рядом на тарелке красовались горкой свежие данго в густом тёмном соусе.
— Давай-давай, не стесняйся, — видя замешательство Кэнсина, новый знакомый сам взял палочку с данго и с удовольствием хлюпнул чаем. — Идзо, и ты тоже выпей, полегчает. Кстати, — он опять обернулся к Кэнсину, — меня Рёма зовут. Сакамото Рёма. А тебя как, значит?..
— Кэнсин. — Данго оказались умопомрачительно вкусными — может быть, оттого, что он со вчерашнего дня ничего не ел?
— Ого, какое имечко! — с набитым ртом восхитился Рёма. — Как у Уэсуги Кэнсина — "смирение" и "истина"? — Он изобразил уже обгрызенной палочкой какие-то закорючки в воздухе.
— Не-а. — Кэнсин помотал головой. С каллиграфией у него было неважно, но читать и писать он умел, спасибо наставнику Хико. — Как "меч" и "сердце".
— Ясно, — протянул Рёма. И, понизив голос, наклонился ближе: — Только я бы на твоём месте и фамилию какую-нибудь сочинил. А то городская стража прицепится — кто такой, да по какому праву с мечом ходишь? Беглым крестьянам, знаешь ли, оружие носить не положено.
Кэнсин застыл, стиснув чашку в окаменевших пальцах.
— Спокойно, — быстрым полушёпотом добавил Рёма. — Я тебя не выдам, не бойся. Предупредить хочу, вот и всё.
— Откуда вы знаете? — выдавил Кэнсин.
— А я и не знал, пока ты не представился. Так, с первого взгляда, ты скорее на ронина смахиваешь — повадка у тебя бойцовская, этого не спрячешь. Правда, молод слишком, но ведь бывает, что и молодёжь из кланов бежит. А был бы ты получше одет — сошёл бы за слугу из хорошего дома. И стража бы к тебе не присматривалась, и всякие задиры на улицах не донимали. Ты на меня посмотри. — Он хлопнул ладонью по рукаву своей накидки. — Гуляю спокойно по улицам, ни от кого не прячусь. А ведь я — беглый ронин, самовольно из клана ушёл. Только стража ко мне не полезет проверять, тот ли я Сакамото Рёма, что в розыскных списках из Тоса числится. В гербовой одежде — стало быть, самурай, а к самураям приставать с вопросами опасно, можно и без головы остаться. Вот меня и не трогают.
Он доверительно подмигнул Кэнсину и утащил с тарелки ещё одну палочку.
— Так насчёт фамилии... Деревня твоя, например, как называется?
— Моя деревня? — не понял Кэнсин.
— Ну, не моя же!
— Э... — полузабытое название не сразу всплыло в памяти. — Химура, а что?
— Ну, вот тебе и фамилия, не хуже прочих. В другой раз спросят — отвечай: Химура Кэнсин. Даже если за ронина примут, подумают дважды, прежде чем связываться... Эй, хозяюшка! Можно нам ещё чаю?
— Иду, — отозвался женский голос из глубины комнаты. Хозяйка, немолодая и полная, подплыла степенной уточкой, налила гостям свежего чаю и так же величаво удалилась.
— А ты вообще откуда? — продолжал Рёма, объедая уже третью по счёту палочку. — Где эта твоя деревня находится?
— Кажется, в Исэ. — Глядя на него, Кэнсин тоже потянулся за добавкой, потому что данго заканчивались как-то слишком быстро. — Но я не очень хорошо помню. Когда меня... когда я оттуда уехал, мне было только девять лет. А потом я вообще в горах жил.
— Надо же, — удивился Рёма. — А я был уверен, что ты из Нагасаки.
— Почему это?
— Ну как, почему? Ты на себя хоть в воде смотрелся? Такие волосы только у иностранцев бывают.
Кэнсин озадаченно подёргал себя за кончик связанных в хвост волос. Пока он ходил по улицам, широкополая шляпа и тень от неё достаточно хорошо скрывали необычный цвет. Но теперь он начал осознавать, что рыжеволосый человек не сможет затеряться даже в таком огромном городе — и надо срочно что-нибудь придумать, если он хочет подольше оставаться незамеченным.
— Может, у тебя родители из Нагасаки? — не унимался Рёма. — Я слышал, южные варвары когда-то женились на тамошних девушках. Давно, правда, это было, ещё при первом из Токугава...
— Нет! — Кэнсин вскочил, как подброшенный. — Нет у меня в роду никаких варваров, ясно?
Идзо, мрачно цедивший чай на другом конце лавки, чуть не выронил чашку и схватился за меч. На них стали оглядываться.
— Ясно, ясно, — поспешно согласился Рёма и потянул его за рукав. — Прости, не хотел тебя обидеть. Идзо, уймись, не пугай людей.
Кэнсин сел с горящими ушами. Он сам не ожидал, что это так его заденет, просто... слишком хорошо оно забылось. Ушло в глубину под грузом новых впечатлений, и лучше бы вовсе не всплывало...
"Итиро, ты смотри, старший-то твой..."
"Красноголовый, тьфу... От лиса-оборотня его мать пригуляла, что ли?"
"Не к добру такое дитя народилось. Ох, помяните моё слово, последние времена наступают..."
"Вот же нечисть лесная... И холера его не взяла, глядите-ка! Всю семью выкосило, а этому хоть бы что..."
"А я говорила, не к добру! От него все беды, от лисьего отродья! Не будет нам покоя, пока не избавимся..."
"Господин хороший, не купите ли диковинку? Предками клянусь, он не крашеный, сам такой родился! В столице за хорошие деньги покажете, а мы недорого просим..."
— Эй... — окликнул его Рёма. — Ну, прости, дурак я. Глупость сморозил, человека хорошего ни за что обидел...
— Ничего, — Кэнсин заставил себя улыбнуться. — Может быть, мои родители и впрямь были из Нагасаки. Только они умерли... давно уже. И спросить не у кого, вот так вот.
Он одним глотком допил чай и встал.
— Спасибо вам за угощение, господин Сакамото. И за науку. И вам, господин Идзо, доброго здравия.
— Постой, — Рёма придержал его за рукав. — Ты... тебе хоть есть куда идти-то?
Кэнсин пожал плечами.
— Там видно будет. Вы не беспокойтесь, я не пропаду.
— Ну, смотри... — Рёма неловко опустил руку. — Если что, я в Фусими живу. Спроси лодочный дом "Тэрада-я", тебе любой покажет.
— Спасибо, — Кэнсин точно знал, что ни в какой лодочный дом не пойдёт — ещё не хватало втягивать других людей в свои тайные дела. Но поблагодарить в любом случае стоило — и за доверие, и за желание помочь.
Он поклонился обоим — безучастному Идзо и расстроенному Сакамото — и вышел из чайной в твёрдой уверенности, что видел этих людей в первый и последний раз в жизни.
***
— Я признаю, что он заслуживает смерти. — Кондо Исами, второй из командиров Мибу-Росигуми, упрямо вскинул голову. — Но чем меньше людей будет в этом участвовать, тем лучше. Не надо впутывать молодёжь. Мы с Тоси справимся сами.
Его заместитель и друг Хидзиката Тосидзо молча наклонил голову, подтверждая своё согласие. Сидящий напротив Ниими фыркнул, но Сэридзава властным жестом заставил его умолкнуть.
— Хорошо, — коротко сказал он. — Двое ваших людей, двое наших. Этому мерзавцу хватит.
Кондо нехотя кивнул.
Эта затея не нравилась ему с самого начала. Устранение неугодных путём ночных убийств на улицах — такой подход был бы к лицу головорезам "Небесного правосудия", а не защитникам порядка и закона, какими он хотел бы видеть Мибу-Росигуми. Но командир Сэридзава Камо, едва узнав, что Киёкава снова появился в городе, непререкаемо заявил: "Он не должен уйти живым". А если Сэридзава что-то вбил себе в голову, то отговаривать его было бесполезно.
Конечно, Киёкава сам нарвался. Получить у правительства кругленькую сумму, нанять ронинов якобы для охраны сёгуна во время предстоящего визита в Киото, а потом перевербовать отряд, собранный на деньги сёгуната, на сторону императорской партии — это был недостойный обман, как ни погляди. Причём обманутыми оказались не только чиновники бакуфу, но и сами ронины, которых просто поставили перед фактом, что теперь они служат не сёгуну, а его противникам. Это и взбесило Сэридзаву: переменив сторону без согласия остальных командиров, Киёкава тем самым уравнял Росигуми с наёмниками, не имеющими личных убеждений и понятия о верности.
Кондо был сдержаннее — в том смысле, что не метался по комнате с белыми от ярости глазами и не клялся убить Киёкаву ста восемью различными способами одновременно. Но в его понимании вся эта интрига была преступлением против законов чести. Киёкава имел ранг хатамото — то есть прямого вассала сёгуна. И своим поступком он трижды нарушил вассальный долг: восстал против господина, примкнув к императорской партии, предал его доверие и присвоил его деньги. Идти за таким человеком не было никакой возможности, о чём Кондо и объявил, покинув ряды Росигуми вместе со своими друзьями из фехтовальной школы "Сиэйкан" и с неожиданно поддержавшей их группой Сэридзавы, его учеников и приятелей.
Остальные Росигуми вернулись в Эдо, а горстка несогласных, в которой не насчитывалось и двух десятков человек, осталась в Киото, назвавшись Мибу-Росигуми — "Ронинским ополчением Мибу". Удачей и спасением для них стало покровительство князя Мацудайра Катамори, который принял их на службу и тем самым закрепил за Мибу-Росигуми статус легального военного отряда, находящегося в подчинении коменданта Киото. С тех пор их положение постепенно укреплялось. Была работа — перепадали и деньги, были деньги — появлялись новобранцы. Численность отряда понемногу росла, Мибу-Росигуми превращались в настоящее ополчение, и с ними уже начинали считаться как с боевой силой. Жаль только, что им пока не досталось по-настоящему важного дела, в котором можно было бы проявить себя с лучшей стороны.
Официально никакого приказа покарать Киёкаву они не получали — да и не мог господин Катамори отдать такой приказ. Не мог, потому что пронырливый хатамото успел пробиться в окружение высочайшего двора и завести там несколько полезных знакомств. Неофициально же всем было понятно, что князь Мацудайра только одобрит, если Киёкава присоединится к своим почтенным предкам. А от одобрения князя сейчас напрямую зависела судьба Мибу-Росигуми, чья репутация и так уже сильно пострадала от пьяных выходок Сэридзавы. К тому же и случай представился редкий: впервые после раскола Росигуми Киёкава решился вернуться в Киото — и никто не знал, появится ли он здесь ещё раз, если они упустят его сейчас.
Словом, все доводы были "за" — но Кондо чувствовал, что дело будет не из тех, которыми можно гордиться. И поэтому не желал, чтобы в нём принимали участие идеалист Яманами, или юный Тодо, или, упаси боги, Окита. Не стоило звать с собой и Хараду — но совсем по другой причине: о чём знал Харада, то в скором времени становилось известно всем окрестным сорокам.
— Киёкаву видели в окрестностях старого дворца, — Сэридзава коснулся веером расстеленной на полу карты. — Приверженцы "Сонно Дзёй" вечно ошиваются возле школы Гакусюин. Наверняка и Киёкава посещает их собрания.
— А ночует он, скорее всего, в резиденции клана Тёсю, — добавил Хидзиката. — Значит, брать его надо либо на берегу реки, у моста Кодзингути, либо на углу Тэрамати и Второй линии.
— С чего это вы взяли? — Ниими Нисики скривил губы. Его грубый тон никого не удивил: все давно уже привыкли, что он оспаривает любое мнение Хидзикаты по любому поводу. — Между Гакусюин и резиденцией Тёсю несколько кварталов. Киёкава может выбрать любой путь.
— На улице Каварамати, особенно у перекрёстка с Марутамати, часто дежурят люди клана Айдзу, — холодно отозвался Хидзиката. — Киёкава постарается туда не соваться. Но переулками он тоже идти не захочет — побоится испачкать одежду. На собраниях в школе Гакусюин бывают и придворные, так что Киёкава не может приходить туда иначе, чем при полном параде. Он выберет улицы почище, но подальше от глаз клана Айдзу. Остаются два возможных пути: либо идти по Тэрамати, либо быстро пересечь Каварамати и двигаться вдоль берега до Второй линии.
— Согласен, — Сэридзава стукнул веером по полу. — В таком случае разделимся. Двое будут ждать на Тэрамати, двое у моста. Я беру на себя Тэрамати.
— Тогда мы с Хидзикатой пойдём к мосту, — откликнулся Кондо. — Как только стемнеет...
— У меня другое предложение, — прервал его Сэридзава. — Обменяемся заместителями. Ниими пойдёт с вами, Хидзиката — со мной.
— Зачем?
— Так будет честно, — Сэридзава улыбнулся. У него была скверная улыбка: губы изгибались, а взгляд оставался неподвижным и немигающим. — Чтобы в случае успеха мы не спорили, чья это заслуга — моя или ваша.
Кондо вздохнул про себя. Видимо, он был недостаточно хорошим лжецом, чтобы скрыть отвращение к этой миссии. А Сэридзава, конечно же, заметил — и дал понять, что не верит в твёрдость его намерений; иначе зачем было бы приставлять к Кондо своего человека?
— Пусть будет так, — через силу сказал он.
И на всякий случай посмотрел на Хидзикату — тот равнодушно пожал плечами. Наверное, ему тоже не нравилась идея доверить защиту своей спины не другу, а человеку, которого он с трудом терпел. Но Хидзиката хорошо скрывал свои чувства. Гораздо лучше, чем сам Кондо.
— Значит, сегодня вечером, — подытожил Ниими. — Сразу после темноты.
И улыбнулся так же, как его командир — холодно и недобро.
***
Здесь даже луна была другая. В горах она восходила огромная и ясная, словно золотое зеркало, а здесь казалась маленькой и далёкой, как будто чувствовала себя неуютно над колючими рядами островерхих крыш. Но всё равно она была красивая, почти полная, с едва заметной тенью по краешку. И на улицах снова стало светло, и река вся замерцала, переливаясь серебряной чешуёй, как спинка играющей форели.
Ночь была тёплой, и предстоящая ночёвка под открытым небом нисколько не пугала Кэнсина; надо было только найти какое-нибудь укрытие от росы — просыпаться в мокрой одежде не слишком приятно. Оглядываясь в поисках моста или навеса, он шагал вдоль берега и вдыхал полной грудью свежий речной ветер. Уже больше по привычке вслушивался в шорохи засыпающего города — плеск мелкой волны у каменного причала, скрип задвинутых на ночь ставен, недовольный плач младенца в соседнем доме, далёкий звон колокола...
И вдруг — короткий злой лязг, знакомый любому, кто хоть раз сражался на боевых, а не бамбуковых мечах. И — чей-то яростный вскрик.
Сердце подскочило к горлу, руки захолодели от волнения. Слухи всё-таки не врали — здесь действительно убивают по ночам. Прямо сейчас, совсем рядом кто-то сражается за свою жизнь! Кто-то нуждается в помощи!
Не было времени снова плутать по задворкам. Короткий разбег, прыжок, перехват — и Кэнсин помчался напрямик по крышам домов, сомкнутым так тесно, что перескочить с одной на другую смог бы даже ребёнок. Добравшись до места, откуда доносился звон оружия, он присел на краю крыши и взглянул вниз.
Внизу был пустырь, огороженный с двух сторон стенами домов. Лунного света хватало, чтобы разглядеть двух людей с обнажёнными мечами в руках. Один из дерущихся был крупнее и тяжелее на вид: он напирал, загоняя противника в угол между сходящимися стенами, а тот отступал, с явным трудом отражая его удары.
Меч в руках силача хищно свистнул, рассекая воздух. Второй боец попытался отклониться, но не успел. Чужой клинок полоснул его по правому плечу; не вскрикнув, раненый отскочил назад, прижался спиной к стене. Перебросил меч в левую руку, но его хватка была уже неуверенной, неловкой. Силач шагнул вперёд, размахиваясь для решающего удара...
Кэнсин прыгнул.
Он приземлился на согнутые ноги, тут же ушёл в кувырок, превращая падение в перекат, — и поднялся как раз между противниками. Вскинул меч навстречу летящему сверху клинку. Удар оказался невероятно сильным — Кэнсин едва успел подставить вторую руку под обух лезвия, иначе нападающий продавил бы его блок. Плечи свело от напряжения; ещё миг — и он упал бы на колени, но тут нажим прекратился. Силач отвёл меч и смерил бешеным взглядом невесть откуда взявшуюся помеху.
— С дороги, сопляк! — рявкнул он, глядя сверху вниз на подростка, что едва доставал ему головой до середины груди.
— Уйди, дурень, — одновременно с ним выдохнул тот, что оказался у Кэнсина за спиной. В сдавленном голосе, кроме боли, прозвучало удивление — наверное, уже приготовился умирать, а тут вдруг помощь подоспела.
Кэнсин не сдвинулся с места — только крепче сжал рукоять меча и набрал воздуха в грудь.
— Пожалуйста, прекратите! — выпалил он. — Оставьте этого человека в покое, или будете иметь дело со мной!
Он хотел произнести это громко и внушительно — но в горле отчего-то пересохло, и голос, как назло, сорвался на цыплячий писк. Силач побагровел и снова встал в стойку. От него несло тяжёлым запахом перегара и нечистого дыхания, и ещё — пьяной, мутной яростью, вышибающей рассудок. Как от Идзо, только во много раз хуже.
— Уйди, я сказал! — тот, что за спиной, попытался оттолкнуть Кэнсина в сторону, но раненая рука плохо повиновалась ему — толчок даже не заставил юношу покачнуться.
В следующее мгновение силач атаковал.
Он двигался быстро — неожиданно быстро для такой груды мышц, и времени на размышления почти не было. Кэнсин помнил его первый удар и знал, что не сможет отразить второй — просто не хватит веса, его снесёт вместе с мечом. Но уйти с линии атаки он тоже не мог: позади находился другой человек — раненый, не способный себя защитить... и, значит, оставался только один путь.
Кэнсин рванулся вперёд, под занесённое лезвие. Вот когда следовало поблагодарить судьбу за малый рост — Рю-Рэй-Сэн, "Поклон дракона", выполнялся с падением на колено, но Кэнсину достаточно было пригнуться, как при обычном иаи. Остальное довершили длина скользящего шага и скорость броска: вынесенный над правым плечом клинок врезался в открытый бок противника и насквозь пропорол его тело чуть ниже рёбер.
Сила столкновения развернула их друг к другу. Кэнсин крутанулся на пятке и отскочил, разрывая дистанцию. Сердце бешено колотилось, хотя он знал, что опасаться уже нечего — с такими ранами не живут, вот только...
Вот только убитый, похоже, сам не понял, что уже мёртв. Медленно выпрямился, повернулся и пошёл на Кэнсина, зажимая левой рукой рассечённый живот. С каждым шагом кровь из раны выплёскивалась ему под ноги — но он всё никак не падал, и меч покачивался в его вытянутой руке, будто пытаясь ощупью отыскать цель. Взгляд у него остекленел, в горле хрипело и клокотало, из приоткрытого рта на грудь текла густая чёрная струя.
Это было как в дурном сне. Кэнсин хотел попятиться, но тело словно морозом сковало, ноги окаменели. Беспомощно замерев, он смотрел, как враг приближается... нетвёрдой рукой заносит меч...
Лишь в последний миг выучка взяла верх над оцепенением. Кэнсин отшатнулся назад — и чужой клинок не раскроил ему голову, а впустую просвистел возле лица; только щёку обожгло порывом ветра и мгновенной болью.
Больше ничего не требовалось: нанося удар, его противник сам потерял равновесие и выпрямиться уже не смог. Грузное тело ничком свалилось к ногам Кэнсина, скрюченные пальцы царапнули землю, сжались — и замерли.
И стало тихо. Только слышалось чьё-то свистящее дыхание; ещё через секунду Кэнсин понял, что это дышит он сам.
Он должен был радоваться — но радости не было, только какая-то звонкая пустота в голове и холод в груди. Совсем не так он представлял себе первый настоящий бой и первую победу. Щека горела, тёплые капли щекотали подбородок и шею, скатывались за воротник; он бездумно прижал рукав к лицу и огляделся.
Спасённый им человек так и стоял, привалившись к стене, сжимая меч в левой руке. Молча смотрел на Кэнсина, и при свете луны его лицо казалось почти таким же белым, как известковая стена, на которую он опирался. Молодое лицо, приятное. Даже красивое.
— Беги, — тихо сказал он. — Скорее.
И почти одновременно с его словами ветер донёс до них топот ног и пронзительный свист. Вдалеке замелькали огоньки фонарей — сюда бежали люди, много людей, и Кэнсин вздрогнул, осознав, что стоит над ещё неостывшим трупом с окровавленным мечом в руках.
Он бросился прочь от фонарей, не раздумывая, как зверь бросается в чащу, завидев факелы охотников. Нырнул в тень вдоль домов, пробежал до ближайшего переулка и метнулся туда. Прижался к стене, стараясь слиться с ней, стать невидимым в спасительной темноте. Попытался ощупью вытереть клинок — получилось плохо, кровь размазалась по рукам и по рукаву. Её запах бил в ноздри; раньше Кэнсин не замечал, как резко пахнет человеческая кровь — до тошноты, до звона в висках, до железного привкуса во рту.
Он сглотнул. Запах был таким сильным, что казалось — его можно ощутить за много шагов, и те, с фонарями, конечно, тоже почуют. А если нет, то наверняка услышат стук его сердца.
Тёмный переулок между тесно сдвинутыми домами больше не выглядел надёжным убежищем. Кэнсин начал пробираться дальше, стараясь не шуметь. И через пять шагов налетел впотьмах на груду корзин и бамбуковых удилищ, прислонённых к стене дома.
Кто и зачем пристроил сюда на хранение рыболовные снасти — об этом он не успел задуматься. Если бы не меч, который Кэнсин всё ещё держал в руке, он, пожалуй, смог бы удержать равновесие, даже наступив на раскатившиеся корзины. Но чтобы не напороться на собственный клинок, пришлось далеко отставить руку в сторону — и мечом он зацепил и уронил все удилища разом.
Бамбуковые шесты посыпались на землю с громким стуком. Спасаясь от них, Кэнсин отскочил в сторону — и рухнул: продырявленная корзина стреножила его не хуже охотничьего силка. Вслепую выпутываясь из снастей, он услышал над головой скрип отодвинутого ставня и недовольный окрик:
— Это кто там безобразит? А ну-ка, дайте света!
И — снова свист и топот. Теперь с другого конца переулка.
Он содрал с ноги корзину, спихнул в сторону наваленные удилища и рванулся обратно. Фонари уже маячили за спиной, как огненные глаза призраков в ночи, и их, кажется, стало больше; он насилу успел метнуться в какой-то боковой лаз между домом и оградой маленькой кумирни.
Налево! Нет, направо! Впервые за четыре года он потерял чувство направления и уже сам не мог понять, куда бежит, петляя вспугнутым зайцем и бросаясь в сторону всякий раз, как позади мелькал жёлтый отсвет фонарей. Сквозь туман в голове пробилась одна мысль: нужно выбираться из жилого квартала. Сейчас разбуженные шумом люди начнут выглядывать из окон — и тогда от чужих глаз не скрыться, с мечом-то и с располосованной рожей...
Очередной переулок показался чуть шире остальных, Кэнсин побежал по нему и угадал: перед ним открылась большая улица, а за ней — берег реки, сплошь поросший цепким ивняком. Ещё один рывок — и освещённое луной открытое пространство осталось позади. Скорчившись, он проскользнул в густой мрак, пахнущий землёй и зеленью, и ветки ив обняли его за плечи, пряча и защищая, как женские руки.
Преследователи прошли мимо. Один даже поднял на палке свой фонарь и протянул его в сторону зарослей, но не разглядел затаившегося юношу — и поспешил вслед за остальными. Кэнсин дождался, пока их шаги затихнут окончательно, и лишь тогда осмелился пошевелиться.
Его начала бить дрожь. От воды тянуло сыростью, но воздух вовсе не был холодным. В горах он привык и к снегу — что уж говорить о тёплой ночи позднего лета! И всё-таки сейчас он дрожал и не мог справиться с ознобом, от которого тряслись руки и сводило челюсти.
Надо было перебираться к мосту, где он мог хотя бы найти укрытие на ночь. Кэнсин приподнялся и тут же нырнул обратно в заросли, потому что луна обрисовала на дороге тень одинокого прохожего.
Человек шёл осторожно, почти крадучись. Кэнсин снова замер, пытаясь дышать беззвучно, но идущий всё равно остановился прямо напротив него. Повернулся, вглядываясь в переплетение ветвей.
— Кто здесь? — голос прозвучал негромко, но отчётливо в ночной тишине.
Кэнсин сжал стучащие зубы и привстал на колено, держа меч наготове.
— Уходите, пожалуйста, — выдохнул он. — Уходите, и я не причиню вам вреда.
Он надеялся, что предупреждения будет достаточно, но прохожий зачем-то подошёл к самому краю зарослей.
— Это ты, что ли? — удивлённо спросил он, и Кэнсин только теперь вспомнил этот голос. — Рыжий?
Кэнсин зажмурился. Меньше всего на свете он хотел сейчас быть узнанным — и надо же так было случиться, чтобы единственным прохожим на этой улице оказался весёлый ронин, поивший его чаем... неужели всего несколько часов назад?
Сакамото уже лез напролом в заросли, отводя ветки руками.
— А я-то слышу — вроде голос знакомый! Ты чего прячешься?
Кэнсин сердито отвернулся, но недостаточно быстро — Рёма заметил его лицо и присвистнул.
— Да ты ранен! — ошеломлённо проговорил он. — Никак подрался с кем-то?
Кэнсин молча кивнул. Отпираться было глупо.
— Ну, хорошо, что живой остался, — вздохнул Рёма. — Успел сбежать, значит?
Кэнсин мотнул головой.
— Но хоть не убил никого? — обеспокоенно спросил Рёма.
Надо было ещё раз помотать головой — но Кэнсин отчего-то не мог заставить себя сделать это. Он молча прикусил губу и не пошевельнулся. Глаза у Рёмы распахнулись от изумления.
— Вот оно что... — протянул он. — Значит, все эти патрули тебя ловят?
— Пожалуйста, уходите, — глухо повторил Кэнсин. — Если вас увидят рядом со мной, то арестуют.
Рёма смотрел на него со странным выражением — будто хотел дать по шее, да никак не решался.
— Ладно, — наконец проговорил он. — Сиди тут, понял? Я мигом вернусь.
И быстрым шагом, почти бегом умчался по улице.
Кэнсин убрал меч в ножны. Тронул ладонью щёку — липко. Он не верил, что Сакамото наведёт на него патруль; он уже успел проникнуться симпатией к этому странному, шумному, но, похоже, искреннему человеку. Но именно поэтому следовало держаться от непрошеного доброжелателя подальше — чтобы не навлечь на него беду.
Надо было бежать. Не думать о том, что идти ему некуда, что ночь с её спасительным мраком рано или поздно закончится, а при свете дня даже самый бестолковый и подслеповатый стражник не пропустит подозрительного бродягу с этакой росписью на пол-лица... и что во всём огромном городе ему не от кого ждать помощи, кроме этого чудака, который угощает уличных оборванцев свежими данго и сочиняет фамилии беглым крестьянам...
Надо было бежать — вот только куда? Как найти дорогу в этом человеческом муравейнике, куда податься? И спросить-то не у кого, кроме того же чудака...
Пока он колебался, Рёма уже появился в дальнем конце улицы. На бегу он одной рукой прижимал к себе какой-то увесистый свёрток. Добежав до укрытия, где прятался Кэнсин, он развернул тряпку: внутри оказалась небольшая глиняная бутылка.
Рёма выдернул затычку и протянул бутылку юноше.
— На одежду побрызгай, — велел он. — И рот прополощи. Только смотри не глотай, оно крепкое, захмелеешь мигом.
Кэнсин с опаской принюхался. Пахло куда хуже, чем сакэ, которое обычно пил наставник.
— Скорее! — прикрикнул Рёма. — Пока эти не вернулись!
Зажмурившись, Кэнсин поднёс бутылку к губам и отхлебнул.
Рот обожгло, в нос изнутри ударило жидким огнём, горло стиснуло судорогой. Отчаянно закашлявшись, Кэнсин выплюнул эту гадость, попав частично на землю, частично на одежду.
— Сойдёт, — одобрил Рёма, отбирая у него бутылку. Хлебнул сам, крякнул и заткнул пробку обратно. — Теперь вылезай отсюда.
Кэнсин выбрался на дорогу. Рёма оглядел его с головы до ног, снял хаори с гербами и набросил ему на плечи. Потом обнял юношу правой рукой и притянул к себе, так что левая щека Кэнсина оказалась прижата к его истрёпанному синему косодэ.
— Спотыкайся, — шёпотом велел Рёма. — И голову пониже опусти.
Кэнсину не надо было даже притворяться: в таком полусогнутом положении он почти ничего не видел, кроме клочка земли под ногами, а Рёма с каждым шагом тянул его на себя, заставляя терять равновесие. Рот горел от едкого вкуса хмельного, но зато неотвязный запах крови наконец-то выветрился — а может быть, Кэнсин просто перестал его замечать.
Краем глаза поглядывая по сторонам, он с трудом сообразил, что Рёма ведёт его к реке, но не к мосту, а дальше, к лодочному причалу. Шатаясь, как два заправских пьяницы, они пробрели по улице и, никем не остановленные, спустились к воде. Рёма стукнул в дверь домика, вызывая лодочника; изнутри донеслось ворчание.
— До Фусими свезите! — крикнул Рёма. — За двоих плачу!
Лодочник выбрался наружу, поднимая фонарь. Подозрительно оглядел Рёму и едва не висящего у него подмышкой Кэнсина.
— Братишка мой того... перебрал, значит, — ухмыльнулся Рёма. — Мал ещё, пить не умеет.
— А вы бы и не подпаивали его тогда, господин хороший, — пробурчал лодочник, отвязывая верёвку от причала. — Пожалуйте в лодку.
Рёма засмеялся, усадил Кэнсина в лодку и соскочил следом, пока лодочник возился с верёвкой. Когда тот повернулся, они уже сидели на скамье, и Кэнсин опять прятал лицо в складках одежды "старшего брата".
Лодка отошла от причала; гребец налёг на шест, выталкивая судёнышко на стремнину. Мимо проплыл берег — и там, среди ивовых стволов, Кэнсин успел разглядеть сбившиеся в кучу фонари стражи, прежде чем лодка набрала скорость и развернулась носом к югу, устремляясь вниз по течению.
...Они плыли не так уж долго, но Кэнсину, замершему в неудобной скособоченной позе, это время показалось бесконечным. Когда борт лодки снова ударился о причал, он уже изнывал от желания выбраться на берег — и насилу дождался, когда Рёма толкнёт его в бок, разрешая встать.
На этот раз они улучили для высадки момент, пока лодочник пересчитывал полученные деньги. Наконец, лодка отчалила, направляясь в обратный путь, и Рёма выпустил Кэнсина, позволяя ему распрямиться.
Кэнсин покрутил затёкшей шеей и огляделся. Они стояли напротив большого двухэтажного дома, над дверью мерцал большой фонарь с надписью "Тэрада-я". В эту дверь и постучал Рёма.
Изнутри откликнулся женский голос. Дверь распахнулась, и подталкиваемый в спину Кэнсин, не успев опомниться, очутился внутри. Немолодая спокойная женщина — видимо, хозяйка заведения — проворно закрыла за ними дверь и только после этого всплеснула руками, разглядев в полумраке окровавленное лицо юноши.
— Ах, молодой господин! Как же это вас угораздило?
— Госпожа О-Тосэ, — проникновенно сказал Рёма, — нам бы переночевать, только без лишнего шума. Это мой друг, у него... неприятность случилась, и к врачу пойти он не может. Госпожа О-Рё ещё не спит?
— Сейчас позову, — закивала хозяйка. — А вы ступайте пока в Сливовую, располагайтесь.
Сливовая комната находилась на втором этаже, куда вела крутая и узкая лестница. Пока Кэнсин мялся на пороге, не решаясь ступить на гладкие бледно-зелёные циновки — потому что его ноги и без обуви казались слишком пыльными для такой красоты — Рёма куда-то исчез и через несколько минут вернулся. Вместе с ним в комнату вошла девушка в скромном полосатом кимоно. В руках у неё был небольшой поднос с тряпочками и склянками.
— Госпожа О-Рё — дочь врача, — значительно сказал Рёма. — Она обработает тебе рану. Будь вежлив и слушайся её. — И вышел, прикрыв за собой дверь.
Госпожа Драконица оказалась с виду вовсе не такой грозной, как её имя. Ростом лишь немного выше Кэнсина, молодая, с чистым лицом и нежными округлыми щеками — можно было бы назвать её милой, если бы она не глядела так неприветливо и не хмурила брови. Под её строгим взором Кэнсин прикусил язык, проглотив слова приветствия, и сидел тихо-тихо, пока девушка промывала ему рану на щеке сначала водой, а потом чем-то щипучим и едким. Он надеялся, что этим дело и кончится, но не тут-то было — после обработки раны госпожа О-Рё взяла иголку и стала вдевать в неё тонкую шёлковую нить. Сообразив, что за этим последует, Кэнсин вздрогнул и тихонько отодвинулся задом по циновке.
— Не стоит утруждаться, — пробормотал он, косясь на опасно поблёскивающее в её пальцах остриё. — Спасибо вам за заботу, но, право же, и так заживёт...
Брови госпожи О-Рё сошлись над переносицей, как две грозовые тучки. Очень изящные тучки, но сулящие нешуточную бурю со всеми положенными громами и молниями.
— У вас глубокий порез, — а вот голос у Драконицы был под стать прозванию, звучный и грудной, как нельзя лучше подходящий к её глуховатому кансайскому выговору. — Если его не зашить, то края разойдутся. Рана будет долго кровоточить и воспаляться, а когда заживёт — останется большой рубец. Что вы предпочитаете — потерпеть немного, пока я наложу шов, или жить с изуродованным лицом?
— Простите, — Кэнсин пристыженно отвёл глаза. — Пожалуйста, делайте, что нужно.
— Тогда замолчите и перестаньте морщиться. — Госпожа О-Рё крепко взяла его за подбородок, повернув щекой к свету лампы, и поднесла иголку к рассечённой коже. Кэнсин прикрыл глаза и начал дышать, как учил наставник — медленно и глубоко, вбирая воздух до самого живота.
— ...Всё, — прозвучал голос О-Рё. Возле лица осторожно щёлкнули лезвия ножниц, срезая конец нити. Кэнсин открыл глаза. Девушка складывала инструменты и склянки с лекарствами обратно на поднос.
— Теперь всё будет хорошо, — добавила она. Лицо у неё было по-прежнему сердитое, но взгляд словно бы смягчился. — Только постарайтесь не трогать рану, пока шов не затянется, не смеяться и не открывать рот широко. — И, прежде, чем Кэнсин успел поблагодарить её, она выскользнула наружу, оставив его в одиночестве.
Рана горела и чесалась, как будто кровь давила изнутри в края сшитой кожи. Кэнсин потрогал щёку, пытаясь понять, вправду ли она такая надутая и опухшая, как ему кажется; потом спохватился и убрал руку. Поколебавшись, он раскатал сложенный у окна футон и в сомнении уставился на него. Его одежда, включая нижнее косодэ, пропылилась так, что спать в ней можно было разве что под мостом, но не в такой чистой постели.
От конфуза его спасло возвращение О-Рё с накрытым столиком в руках и стопкой одежды подмышкой. Ни слова не говоря, она забрала у Кэнсина хаори, а взамен выдала чистый дзюбан. Поставила столик на середину комнаты, положила рядом подушку-дзабутон. При виде чашек с рисом, овощами и чаем Кэнсин невольно сглотнул.
— Прошу прощения, госпожа О-Рё, — выдавил он. — Я... мне нечем заплатить за еду и комнату.
— Господин Сакамото уже заплатил за вас, — сухо ответила девушка. — Не извольте беспокоиться.
Кэнсин опустил голову. Теперь у него горела не только раненая щека, но и всё лицо, от шеи до корней волос. От запаха еды рот наполнился слюной, но он не мог заставить себя прикоснуться к палочкам.
О-Рё разложила одеяло на футоне, мимоходом смахнула пыль с подставки для мечей, поправила огонь в лампе и просеменила к дверям.
— Не надо гадать, — негромко сказала она, задержавшись на пороге.
— Что? — не понял Кэнсин.
— Вы сейчас пытаетесь понять, зачем он вам помог. — Опустившись на колени, О-Рё отодвинула бумажную створку; на миг её лицо, освещённое сбоку, с тонкой прядью волос, выбившейся из причёски на виске, показалось Кэнсину очень мягким и добрым. — Я тоже не могла понять. Тоже терялась в догадках — почему он помогает мне? Ведь мне никогда не расплатиться с ним за всё, что он сделал для моей семьи. А ответ оказался простой. Он помогает людям, потому что может помочь, вот и всё.
Она легко поднялась и шагнула за порог. Обернулась из полумрака коридора, и — не чудо ли? — на губах госпожи Драконицы обозначилась явственная улыбка.
— Утром я проверю вашу рану. Отдыхайте, пожалуйста.
Кэнсин не мог улыбнуться в ответ, не тревожа свежий шов, — но поклонился ей низко и почтительно.
Цикл: Эпоха волков и драконов
Размер: ~15 000 слов
Пейринг/Персонажи: Химура Кэнсин, Сакамото Рёма, Окада Идзо, Кондо Исами, Хидзиката Тосидзо, Сайто Хадзимэ, Сэридзава Камо, Ниими Нисики и все Мибу-Росигуми на фоне, О-Тосэ, О-Рё
Категория: джен
Жанр: боевик, приключения, hurt/comfort
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: альтернативная история, хронология некоторых событий изменена, наряду с реальными биографическими данными использованы сюжеты из "Историй времён смуты"
На AO3: здесь
От автора: Шесть лет задумке, офигеть... Историю про то, как Кэнсин вместо Кацуры набрёл на Рёму и что из этого проистекло, я хотела написать ещё в далёком 2015-м, когда ходила с командой Синсэнгуми. Вовремя осознала, что размерчик не потяну, отложила... второй раз собралась поднять её из набросков в 2018, когда собралась команда по Rurouni Kenshin. С командой отыграла, из задуманного текста накропала примерно половину (как мне виделось). И вот только в этом году, с командой Бакумацу, поднатужилась и дописала, попутно выяснив, что промахнулась с запланированным объемом примерно вдвое
С другой стороны, если бы знала, во что это выльется в итоге - может быть, и не взялась бы. Всё к лучшему.Что тут есть: собственно, Химура и Рёма, много Синсэна - главным образом Хидзиката и Сайто, отклонение от реальной исторической канвы. В последующих частях будет мимопробегающий Кацура, много стекла и много боевки с плавным переходом в политический триллер.
P.S. Если кому нужна хепберновская транскрипция - машите в комментариях, выложу.
А сколько народу здесь было! Если собрать вместе всех людей, которых Кэнсин видел за свою пока ещё недолгую жизнь, — не набралось бы и десятой части той толпы, что заполняла проспекты и набережные, толкалась локтями в тесных переулках и гомонила на рынке. Важные самураи в строгих тёмных одеждах с гербами, с двумя мечами за поясом; чинные, с достоинством выступающие горожанки в красивых полосатых платьях, с высоко зачёсанными волосами; пробегающие в ногу носильщики с паланкинами на голых и блестящих от пота плечах; уличные лоточники с коробами на груди, пронзительными голосами расхваливающие свои товары; монахи в широкополых шляпах, с колокольчиками и чашками для подаяния в руках, распевающие сутры на перекрёстках; скромные торговки хворостом с вязанками на головах; лавочники, зазывающие посетителей, рабочие-подёнщики, бродячие музыканты и фокусники, за которыми стайками бежали дети, ныряя в толчее с проворством рыбок в горной речке.
Окунувшись в этот людской водоворот после нескольких лет, проведённых в тишине и уединении, Кэнсин был оглушён и сбит с толку. Чтобы перевести дух, он остановился у какой-то лавки, но тут же едва не угодил под телегу с дровами, которую с руганью разворачивали поперёк улицы взмыленные и злые батраки. Отскочив от телеги, он чуть не отдавил ногу толстому горожанину в дорогом кимоно с щегольскими атласными отворотами. Горожанин заругался не хуже батраков, а слуга, тащивший за ним короб с покупками, попытался ударить Кэнсина палкой. Не попал, конечно, — где уж ему было попасть! — но сшиб корзину с головы проходившей мимо цветочницы. У цветочницы голосок оказался громкий, так что досталось и батракам, и толстому горожанину, и его слуге; улепётывая по переулку, Кэнсин ещё долго слышал за спиной её визгливую брань.
Выбравшись из лабиринта жилых кварталов обратно к реке, он присел в тени под ивой — отдышаться и собраться с мыслями. Здесь было прохладнее, чем среди домов, и гораздо менее людно. Над водой летел ветерок, и ива шелестела ветками, напоминая о далёкой горной хижине, которую Кэнсин уже привык называть своим домом.
Тоска накатила так внезапно, что дыхание перехватило, словно от удара. Захотелось обратно — в горы, в знакомый до последнего деревца лес, в тишину, нарушаемую только пением птиц и шумом водопада. Вернуть тот покой, тот размеренный и привычный труд, заново испытать упоительное чувство полёта, когда тело и клинок одинаково послушны, а на строгом лице наставника мелькает одобрительная улыбка...
От всего этого он отказался, потому что не считал себя вправе наслаждаться миром и покоем, когда страна рассыпается на части, а невинные люди гибнут от рук разбойников и обнищавших ронинов. Он нарушил волю наставника, бросил обучение и пришёл сюда, в Киото, потому что хотел защищать тех, кого оставили беззащитными несправедливость законов и равнодушие властей. Услышанные по дороге рассказы о беспорядках, охвативших старую столицу, о ночных убийствах и реках крови на перекрёстках только подогревали его решимость. Мысленно он уже представлял себе, как будет бродить по Киото безымянной, неприметной тенью, спасая слабых и угнетённых, как его самого когда-то спас наставник Хико.
И вот он наконец оказался в Киото — и ничего не понимал. Где убийцы? Где жертвы? Где все те ужасы, о которых шептались служанки в каждой придорожной харчевне? Город купался в повседневной суматохе, люди выглядели злыми и раздражёнными, но уж никак не напуганными до смерти, и на пыльных замусоренных улицах что-то не было видно кровавых луж. Ну и кого тут защищать? Цветочницу, оставшуюся без товара?
Погрузившись в уныние, Кэнсин не сразу заметил, что на набережной прибавилось народу. Приближался вечер, и горожане, покончив с дневными хлопотами, выходили прогуляться вдоль реки. Стали чаще появляться нарядные люди, и Кэнсин запоздало сообразил, что его занесло в "чистый" квартал, где живут богатые купцы и самураи. В таком месте подозрительного бродягу без документов и подорожной могли арестовать в два счёта. Разумеется — Кэнсин улыбнулся про себя и провёл ладонью по ножнам — арестовать себя он бы им не позволил, но поднимать шум тоже не хотелось.
Стараясь держаться в тени ивняка, он двинулся вдоль берега. Императорский дворец находится в северной части города — так ему рассказывали. Значит, кварталы бедняков располагаются южнее, и на первое время лучше обосноваться там. Как он будет обосновываться, Кэнсин пока не представлял — несколько медяков, заработанных в дороге, он давно потратил, но пока ночи стояли тёплые, и можно было переночевать... ну, хотя бы под мостом.
Нежданное чувство тревоги кольнуло холодной иголкой в солнечное сплетение. Кэнсин подобрался, ещё не понимая, откуда пришла опасность — нет, ещё только предвестие опасности, неопределённое и зыбкое, как запах дыма от далёкого пожарища.
Наставник Хико называл это "кэн-ки" — "дух меча". В бою, говорил он, недостаточно лишь отвечать на чужие удары. Каким бы быстрым ты ни был, по-настоящему умелого противника ты не опередишь, если не сможешь предугадать его действия — а для этого нужно улавливать его чувства, намерения, внутреннее состояние... И он учил Кэнсина слышать кэн-ки других людей, отличать спокойствие от скрытой ярости, распознавать заранее чужую враждебность и желание убить.
Сейчас эти уроки пригодились. Чутьё, поначалу сбитое с толку обилием людей и впечатлений, постепенно восстанавливалось — и теперь Кэнсин мог с уверенностью сказать, от кого исходит это неясное ощущение тревоги: от невысокого человека в мятой коричневой накидке, глядящего в воду с каменного откоса набережной.
Человек был вооружён — рукояти мечей торчали у него из-за пояса, но на самурая он не походил. Растрёпанные волосы вместо пучка-сакаяки были собраны в неряшливый хвост, изношенная и замызганная одежда подошла бы скорее бедняку, чем человеку из благородного сословия. Наверное, ронин, решил Кэнсин. Один из тех неприкаянных вояк, что по разным причинам покинули свои кланы и вели бродячую жизнь наёмников, а то и разбойников.
Кэнсин замешкался, рассматривая ронина, — и тот тоже что-то почувствовал, поднял голову и обернулся.
Взгляд у него был странный. Мутный, как осадок в застоявшейся воде. И белки глаз покрыты тонкой красной сеточкой, словно он давно не спал или много пил. Или и то, и другое сразу.
— Что смотришь? — хрипло спросил он, уставившись на Кэнсина исподлобья. От него тянуло уже не тревогой, а тёмной больной злобой. Словно от раненого зверя, который в исступлении готов броситься на любого, кто подходит слишком близко.
Кэнсин на всякий случай отступил, но ронин уже сам шагнул к нему, преграждая дорогу и угрожающе положив правую руку на рукоять длинного меча.
— Что смотришь, я тебя спрашиваю? — У него и выговор был непривычный — врастяжку.
Надо было или убегать, или тоже браться за оружие, но Кэнсин медлил. Ввязаться в драку означало привлечь к себе ненужное внимание, а бежать... разве затем он пришёл в этот город, чтобы при первой же угрозе показывать спину какому-то забияке?
— Простите, я спешу, — сказал он как можно твёрже, глядя в глаза ронину. — Дайте пройти, пожалуйста.
Увы, наверное, он ещё не дорос до того, чтобы, подобно наставнику, отпугивать врагов одним взглядом и решительным видом. Ронин оскалился и потянул меч из ножен. Кэнсин отступил ещё немного и повернулся боком, меняя стойку — левая ладонь придерживает ножны, большой палец касается цубы, левая нога выдвинута вперёд... этот безумец хоть понимает, что если сделает ещё шаг вперёд — то умрёт? При свете дня, у всех на виду... как же неудачно всё складывается...
Приближение третьего человека он не услышал — ощутил, словно несильный толчок между лопаток. Обострённое в преддверии боя чутьё загодя предупредило об опасности; не оглядываясь, Кэнсин скользнул вбок, уходя от возможного удара в спину. Но удара не было — подскочивший сзади верзила просто расставил руки, и ронин, который как раз в этот миг ринулся в атаку, угодил прямо в его медвежьи объятия.
Верзила одной рукой крепко прижал его к себе, не позволяя и дёрнуться, а другой перехватил рукоять его меча и надавил так, что наполовину вытащенный клинок с лязгом вошёл обратно в ножны.
— Идзо! — негромко, но грозно сказал он. — Ты что творишь, пьянь несчастная? Совсем с ума съехал, на людей бросаешься?
Ронин мгновенно сник и словно бы съёжился, даже не пытаясь вырваться.
— Рё... Рёма? — растерянно спросил он. — Откуда ты взялся? Тебя же...
— Не шуми, — оборвал его здоровяк и обернулся к Кэнсину. — Эй, малой! Он тебя не задел?
Кэнсин покачал головой и убрал руку с оружия. Он больше не чувствовал угрозы — несмотря на внушительный рост, ширину плеч и грубоватые черты лица, этот человек прямо-таки излучал дружелюбие. Тёмно-синяя накидка-хаори с белыми гербами и два меча на боку говорили сами за себя, но положенной по рангу причёской он тоже пренебрегал — лоб у него не был выбрит, и слегка вьющиеся волосы выбивались из пучка во все стороны, напоминая воронье гнездо. Тяжёлые брови ещё хмурились, но в живых тёмных глазах уже искрилось веселье, а уголки широкого рта растягивались в улыбке. Увидев, что Кэнсин невредим, он облегчённо рассмеялся, разжал ручищи и по-свойски пихнул ронина в бок.
— Это мой, с позволения сказать, приятель из Тоса, — акцент у него был такой же тягучий, с непривычными окончаниями. — Он вообще хороший парень, только буянит, когда лишнего выпьет. Прошу прощения за его неучтивое поведение! — И он низко, в пояс поклонился Кэнсину.
— Оро? — испугался Кэнсин. Может, в городе и было заведено, чтобы старшие приносили извинения младшим, но сам он к такому не привык и опешил не на шутку. — Что вы, не стоит! Не извиняйтесь, пожалуйста!
— Ладно, не буду, — с готовностью согласился верзила и выпрямился. — Но всё-таки позволь мне загладить вину моего земляка. Давайте-ка все пойдём и выпьем чаю, а? Тут рядом славная чайная есть, я покажу!
— Оро? — Больше Кэнсин ничего не успел сказать: странный человек ухватил его за рукав, другой рукой снова сгрёб в охапку Идзо и решительно двинулся по набережной, обгоняя прохожих.
До чайной действительно оказалось недалеко, и верзилу, здесь, видимо, хорошо знали, потому что место в переполненной комнате нашлось моментально. Очень скоро они сидели втроём на лавке, крытой красным полотном, и перед каждым дымилась чашка горячего чая, а рядом на тарелке красовались горкой свежие данго в густом тёмном соусе.
— Давай-давай, не стесняйся, — видя замешательство Кэнсина, новый знакомый сам взял палочку с данго и с удовольствием хлюпнул чаем. — Идзо, и ты тоже выпей, полегчает. Кстати, — он опять обернулся к Кэнсину, — меня Рёма зовут. Сакамото Рёма. А тебя как, значит?..
— Кэнсин. — Данго оказались умопомрачительно вкусными — может быть, оттого, что он со вчерашнего дня ничего не ел?
— Ого, какое имечко! — с набитым ртом восхитился Рёма. — Как у Уэсуги Кэнсина — "смирение" и "истина"? — Он изобразил уже обгрызенной палочкой какие-то закорючки в воздухе.
— Не-а. — Кэнсин помотал головой. С каллиграфией у него было неважно, но читать и писать он умел, спасибо наставнику Хико. — Как "меч" и "сердце".
— Ясно, — протянул Рёма. И, понизив голос, наклонился ближе: — Только я бы на твоём месте и фамилию какую-нибудь сочинил. А то городская стража прицепится — кто такой, да по какому праву с мечом ходишь? Беглым крестьянам, знаешь ли, оружие носить не положено.
Кэнсин застыл, стиснув чашку в окаменевших пальцах.
— Спокойно, — быстрым полушёпотом добавил Рёма. — Я тебя не выдам, не бойся. Предупредить хочу, вот и всё.
— Откуда вы знаете? — выдавил Кэнсин.
— А я и не знал, пока ты не представился. Так, с первого взгляда, ты скорее на ронина смахиваешь — повадка у тебя бойцовская, этого не спрячешь. Правда, молод слишком, но ведь бывает, что и молодёжь из кланов бежит. А был бы ты получше одет — сошёл бы за слугу из хорошего дома. И стража бы к тебе не присматривалась, и всякие задиры на улицах не донимали. Ты на меня посмотри. — Он хлопнул ладонью по рукаву своей накидки. — Гуляю спокойно по улицам, ни от кого не прячусь. А ведь я — беглый ронин, самовольно из клана ушёл. Только стража ко мне не полезет проверять, тот ли я Сакамото Рёма, что в розыскных списках из Тоса числится. В гербовой одежде — стало быть, самурай, а к самураям приставать с вопросами опасно, можно и без головы остаться. Вот меня и не трогают.
Он доверительно подмигнул Кэнсину и утащил с тарелки ещё одну палочку.
— Так насчёт фамилии... Деревня твоя, например, как называется?
— Моя деревня? — не понял Кэнсин.
— Ну, не моя же!
— Э... — полузабытое название не сразу всплыло в памяти. — Химура, а что?
— Ну, вот тебе и фамилия, не хуже прочих. В другой раз спросят — отвечай: Химура Кэнсин. Даже если за ронина примут, подумают дважды, прежде чем связываться... Эй, хозяюшка! Можно нам ещё чаю?
— Иду, — отозвался женский голос из глубины комнаты. Хозяйка, немолодая и полная, подплыла степенной уточкой, налила гостям свежего чаю и так же величаво удалилась.
— А ты вообще откуда? — продолжал Рёма, объедая уже третью по счёту палочку. — Где эта твоя деревня находится?
— Кажется, в Исэ. — Глядя на него, Кэнсин тоже потянулся за добавкой, потому что данго заканчивались как-то слишком быстро. — Но я не очень хорошо помню. Когда меня... когда я оттуда уехал, мне было только девять лет. А потом я вообще в горах жил.
— Надо же, — удивился Рёма. — А я был уверен, что ты из Нагасаки.
— Почему это?
— Ну как, почему? Ты на себя хоть в воде смотрелся? Такие волосы только у иностранцев бывают.
Кэнсин озадаченно подёргал себя за кончик связанных в хвост волос. Пока он ходил по улицам, широкополая шляпа и тень от неё достаточно хорошо скрывали необычный цвет. Но теперь он начал осознавать, что рыжеволосый человек не сможет затеряться даже в таком огромном городе — и надо срочно что-нибудь придумать, если он хочет подольше оставаться незамеченным.
— Может, у тебя родители из Нагасаки? — не унимался Рёма. — Я слышал, южные варвары когда-то женились на тамошних девушках. Давно, правда, это было, ещё при первом из Токугава...
— Нет! — Кэнсин вскочил, как подброшенный. — Нет у меня в роду никаких варваров, ясно?
Идзо, мрачно цедивший чай на другом конце лавки, чуть не выронил чашку и схватился за меч. На них стали оглядываться.
— Ясно, ясно, — поспешно согласился Рёма и потянул его за рукав. — Прости, не хотел тебя обидеть. Идзо, уймись, не пугай людей.
Кэнсин сел с горящими ушами. Он сам не ожидал, что это так его заденет, просто... слишком хорошо оно забылось. Ушло в глубину под грузом новых впечатлений, и лучше бы вовсе не всплывало...
"Итиро, ты смотри, старший-то твой..."
"Красноголовый, тьфу... От лиса-оборотня его мать пригуляла, что ли?"
"Не к добру такое дитя народилось. Ох, помяните моё слово, последние времена наступают..."
"Вот же нечисть лесная... И холера его не взяла, глядите-ка! Всю семью выкосило, а этому хоть бы что..."
"А я говорила, не к добру! От него все беды, от лисьего отродья! Не будет нам покоя, пока не избавимся..."
"Господин хороший, не купите ли диковинку? Предками клянусь, он не крашеный, сам такой родился! В столице за хорошие деньги покажете, а мы недорого просим..."
— Эй... — окликнул его Рёма. — Ну, прости, дурак я. Глупость сморозил, человека хорошего ни за что обидел...
— Ничего, — Кэнсин заставил себя улыбнуться. — Может быть, мои родители и впрямь были из Нагасаки. Только они умерли... давно уже. И спросить не у кого, вот так вот.
Он одним глотком допил чай и встал.
— Спасибо вам за угощение, господин Сакамото. И за науку. И вам, господин Идзо, доброго здравия.
— Постой, — Рёма придержал его за рукав. — Ты... тебе хоть есть куда идти-то?
Кэнсин пожал плечами.
— Там видно будет. Вы не беспокойтесь, я не пропаду.
— Ну, смотри... — Рёма неловко опустил руку. — Если что, я в Фусими живу. Спроси лодочный дом "Тэрада-я", тебе любой покажет.
— Спасибо, — Кэнсин точно знал, что ни в какой лодочный дом не пойдёт — ещё не хватало втягивать других людей в свои тайные дела. Но поблагодарить в любом случае стоило — и за доверие, и за желание помочь.
Он поклонился обоим — безучастному Идзо и расстроенному Сакамото — и вышел из чайной в твёрдой уверенности, что видел этих людей в первый и последний раз в жизни.
***
— Я признаю, что он заслуживает смерти. — Кондо Исами, второй из командиров Мибу-Росигуми, упрямо вскинул голову. — Но чем меньше людей будет в этом участвовать, тем лучше. Не надо впутывать молодёжь. Мы с Тоси справимся сами.
Его заместитель и друг Хидзиката Тосидзо молча наклонил голову, подтверждая своё согласие. Сидящий напротив Ниими фыркнул, но Сэридзава властным жестом заставил его умолкнуть.
— Хорошо, — коротко сказал он. — Двое ваших людей, двое наших. Этому мерзавцу хватит.
Кондо нехотя кивнул.
Эта затея не нравилась ему с самого начала. Устранение неугодных путём ночных убийств на улицах — такой подход был бы к лицу головорезам "Небесного правосудия", а не защитникам порядка и закона, какими он хотел бы видеть Мибу-Росигуми. Но командир Сэридзава Камо, едва узнав, что Киёкава снова появился в городе, непререкаемо заявил: "Он не должен уйти живым". А если Сэридзава что-то вбил себе в голову, то отговаривать его было бесполезно.
Конечно, Киёкава сам нарвался. Получить у правительства кругленькую сумму, нанять ронинов якобы для охраны сёгуна во время предстоящего визита в Киото, а потом перевербовать отряд, собранный на деньги сёгуната, на сторону императорской партии — это был недостойный обман, как ни погляди. Причём обманутыми оказались не только чиновники бакуфу, но и сами ронины, которых просто поставили перед фактом, что теперь они служат не сёгуну, а его противникам. Это и взбесило Сэридзаву: переменив сторону без согласия остальных командиров, Киёкава тем самым уравнял Росигуми с наёмниками, не имеющими личных убеждений и понятия о верности.
Кондо был сдержаннее — в том смысле, что не метался по комнате с белыми от ярости глазами и не клялся убить Киёкаву ста восемью различными способами одновременно. Но в его понимании вся эта интрига была преступлением против законов чести. Киёкава имел ранг хатамото — то есть прямого вассала сёгуна. И своим поступком он трижды нарушил вассальный долг: восстал против господина, примкнув к императорской партии, предал его доверие и присвоил его деньги. Идти за таким человеком не было никакой возможности, о чём Кондо и объявил, покинув ряды Росигуми вместе со своими друзьями из фехтовальной школы "Сиэйкан" и с неожиданно поддержавшей их группой Сэридзавы, его учеников и приятелей.
Остальные Росигуми вернулись в Эдо, а горстка несогласных, в которой не насчитывалось и двух десятков человек, осталась в Киото, назвавшись Мибу-Росигуми — "Ронинским ополчением Мибу". Удачей и спасением для них стало покровительство князя Мацудайра Катамори, который принял их на службу и тем самым закрепил за Мибу-Росигуми статус легального военного отряда, находящегося в подчинении коменданта Киото. С тех пор их положение постепенно укреплялось. Была работа — перепадали и деньги, были деньги — появлялись новобранцы. Численность отряда понемногу росла, Мибу-Росигуми превращались в настоящее ополчение, и с ними уже начинали считаться как с боевой силой. Жаль только, что им пока не досталось по-настоящему важного дела, в котором можно было бы проявить себя с лучшей стороны.
Официально никакого приказа покарать Киёкаву они не получали — да и не мог господин Катамори отдать такой приказ. Не мог, потому что пронырливый хатамото успел пробиться в окружение высочайшего двора и завести там несколько полезных знакомств. Неофициально же всем было понятно, что князь Мацудайра только одобрит, если Киёкава присоединится к своим почтенным предкам. А от одобрения князя сейчас напрямую зависела судьба Мибу-Росигуми, чья репутация и так уже сильно пострадала от пьяных выходок Сэридзавы. К тому же и случай представился редкий: впервые после раскола Росигуми Киёкава решился вернуться в Киото — и никто не знал, появится ли он здесь ещё раз, если они упустят его сейчас.
Словом, все доводы были "за" — но Кондо чувствовал, что дело будет не из тех, которыми можно гордиться. И поэтому не желал, чтобы в нём принимали участие идеалист Яманами, или юный Тодо, или, упаси боги, Окита. Не стоило звать с собой и Хараду — но совсем по другой причине: о чём знал Харада, то в скором времени становилось известно всем окрестным сорокам.
— Киёкаву видели в окрестностях старого дворца, — Сэридзава коснулся веером расстеленной на полу карты. — Приверженцы "Сонно Дзёй" вечно ошиваются возле школы Гакусюин. Наверняка и Киёкава посещает их собрания.
— А ночует он, скорее всего, в резиденции клана Тёсю, — добавил Хидзиката. — Значит, брать его надо либо на берегу реки, у моста Кодзингути, либо на углу Тэрамати и Второй линии.
— С чего это вы взяли? — Ниими Нисики скривил губы. Его грубый тон никого не удивил: все давно уже привыкли, что он оспаривает любое мнение Хидзикаты по любому поводу. — Между Гакусюин и резиденцией Тёсю несколько кварталов. Киёкава может выбрать любой путь.
— На улице Каварамати, особенно у перекрёстка с Марутамати, часто дежурят люди клана Айдзу, — холодно отозвался Хидзиката. — Киёкава постарается туда не соваться. Но переулками он тоже идти не захочет — побоится испачкать одежду. На собраниях в школе Гакусюин бывают и придворные, так что Киёкава не может приходить туда иначе, чем при полном параде. Он выберет улицы почище, но подальше от глаз клана Айдзу. Остаются два возможных пути: либо идти по Тэрамати, либо быстро пересечь Каварамати и двигаться вдоль берега до Второй линии.
— Согласен, — Сэридзава стукнул веером по полу. — В таком случае разделимся. Двое будут ждать на Тэрамати, двое у моста. Я беру на себя Тэрамати.
— Тогда мы с Хидзикатой пойдём к мосту, — откликнулся Кондо. — Как только стемнеет...
— У меня другое предложение, — прервал его Сэридзава. — Обменяемся заместителями. Ниими пойдёт с вами, Хидзиката — со мной.
— Зачем?
— Так будет честно, — Сэридзава улыбнулся. У него была скверная улыбка: губы изгибались, а взгляд оставался неподвижным и немигающим. — Чтобы в случае успеха мы не спорили, чья это заслуга — моя или ваша.
Кондо вздохнул про себя. Видимо, он был недостаточно хорошим лжецом, чтобы скрыть отвращение к этой миссии. А Сэридзава, конечно же, заметил — и дал понять, что не верит в твёрдость его намерений; иначе зачем было бы приставлять к Кондо своего человека?
— Пусть будет так, — через силу сказал он.
И на всякий случай посмотрел на Хидзикату — тот равнодушно пожал плечами. Наверное, ему тоже не нравилась идея доверить защиту своей спины не другу, а человеку, которого он с трудом терпел. Но Хидзиката хорошо скрывал свои чувства. Гораздо лучше, чем сам Кондо.
— Значит, сегодня вечером, — подытожил Ниими. — Сразу после темноты.
И улыбнулся так же, как его командир — холодно и недобро.
***
Здесь даже луна была другая. В горах она восходила огромная и ясная, словно золотое зеркало, а здесь казалась маленькой и далёкой, как будто чувствовала себя неуютно над колючими рядами островерхих крыш. Но всё равно она была красивая, почти полная, с едва заметной тенью по краешку. И на улицах снова стало светло, и река вся замерцала, переливаясь серебряной чешуёй, как спинка играющей форели.
Ночь была тёплой, и предстоящая ночёвка под открытым небом нисколько не пугала Кэнсина; надо было только найти какое-нибудь укрытие от росы — просыпаться в мокрой одежде не слишком приятно. Оглядываясь в поисках моста или навеса, он шагал вдоль берега и вдыхал полной грудью свежий речной ветер. Уже больше по привычке вслушивался в шорохи засыпающего города — плеск мелкой волны у каменного причала, скрип задвинутых на ночь ставен, недовольный плач младенца в соседнем доме, далёкий звон колокола...
И вдруг — короткий злой лязг, знакомый любому, кто хоть раз сражался на боевых, а не бамбуковых мечах. И — чей-то яростный вскрик.
Сердце подскочило к горлу, руки захолодели от волнения. Слухи всё-таки не врали — здесь действительно убивают по ночам. Прямо сейчас, совсем рядом кто-то сражается за свою жизнь! Кто-то нуждается в помощи!
Не было времени снова плутать по задворкам. Короткий разбег, прыжок, перехват — и Кэнсин помчался напрямик по крышам домов, сомкнутым так тесно, что перескочить с одной на другую смог бы даже ребёнок. Добравшись до места, откуда доносился звон оружия, он присел на краю крыши и взглянул вниз.
Внизу был пустырь, огороженный с двух сторон стенами домов. Лунного света хватало, чтобы разглядеть двух людей с обнажёнными мечами в руках. Один из дерущихся был крупнее и тяжелее на вид: он напирал, загоняя противника в угол между сходящимися стенами, а тот отступал, с явным трудом отражая его удары.
Меч в руках силача хищно свистнул, рассекая воздух. Второй боец попытался отклониться, но не успел. Чужой клинок полоснул его по правому плечу; не вскрикнув, раненый отскочил назад, прижался спиной к стене. Перебросил меч в левую руку, но его хватка была уже неуверенной, неловкой. Силач шагнул вперёд, размахиваясь для решающего удара...
Кэнсин прыгнул.
Он приземлился на согнутые ноги, тут же ушёл в кувырок, превращая падение в перекат, — и поднялся как раз между противниками. Вскинул меч навстречу летящему сверху клинку. Удар оказался невероятно сильным — Кэнсин едва успел подставить вторую руку под обух лезвия, иначе нападающий продавил бы его блок. Плечи свело от напряжения; ещё миг — и он упал бы на колени, но тут нажим прекратился. Силач отвёл меч и смерил бешеным взглядом невесть откуда взявшуюся помеху.
— С дороги, сопляк! — рявкнул он, глядя сверху вниз на подростка, что едва доставал ему головой до середины груди.
— Уйди, дурень, — одновременно с ним выдохнул тот, что оказался у Кэнсина за спиной. В сдавленном голосе, кроме боли, прозвучало удивление — наверное, уже приготовился умирать, а тут вдруг помощь подоспела.
Кэнсин не сдвинулся с места — только крепче сжал рукоять меча и набрал воздуха в грудь.
— Пожалуйста, прекратите! — выпалил он. — Оставьте этого человека в покое, или будете иметь дело со мной!
Он хотел произнести это громко и внушительно — но в горле отчего-то пересохло, и голос, как назло, сорвался на цыплячий писк. Силач побагровел и снова встал в стойку. От него несло тяжёлым запахом перегара и нечистого дыхания, и ещё — пьяной, мутной яростью, вышибающей рассудок. Как от Идзо, только во много раз хуже.
— Уйди, я сказал! — тот, что за спиной, попытался оттолкнуть Кэнсина в сторону, но раненая рука плохо повиновалась ему — толчок даже не заставил юношу покачнуться.
В следующее мгновение силач атаковал.
Он двигался быстро — неожиданно быстро для такой груды мышц, и времени на размышления почти не было. Кэнсин помнил его первый удар и знал, что не сможет отразить второй — просто не хватит веса, его снесёт вместе с мечом. Но уйти с линии атаки он тоже не мог: позади находился другой человек — раненый, не способный себя защитить... и, значит, оставался только один путь.
Кэнсин рванулся вперёд, под занесённое лезвие. Вот когда следовало поблагодарить судьбу за малый рост — Рю-Рэй-Сэн, "Поклон дракона", выполнялся с падением на колено, но Кэнсину достаточно было пригнуться, как при обычном иаи. Остальное довершили длина скользящего шага и скорость броска: вынесенный над правым плечом клинок врезался в открытый бок противника и насквозь пропорол его тело чуть ниже рёбер.
Сила столкновения развернула их друг к другу. Кэнсин крутанулся на пятке и отскочил, разрывая дистанцию. Сердце бешено колотилось, хотя он знал, что опасаться уже нечего — с такими ранами не живут, вот только...
Вот только убитый, похоже, сам не понял, что уже мёртв. Медленно выпрямился, повернулся и пошёл на Кэнсина, зажимая левой рукой рассечённый живот. С каждым шагом кровь из раны выплёскивалась ему под ноги — но он всё никак не падал, и меч покачивался в его вытянутой руке, будто пытаясь ощупью отыскать цель. Взгляд у него остекленел, в горле хрипело и клокотало, из приоткрытого рта на грудь текла густая чёрная струя.
Это было как в дурном сне. Кэнсин хотел попятиться, но тело словно морозом сковало, ноги окаменели. Беспомощно замерев, он смотрел, как враг приближается... нетвёрдой рукой заносит меч...
Лишь в последний миг выучка взяла верх над оцепенением. Кэнсин отшатнулся назад — и чужой клинок не раскроил ему голову, а впустую просвистел возле лица; только щёку обожгло порывом ветра и мгновенной болью.
Больше ничего не требовалось: нанося удар, его противник сам потерял равновесие и выпрямиться уже не смог. Грузное тело ничком свалилось к ногам Кэнсина, скрюченные пальцы царапнули землю, сжались — и замерли.
И стало тихо. Только слышалось чьё-то свистящее дыхание; ещё через секунду Кэнсин понял, что это дышит он сам.
Он должен был радоваться — но радости не было, только какая-то звонкая пустота в голове и холод в груди. Совсем не так он представлял себе первый настоящий бой и первую победу. Щека горела, тёплые капли щекотали подбородок и шею, скатывались за воротник; он бездумно прижал рукав к лицу и огляделся.
Спасённый им человек так и стоял, привалившись к стене, сжимая меч в левой руке. Молча смотрел на Кэнсина, и при свете луны его лицо казалось почти таким же белым, как известковая стена, на которую он опирался. Молодое лицо, приятное. Даже красивое.
— Беги, — тихо сказал он. — Скорее.
И почти одновременно с его словами ветер донёс до них топот ног и пронзительный свист. Вдалеке замелькали огоньки фонарей — сюда бежали люди, много людей, и Кэнсин вздрогнул, осознав, что стоит над ещё неостывшим трупом с окровавленным мечом в руках.
Он бросился прочь от фонарей, не раздумывая, как зверь бросается в чащу, завидев факелы охотников. Нырнул в тень вдоль домов, пробежал до ближайшего переулка и метнулся туда. Прижался к стене, стараясь слиться с ней, стать невидимым в спасительной темноте. Попытался ощупью вытереть клинок — получилось плохо, кровь размазалась по рукам и по рукаву. Её запах бил в ноздри; раньше Кэнсин не замечал, как резко пахнет человеческая кровь — до тошноты, до звона в висках, до железного привкуса во рту.
Он сглотнул. Запах был таким сильным, что казалось — его можно ощутить за много шагов, и те, с фонарями, конечно, тоже почуют. А если нет, то наверняка услышат стук его сердца.
Тёмный переулок между тесно сдвинутыми домами больше не выглядел надёжным убежищем. Кэнсин начал пробираться дальше, стараясь не шуметь. И через пять шагов налетел впотьмах на груду корзин и бамбуковых удилищ, прислонённых к стене дома.
Кто и зачем пристроил сюда на хранение рыболовные снасти — об этом он не успел задуматься. Если бы не меч, который Кэнсин всё ещё держал в руке, он, пожалуй, смог бы удержать равновесие, даже наступив на раскатившиеся корзины. Но чтобы не напороться на собственный клинок, пришлось далеко отставить руку в сторону — и мечом он зацепил и уронил все удилища разом.
Бамбуковые шесты посыпались на землю с громким стуком. Спасаясь от них, Кэнсин отскочил в сторону — и рухнул: продырявленная корзина стреножила его не хуже охотничьего силка. Вслепую выпутываясь из снастей, он услышал над головой скрип отодвинутого ставня и недовольный окрик:
— Это кто там безобразит? А ну-ка, дайте света!
И — снова свист и топот. Теперь с другого конца переулка.
Он содрал с ноги корзину, спихнул в сторону наваленные удилища и рванулся обратно. Фонари уже маячили за спиной, как огненные глаза призраков в ночи, и их, кажется, стало больше; он насилу успел метнуться в какой-то боковой лаз между домом и оградой маленькой кумирни.
Налево! Нет, направо! Впервые за четыре года он потерял чувство направления и уже сам не мог понять, куда бежит, петляя вспугнутым зайцем и бросаясь в сторону всякий раз, как позади мелькал жёлтый отсвет фонарей. Сквозь туман в голове пробилась одна мысль: нужно выбираться из жилого квартала. Сейчас разбуженные шумом люди начнут выглядывать из окон — и тогда от чужих глаз не скрыться, с мечом-то и с располосованной рожей...
Очередной переулок показался чуть шире остальных, Кэнсин побежал по нему и угадал: перед ним открылась большая улица, а за ней — берег реки, сплошь поросший цепким ивняком. Ещё один рывок — и освещённое луной открытое пространство осталось позади. Скорчившись, он проскользнул в густой мрак, пахнущий землёй и зеленью, и ветки ив обняли его за плечи, пряча и защищая, как женские руки.
Преследователи прошли мимо. Один даже поднял на палке свой фонарь и протянул его в сторону зарослей, но не разглядел затаившегося юношу — и поспешил вслед за остальными. Кэнсин дождался, пока их шаги затихнут окончательно, и лишь тогда осмелился пошевелиться.
Его начала бить дрожь. От воды тянуло сыростью, но воздух вовсе не был холодным. В горах он привык и к снегу — что уж говорить о тёплой ночи позднего лета! И всё-таки сейчас он дрожал и не мог справиться с ознобом, от которого тряслись руки и сводило челюсти.
Надо было перебираться к мосту, где он мог хотя бы найти укрытие на ночь. Кэнсин приподнялся и тут же нырнул обратно в заросли, потому что луна обрисовала на дороге тень одинокого прохожего.
Человек шёл осторожно, почти крадучись. Кэнсин снова замер, пытаясь дышать беззвучно, но идущий всё равно остановился прямо напротив него. Повернулся, вглядываясь в переплетение ветвей.
— Кто здесь? — голос прозвучал негромко, но отчётливо в ночной тишине.
Кэнсин сжал стучащие зубы и привстал на колено, держа меч наготове.
— Уходите, пожалуйста, — выдохнул он. — Уходите, и я не причиню вам вреда.
Он надеялся, что предупреждения будет достаточно, но прохожий зачем-то подошёл к самому краю зарослей.
— Это ты, что ли? — удивлённо спросил он, и Кэнсин только теперь вспомнил этот голос. — Рыжий?
Кэнсин зажмурился. Меньше всего на свете он хотел сейчас быть узнанным — и надо же так было случиться, чтобы единственным прохожим на этой улице оказался весёлый ронин, поивший его чаем... неужели всего несколько часов назад?
Сакамото уже лез напролом в заросли, отводя ветки руками.
— А я-то слышу — вроде голос знакомый! Ты чего прячешься?
Кэнсин сердито отвернулся, но недостаточно быстро — Рёма заметил его лицо и присвистнул.
— Да ты ранен! — ошеломлённо проговорил он. — Никак подрался с кем-то?
Кэнсин молча кивнул. Отпираться было глупо.
— Ну, хорошо, что живой остался, — вздохнул Рёма. — Успел сбежать, значит?
Кэнсин мотнул головой.
— Но хоть не убил никого? — обеспокоенно спросил Рёма.
Надо было ещё раз помотать головой — но Кэнсин отчего-то не мог заставить себя сделать это. Он молча прикусил губу и не пошевельнулся. Глаза у Рёмы распахнулись от изумления.
— Вот оно что... — протянул он. — Значит, все эти патрули тебя ловят?
— Пожалуйста, уходите, — глухо повторил Кэнсин. — Если вас увидят рядом со мной, то арестуют.
Рёма смотрел на него со странным выражением — будто хотел дать по шее, да никак не решался.
— Ладно, — наконец проговорил он. — Сиди тут, понял? Я мигом вернусь.
И быстрым шагом, почти бегом умчался по улице.
Кэнсин убрал меч в ножны. Тронул ладонью щёку — липко. Он не верил, что Сакамото наведёт на него патруль; он уже успел проникнуться симпатией к этому странному, шумному, но, похоже, искреннему человеку. Но именно поэтому следовало держаться от непрошеного доброжелателя подальше — чтобы не навлечь на него беду.
Надо было бежать. Не думать о том, что идти ему некуда, что ночь с её спасительным мраком рано или поздно закончится, а при свете дня даже самый бестолковый и подслеповатый стражник не пропустит подозрительного бродягу с этакой росписью на пол-лица... и что во всём огромном городе ему не от кого ждать помощи, кроме этого чудака, который угощает уличных оборванцев свежими данго и сочиняет фамилии беглым крестьянам...
Надо было бежать — вот только куда? Как найти дорогу в этом человеческом муравейнике, куда податься? И спросить-то не у кого, кроме того же чудака...
Пока он колебался, Рёма уже появился в дальнем конце улицы. На бегу он одной рукой прижимал к себе какой-то увесистый свёрток. Добежав до укрытия, где прятался Кэнсин, он развернул тряпку: внутри оказалась небольшая глиняная бутылка.
Рёма выдернул затычку и протянул бутылку юноше.
— На одежду побрызгай, — велел он. — И рот прополощи. Только смотри не глотай, оно крепкое, захмелеешь мигом.
Кэнсин с опаской принюхался. Пахло куда хуже, чем сакэ, которое обычно пил наставник.
— Скорее! — прикрикнул Рёма. — Пока эти не вернулись!
Зажмурившись, Кэнсин поднёс бутылку к губам и отхлебнул.
Рот обожгло, в нос изнутри ударило жидким огнём, горло стиснуло судорогой. Отчаянно закашлявшись, Кэнсин выплюнул эту гадость, попав частично на землю, частично на одежду.
— Сойдёт, — одобрил Рёма, отбирая у него бутылку. Хлебнул сам, крякнул и заткнул пробку обратно. — Теперь вылезай отсюда.
Кэнсин выбрался на дорогу. Рёма оглядел его с головы до ног, снял хаори с гербами и набросил ему на плечи. Потом обнял юношу правой рукой и притянул к себе, так что левая щека Кэнсина оказалась прижата к его истрёпанному синему косодэ.
— Спотыкайся, — шёпотом велел Рёма. — И голову пониже опусти.
Кэнсину не надо было даже притворяться: в таком полусогнутом положении он почти ничего не видел, кроме клочка земли под ногами, а Рёма с каждым шагом тянул его на себя, заставляя терять равновесие. Рот горел от едкого вкуса хмельного, но зато неотвязный запах крови наконец-то выветрился — а может быть, Кэнсин просто перестал его замечать.
Краем глаза поглядывая по сторонам, он с трудом сообразил, что Рёма ведёт его к реке, но не к мосту, а дальше, к лодочному причалу. Шатаясь, как два заправских пьяницы, они пробрели по улице и, никем не остановленные, спустились к воде. Рёма стукнул в дверь домика, вызывая лодочника; изнутри донеслось ворчание.
— До Фусими свезите! — крикнул Рёма. — За двоих плачу!
Лодочник выбрался наружу, поднимая фонарь. Подозрительно оглядел Рёму и едва не висящего у него подмышкой Кэнсина.
— Братишка мой того... перебрал, значит, — ухмыльнулся Рёма. — Мал ещё, пить не умеет.
— А вы бы и не подпаивали его тогда, господин хороший, — пробурчал лодочник, отвязывая верёвку от причала. — Пожалуйте в лодку.
Рёма засмеялся, усадил Кэнсина в лодку и соскочил следом, пока лодочник возился с верёвкой. Когда тот повернулся, они уже сидели на скамье, и Кэнсин опять прятал лицо в складках одежды "старшего брата".
Лодка отошла от причала; гребец налёг на шест, выталкивая судёнышко на стремнину. Мимо проплыл берег — и там, среди ивовых стволов, Кэнсин успел разглядеть сбившиеся в кучу фонари стражи, прежде чем лодка набрала скорость и развернулась носом к югу, устремляясь вниз по течению.
...Они плыли не так уж долго, но Кэнсину, замершему в неудобной скособоченной позе, это время показалось бесконечным. Когда борт лодки снова ударился о причал, он уже изнывал от желания выбраться на берег — и насилу дождался, когда Рёма толкнёт его в бок, разрешая встать.
На этот раз они улучили для высадки момент, пока лодочник пересчитывал полученные деньги. Наконец, лодка отчалила, направляясь в обратный путь, и Рёма выпустил Кэнсина, позволяя ему распрямиться.
Кэнсин покрутил затёкшей шеей и огляделся. Они стояли напротив большого двухэтажного дома, над дверью мерцал большой фонарь с надписью "Тэрада-я". В эту дверь и постучал Рёма.
Изнутри откликнулся женский голос. Дверь распахнулась, и подталкиваемый в спину Кэнсин, не успев опомниться, очутился внутри. Немолодая спокойная женщина — видимо, хозяйка заведения — проворно закрыла за ними дверь и только после этого всплеснула руками, разглядев в полумраке окровавленное лицо юноши.
— Ах, молодой господин! Как же это вас угораздило?
— Госпожа О-Тосэ, — проникновенно сказал Рёма, — нам бы переночевать, только без лишнего шума. Это мой друг, у него... неприятность случилась, и к врачу пойти он не может. Госпожа О-Рё ещё не спит?
— Сейчас позову, — закивала хозяйка. — А вы ступайте пока в Сливовую, располагайтесь.
Сливовая комната находилась на втором этаже, куда вела крутая и узкая лестница. Пока Кэнсин мялся на пороге, не решаясь ступить на гладкие бледно-зелёные циновки — потому что его ноги и без обуви казались слишком пыльными для такой красоты — Рёма куда-то исчез и через несколько минут вернулся. Вместе с ним в комнату вошла девушка в скромном полосатом кимоно. В руках у неё был небольшой поднос с тряпочками и склянками.
— Госпожа О-Рё — дочь врача, — значительно сказал Рёма. — Она обработает тебе рану. Будь вежлив и слушайся её. — И вышел, прикрыв за собой дверь.
Госпожа Драконица оказалась с виду вовсе не такой грозной, как её имя. Ростом лишь немного выше Кэнсина, молодая, с чистым лицом и нежными округлыми щеками — можно было бы назвать её милой, если бы она не глядела так неприветливо и не хмурила брови. Под её строгим взором Кэнсин прикусил язык, проглотив слова приветствия, и сидел тихо-тихо, пока девушка промывала ему рану на щеке сначала водой, а потом чем-то щипучим и едким. Он надеялся, что этим дело и кончится, но не тут-то было — после обработки раны госпожа О-Рё взяла иголку и стала вдевать в неё тонкую шёлковую нить. Сообразив, что за этим последует, Кэнсин вздрогнул и тихонько отодвинулся задом по циновке.
— Не стоит утруждаться, — пробормотал он, косясь на опасно поблёскивающее в её пальцах остриё. — Спасибо вам за заботу, но, право же, и так заживёт...
Брови госпожи О-Рё сошлись над переносицей, как две грозовые тучки. Очень изящные тучки, но сулящие нешуточную бурю со всеми положенными громами и молниями.
— У вас глубокий порез, — а вот голос у Драконицы был под стать прозванию, звучный и грудной, как нельзя лучше подходящий к её глуховатому кансайскому выговору. — Если его не зашить, то края разойдутся. Рана будет долго кровоточить и воспаляться, а когда заживёт — останется большой рубец. Что вы предпочитаете — потерпеть немного, пока я наложу шов, или жить с изуродованным лицом?
— Простите, — Кэнсин пристыженно отвёл глаза. — Пожалуйста, делайте, что нужно.
— Тогда замолчите и перестаньте морщиться. — Госпожа О-Рё крепко взяла его за подбородок, повернув щекой к свету лампы, и поднесла иголку к рассечённой коже. Кэнсин прикрыл глаза и начал дышать, как учил наставник — медленно и глубоко, вбирая воздух до самого живота.
— ...Всё, — прозвучал голос О-Рё. Возле лица осторожно щёлкнули лезвия ножниц, срезая конец нити. Кэнсин открыл глаза. Девушка складывала инструменты и склянки с лекарствами обратно на поднос.
— Теперь всё будет хорошо, — добавила она. Лицо у неё было по-прежнему сердитое, но взгляд словно бы смягчился. — Только постарайтесь не трогать рану, пока шов не затянется, не смеяться и не открывать рот широко. — И, прежде, чем Кэнсин успел поблагодарить её, она выскользнула наружу, оставив его в одиночестве.
Рана горела и чесалась, как будто кровь давила изнутри в края сшитой кожи. Кэнсин потрогал щёку, пытаясь понять, вправду ли она такая надутая и опухшая, как ему кажется; потом спохватился и убрал руку. Поколебавшись, он раскатал сложенный у окна футон и в сомнении уставился на него. Его одежда, включая нижнее косодэ, пропылилась так, что спать в ней можно было разве что под мостом, но не в такой чистой постели.
От конфуза его спасло возвращение О-Рё с накрытым столиком в руках и стопкой одежды подмышкой. Ни слова не говоря, она забрала у Кэнсина хаори, а взамен выдала чистый дзюбан. Поставила столик на середину комнаты, положила рядом подушку-дзабутон. При виде чашек с рисом, овощами и чаем Кэнсин невольно сглотнул.
— Прошу прощения, госпожа О-Рё, — выдавил он. — Я... мне нечем заплатить за еду и комнату.
— Господин Сакамото уже заплатил за вас, — сухо ответила девушка. — Не извольте беспокоиться.
Кэнсин опустил голову. Теперь у него горела не только раненая щека, но и всё лицо, от шеи до корней волос. От запаха еды рот наполнился слюной, но он не мог заставить себя прикоснуться к палочкам.
О-Рё разложила одеяло на футоне, мимоходом смахнула пыль с подставки для мечей, поправила огонь в лампе и просеменила к дверям.
— Не надо гадать, — негромко сказала она, задержавшись на пороге.
— Что? — не понял Кэнсин.
— Вы сейчас пытаетесь понять, зачем он вам помог. — Опустившись на колени, О-Рё отодвинула бумажную створку; на миг её лицо, освещённое сбоку, с тонкой прядью волос, выбившейся из причёски на виске, показалось Кэнсину очень мягким и добрым. — Я тоже не могла понять. Тоже терялась в догадках — почему он помогает мне? Ведь мне никогда не расплатиться с ним за всё, что он сделал для моей семьи. А ответ оказался простой. Он помогает людям, потому что может помочь, вот и всё.
Она легко поднялась и шагнула за порог. Обернулась из полумрака коридора, и — не чудо ли? — на губах госпожи Драконицы обозначилась явственная улыбка.
— Утром я проверю вашу рану. Отдыхайте, пожалуйста.
Кэнсин не мог улыбнуться в ответ, не тревожа свежий шов, — но поклонился ей низко и почтительно.