Название: Четыре цвета
Размер: цикл драбблов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Тода (Гурэн), Гэмбу, Сэйрю, Котин, Судзаку, Бьякко
Категория: джен
Жанр: hurt/comfort, флафф, драма
Рейтинг: G
От автора: Четыре виньетки по Shounen Onmyouji, от предканона до постканона, на "сезонную" тему.
1. Иней на ветках ивы
на стихотворение неизвестного поэта ("Манъёсю")
В надвигающихся сумерках сад казался чёрным. Выпавший на прошлой неделе снег продержался недолго и уже весь сошёл, обнажив сырую холодную землю. Трава, убитая дождями и морозами, давно полегла, лишь жёсткие бурые стебли тысячелистника ещё тянулись вверх, поднимая сухие зонтики соцветий. Печальным призраком сгорбилась ива у пруда, свесила к воде посеребрённые инеем ветки — точно волосы, поредевшие к старости и тронутые сединой.
...А в Идзумо горные склоны, что новые холсты, слепят взор нетронутой белизной; и каждый перевал — будто лестница в небо, и каждая пещера — будто хрустальный дворец, навеки застывший в ледяном великолепии. Безмолвная красота, опасная красота чужой земли, лежащей между миром живых и миром усопших. Гиблое место, где смерть ходит за тобой след в след, вьётся позёмкой по мёрзлым камням, синей тенью скользит по глубоким сугробам, дожидаясь одного неверного шага. Место, откуда не возвращаются.
Но он вернулся, и теперь надо как-то жить дальше. Не пересчитывать свои и чужие ошибки, не пытаться вернуть навеки потерянное — просто жить. И исправлять то, что ещё можно исправить.
Сэймэй встал. Придерживаясь за деревянный столб навеса, переждал привычную минуту обморочной слабости, подышал, успокаивая тянущую боль под рёбрами. Возвращение с порога смерти стоило ему недёшево, но исцелить тело много проще, чем душу.
Осторожно передвигая ноги, он сошёл со ступеней крыльца на садовую дорожку. Окинул взглядом пустой и тёмный сад.
— Я знаю, что ты здесь, — сказал он вслух. — Хватит прятаться, покажись.
Несколько мгновений казалось, что призыв останется без ответа. Потом возле повесившей голову ивы словно нехотя проявился знакомый силуэт — широкие плечи, обвитые массивным ожерельем, опущенные руки, лохматая рыжеволосая голова.
Сэймэй подавил вздох.
— Подойди ближе, Гурэн. Чего ты боишься?
— Не я. — Огненный дух повёл взглядом куда-то в сторону, за плечо Сэймэя.
Оммёдзи обернулся. Рядом с ним и на полшага позади стоял Гэмбу — маленький, взъерошенный, бледный. Стоял и сверлил Гурэна настороженным взглядом. Руки он выставил ладонями перед собой, готовый в любое мгновение поднять волшебный щит между Сэймэем и тем, кого прежде считал своим братом, а ныне — врагом.
— Видишь? — усмехнулся Гурэн. — Мне лучше держаться подальше.
Усмешка вышла кривой. Оба — и он сам, и Гэмбу — знали, что маленькому духу воды не под силу сдержать удар, если Тода снова нападёт на господина. И всё же Гэмбу стоял, подняв тонкие руки, словно бросая вызов сильнейшему из собратьев — а ну, попробуй, тронь!
Сэймэй положил ладонь ему на плечо, успокаивая.
— Всё хорошо, Гэмбу. Оставь нас, пожалуйста, нам надо поговорить.
Водяной насупился, но опустил руки. Постоял немного, словно ожидая, что Сэймэй передумает, потом неохотно растворился в воздухе.
Гурэн медленно, нога за ногу, подошёл к крыльцу. Остановился, исподлобья глядя на Сэймэя.
— Отпусти меня, — глухо сказал он.
Сэймэй молчал.
— Отпусти, — повторил Гурэн. — Я не могу больше быть твоим сикигами.
— Разве я тебя держу? — тихо спросил Сэймэй. — По своей воле ты пришёл служить мне, по своей воле можешь уйти. Эта служба так тяготит тебя?
— Не в этом дело, — Гурэн упорно смотрел вниз, пальцы босых ног ворошили мёрзлую траву. — Ты же видишь, они боятся меня. Много ли тебе проку от помощника, которому никто не доверяет?
Оммёдзи покачал головой и взял Гурэна за запястье. Тот напрягся, но вырываться не стал, и тогда Сэймэй быстро, не давая ему опомниться, притянул его руку к своей груди — к тому месту, где под одеждой всё ещё отзывалась болью заживающая рана. И придавил сверху своей ладонью так, что когти — те самые когти, что едва не вырвали ему сердце, — прокололи шёлк и ватную подкладку, коснувшись кожи
— Я доверяю тебе, — раздельно и чётко проговорил Сэймэй. — Как раньше. Как всегда.
Рука, прижатая к его груди, мелко дрожала. Пальцы каменели от напряжения — казалось, Гурэн изо всех сил пытался втянуть когти, но, увы, кошкой он не был. Силясь вырваться и не смея сделать резкого движения, он застыл на месте. В золотых глазах синсё плескался ужас, змеиные зрачки были расширены.
— Беда в том, — закончил Сэймэй, не отводя взгляда от этих отчаянных глаз, — что ты сам себе не доверяешь.
Он разжал пальцы. Вопреки ожиданиям, Гурэн не отпрянул — только рука опустилась, скользнув по шёлку зимнего платья, да облегчённо поникли плечи.
— Как я могу верить себе? — Его голос сорвался на хриплый шёпот. — Я никогда не причинил бы тебе вреда, но моя воля — не надёжнее соломинки. Если какой-то колдун… одним заклинанием… — Он задохнулся и сжал кулаки, терзая когтями собственные ладони. — Не надо полагаться на меня, Сэймэй. Из сломанного лука не стреляют.
— А как я могу верить себе? — эхом отозвался Сэймэй. — Как я могу полагаться на своё чутьё, не сумев предугадать несчастья? Как я могу полагаться на свой дар, если не смог уберечь Рюсая от безумия, а тебя — от его заклятия?
Гурэн молчал, пряча лицо в тени.
— Так что будем делать, Гурэн? Если ты не можешь быть сикигами — то и мне не место среди оммёдзи. Если твоя воля и моё искусство подвели нас однажды — что же, откажемся от них совсем?
Синсё поднял голову. В чуть светящихся глазах было удивление.
— Я не знаю, — медленно выговорил он. — Но после того, что было… мне страшно даже находиться рядом с тобой. Люди так хрупки, а я… я могу забыться…
— Понимаю, — кивнул Сэймэй. — Ты боишься не совладать с собственной мощью, но это поправимо. Есть способы временно ограничить силу, если её избыток беспокоит тебя. И для этого вовсе не нужно убегать.
Он снова протянул руку, но на этот раз задержал её в воздухе, терпеливо дожидаясь ответного движения. Всё злее покусывал кожу усилившийся к ночи мороз, но от Гурэна шёл сухой жар, как от растопленного очага. Пока огонь горит — он дарит тепло и свет, иначе и быть не может...
— Я доверяю тебе, Гурэн. Доверишься ли ты мне? Позволишь помочь тебе справиться с твоим страхом и твоей силой?
Гурэн сглотнул, перебарывая себя, и осторожно обхватил когтистыми пальцами его запястье — словно хищная птица присела на руку.
— Хорошо, — спокойно сказал оммёдзи. — Завтра я сделаю тебе обруч из золота, выплавленного в горне Тэнку, — это самое надёжное средство, чтобы сдержать силу Небесного Воина. Но тебе придётся носить его постоянно.
Гурэн кивнул.
— Ладно, — через силу сказал он. — Я согласен. Только, Сэймэй…
— Что?
— Не стой на холоде, а? Тэницу мне голову оторвёт, если ты ещё и простудишься.
Увядшая от инея зимою,
Пустила ива
Свежие ростки.
И те, что будут любоваться ею,
Из веток могут свить себе венки.
2. Что короче цветения вишни
на стихотворение Ки-но Мотиюки ("Кокинвакасю")
В слепящей синеве неба качались усыпанные цветами ветки, и вишни стояли нарядные, торжественные, как дамы в бело-розовых платьях. От восточного флигеля доносился смех и визг — это Тайин изобрела новую игру: порывом ветра она сбивала с веток лепестки и прямо в воздухе складывала из них белых птичек. Ёсихира звонко хохотал и гонялся за летающими фигурками.
В последнее время у сикигами прибавилось забот. Тайин и Гэмбу возились с подросшим Ёсихирой, умело отвлекая его всякий раз, как он спрашивал: "Где мама?" Бьякко присматривал за всей троицей, следя, чтобы расшалившиеся духи не разнесли сад и не напугали мальчика. Тэницу и Судзаку опекали Ёсимасу. Малыш уже начал улыбаться им и по утрам тянул сонные ручки к Тэницу; когда же она уходила хлопотать по хозяйству, её подменял Рикуго. Он не умел петь колыбельные, но ребёнок охотно сидел у него на коленях и спокойно засыпал, укрывшись полой его плаща.
Все были заняты, каждый нашёл себе дело, в которое можно погрузиться с головой, отвлекаясь от мрачных мыслей. И сияло весеннее небо, и сад утопал в цветочных волнах, и со стороны дом Абэ казался прежним — мирным и полным радости.
Только в западном флигеле уже неделю стояла тишина.
Трижды в день Тэницу, с почтительными извинениями отодвинув створку, ставила в комнату Сэймэя накрытый столик, но прорицатель едва прикасался к еде. Забирая почти нетронутое угощение, Тэницу кротко выговаривала господину — ну нельзя же, в самом деле, обходиться ложкой риса в день, так ведь и уморить себя недолго — но Сэймэй не отвечал. Он вообще перестал разговаривать — со дня похорон никто не слышал его голоса.
Гурэн слонялся у западной стены дома, подходил к самой энгаве, но не решался подняться и снова отступал. Сэймэй ясно дал понять, что не желает никого видеть, отослав даже Рикуго. Однако Рикуго и остальные могли хотя бы заботиться о сыновьях господина — от Гурэна же в этом деле не было никакого проку.
Он снова направился к дому — и остановился, почувствовав чей-то злой взгляд. Обернулся, уже зная, кого увидит перед собой.
Из-под шапки белоснежных волос на него смотрели синие глаза, полные холодного презрения. Сэйрю ничего не забыл, и Гурэн принимал его ненависть как должное — как часть расплаты за проступок, которому не могло быть прощения. Но он не ожидал встретить Сэйрю здесь, у покоев Сэймэя.
Похоже, не только Гурэн чувствовал себя ненужным оттого, что не умел обращаться с детьми...
Сэйрю скривился. Гордость не позволила бы ему признать, что между ним и Тодой есть сходство — хотя бы сходство побуждений, которые привели их сюда. Но за бумажной стенкой молчал Сэймэй, закрывшийся от друзей, детей и всего мира. А два сикигами маялись снаружи, не смея нарушить уединение господина, который, кажется, решил похоронить себя вместе с усопшей женой.
А потом из-за сомкнутых сёдзи раздался женский голос — резкий и раздражённый:
— Ты с ума сошёл, Сэймэй? Посмотри, что ты с собой сделал!
Не сговариваясь, Гурэн и Сэйрю придвинулись ближе. Голос Сэймэя они не расслышали, зато ответ Котин — а это была, конечно, она — был слышен очень хорошо:
— Мне плевать, что за важную работу ты себе придумал! У тебя есть дети, Сэймэй! Хочешь, чтобы они остались не только без матери, но и без отца?
Слова Сэймэя опять прозвучали тихо — не разобрать.
— Да не я одна! — почти выкрикнула Котин. — Мы все о тебе беспокоимся, как ты не понимаешь? Тэницу, Рикуго, малыши... даже эти два дурня, что битый час торчат у тебя под дверью!
Оба сикигами шарахнулись прочь, но недостаточно быстро. Створки распахнулись, и Котин встала на пороге.
— Ты! — Она ткнула пальцем в Сэйрю. — Дуй к Тэницу, пусть она приготовит комнату рядом с детской. А ты, — палец упёрся почти в лоб Гурэна, — иди к нему и сиди рядом. Глаз с него не спускай.
Она соскочила с энгавы в траву и исчезла. Сэйрю поколебался немного — и помчался выполнять распоряжение.
Гурэн заглянул в комнату. Сэймэй сидел у стола, водя кистью по листу бумаги. Он скверно выглядел — изнурённый, с растрёпанными волосами, с лиловыми тенями вокруг запавших глаз; но хуже всего был его взгляд, пустой и сведённый в одну точку, как у помешанного. Казалось, он не видит ничего, кроме этого листка. Пол вокруг стола был усеян разбросанными бумажками.
Гурэн поднял одну из них — и похолодел. Он узнал эти знаки: Сэймэй составлял заклинание, разбивающее печать на вратах Опрокинутой земли. Он пытался сделать то же, что несчастный Рюсай — открыть проход между царствами живых и мёртвых.
Пытался… вернуть Вакану?
Без лишних раздумий Гурэн обеими руками сгрёб исписанные листки. Сэймэй протестующе вскрикнул, но было поздно — в ладонях синсё бумага мгновенно вспыхнула.
— Стой!
Впервые ослушавшись прямого приказа, Гурэн бросил горящие листки на пол. Послушный ему огонь не опалял циновки, но быстро сжигал рассыпанные бумаги, оставляя лишь пепел. Когда Сэймэй схватил его за руку, он не стал вырываться, только обнял господина за плечи — тот едва держался на затёкших ногах…
— Не смей, ты! — гневный окрик ударил в спину. Сэйрю стоял на пороге, дикими глазами глядя на объятую огнём комнату и на Тоду, сжавшего когти на плечах Сэймэя.
Прямо как тогда… в Идзумо…
Не было времени объяснять и оправдываться: в руках Сэйрю уже сверкнуло изогнутое лезвие боевой косы. Гурэн одним движением оттолкнул Сэймэя себе за спину и вскинул ладонь, собирая огонь в тугой, брызжущий искрами шар.
— Прекратить!
Они отпрянули друг от друга, словно коты, на которых вылили ведро воды. Сэйрю чудом успел остановить занесённую косу, Гурэн едва удержал на кончиках пальцев готовое сорваться пламя.
В воздухе между ними мерцала пятиконечная звезда защитного барьера.
— Два дурня, — устало повторил Сэймэй. — Вот только попробуйте подраться.
Его голос звучал хрипло после долгого молчания, но глаза на осунувшемся лице снова были живыми. Он опустил руку, сбрасывая заклинание, и как-то растерянно, словно очнувшись от долгого кошмара, оглядел засыпанную пеплом комнату и догорающие листки с чёрными знаками.
Из сада доносился смех Ёсихиры, нежный голос Тэницу напевал колыбельную. Сэймэй поднял голову и медленно, как слепой, побрёл на звук. А потом покачнулся и сел на пороге, сражённый на месте сном, в котором он так долго себе отказывал, — и Сэйрю с Гурэном чуть не столкнулись лбами, спеша поддержать его.
Небо над садом было безоблачным, и вишни в полном цвету ещё не начали осыпаться.
Человеческий век
короче цветения вишни –
разве думать я мог,
что вначале скорбеть придётся
не о вешних цветах опавших?
3. Алый цветок радости
на стихотворение Отомо-но Якамоти ("Манъёсю")
С первыми жаркими днями после дождей сад расцвёл всеми оттенками красного и розового. Каплями яркой киновари запестрели в траве луговые гвоздички — "вечное лето". Пышно распустились пионы, и лотосы в пруду вспыхнули пунцовым огнём, точно плавучие свечки на тихой воде.
К полудню жара стала почти невыносимой. Усадьба затихла под отвесными лучами солнца, люди попрятались во внутренние покои, спасаясь от вездесущего зноя; только на энгаве со стороны внутреннего двора был слышен смех и топоток босых ножек по дощатому настилу.
Малыш в белой рубашонке носился по галерее из конца в конец, то ныряя под навес, то выбегая на солнце, то нарезая круги вокруг Сэймэя, сидящего в тени с веером в руках. Удобно сидя на раздвоенной ветке старой айвы, Гурэн вполглаза наблюдал за ними. В ту сторону, где на крыше дома расположился такой же нечувствительный к жаре Судзаку, он старался не смотреть. Хоть огненный собрат и не выказывал Гурэну такого явного презрения, как Сэйрю, но дружбы между ними не было с того самого злосчастного дня.
— Масахиро!
Грозный окрик Сэймэя пропал впустую. Полуторагодовалый карапуз уже слез с крыльца и затопал вперевалочку по густой траве, не обращая на деда никакого внимания.
— Масахиро, вернись немедленно! — Сэймэй перегнулся через край энгавы, пытаясь поймать не в меру шустрого внучка за шиворот, но вдруг охнул, скривился и сел, потирая поясницу.
Гурэн отвернулся. Он ненавидел такие минуты. Каждый раз, когда телесная немощь брала верх над Сэймэем, напоминая о том, что он смертен, сикигами чувствовал себя до отвращения беспомощным. В последние годы такое случалось всё чаще — его друг старел, и с этим ничего нельзя было поделать.
Ребёнок тем временем пересёк садовую дорожку и полез в цветник, привлеченный розовыми, алыми и пурпурными шапками махровых пионов. Гурэн на всякий случай передвинулся, прячась за кривым стволом. Внук Сэймэя с рождения обладал кэн-ки, духовным зрением, и мог увидеть его, а Гурэн не любил детей и не горел желанием общаться с ними.
Масахиро не заметил его. Вместо этого он сунулся прямо в куст, пытаясь дотянуться до огромного тёмно-красного цветка, — и вдруг обиженно заныл, отдёрнув поцарапанную сухой веточкой руку.
Сэймэй страдальчески поморщился, попытался встать и сел обратно. Увидев спрятавшегося в листве Гурэна, он махнул рукой.
— Ну, что ты там расселся? Успокой его!
— Это твой внук, — проворчал дух, опасливо поглядывая на ребёнка. — Сам с ним разбирайся.
— Гурэн, не вредничай. У меня спина болит, я не могу гоняться за ним по всему саду. Бери его и неси сюда.
Но Гурэн замялся, не решаясь покинуть укрытие.
— Он же видящий. Ещё испугается меня, расплачется...
— Он всё равно плачет! А сейчас придет Цуюки и выбранит нас за то, что не уследили за малышом.
Масахиро уже ревел вовсю — слёзы так и брызгали на пухлые щёчки.
— Чего он ждёт? — буркнул про себя Судзаку. В отличие от Гурэна, он умел и любил возиться с детьми и совершенно не понимал, как можно сидеть спокойно, когда перед тобой плачет ребёнок. Пробормотав под нос что-то нелестное в адрес непутёвого Тоды, он шагнул к краю крыши, собираясь взять дело в свои руки, но тут ему на локоть опустилась тонкая сильная рука.
— Оставь, — сказала Котин. — Сэймэй хочет, чтобы это сделал Тода — вот пусть он и справляется.
Судзаку поморщился.
— Он же перепугает малыша до смерти!
— Значит, так надо, — пожала плечами Котин. — Сэймэю виднее. Смотри!
Собравшись с духом, Гурэн соскользнул с дерева. Быстро, чтобы поскорее покончить с тягостным поручением, он подошёл к зарёванному малышу и опустился на одно колено, готовясь услышать новый взрыв рыданий.
Детей не обманешь. Можно изменить имя, можно притворяться ласковым и дружелюбным, терпеливым и осторожным Гурэном, но дети видят суть. И плачут от ужаса, увидев Тоду Кровавого, Тоду Осквернённого, и долго не могут успокоиться…
Масахиро всхлипнул и замолчал. Распахнул глаза, вытаращился на рыжеволосого духа, как на невиданное чудо. Гурэн угрюмо и настороженно глянул на него в ответ – чего, мол, уставился?
Малыш шмыгнул носом-пуговкой, но в его заплаканных глазёнках не было страха. Он моргнул и вдруг просиял улыбкой во все восемь или девять молочных зубов, протягивая ручки к Гурэну.
Судзаку на крыше молча разинул рот, видя, как внук Сэймэя улыбается страшному Тоде, от которого шарахались все люди, наделённые даром кэн-ки.
Гурэн нехотя вытянул руку в ответ, и ребёнок с готовностью ухватил его за палец, увенчанный кривым когтем. Синсё замер от неожиданности – и от страха напугать или поранить странного человечьего детёныша, а Масахиро залился ликующим смехом. И теперь уже Котин, дивясь, покачала головой, потому что на губах Тоды расплывалась слабая, но явственная улыбка — пожалуй, первая его улыбка за последние сорок лет.
— Это Гурэн, — негромко сказал Сэймэй, подходя к ним. – Гу-рэн. Запомни его имя, Масахиро: это имя твоего будущего друга.
Двигался он совершенно свободно и даже для виду не держался за поясницу.
— У тебя же... спина болела? — только и смог выговорить Гурэн, понимая, что его провели, как глупого ёкая.
— Поболела и перестала, — Сэймэй невинно пожал плечами, хотя лукавый блеск глаз выдавал его с головой. Гурэн не знал, смеяться или сердиться — но Масахиро всё ещё держал его за палец, и он не мог даже возмутиться во весь голос.
Ладошка у ребёнка была мягкая, как лепесток цветка.
— Гу! – радостно сказал он и потянулся свободной рукой к лицу Гурэна. Тот покладисто наклонил голову, думая, что малыша привлёк блеск золотого обруча, но Масахиро ухватился за свисающую прядь огненных волос и дёрнул. Тихо зашипев, Гурэн отцепил от себя маленькую руку и тут же был схвачен за ухо.
Оказывается, когда ребёнок тебя ни капельки не боится – это тоже не всегда приятно. Но Масахиро смеялся, сжимая в кулачке его палец, и выглядел совершенно счастливым, и в эту минуту Гурэн готов был примириться с чем угодно.
Даже с хитрой усмешкой несносного притворщика Сэймэя.
Гвоздика, что у дома здесь цветёт,
У друга дорогого моего,
Навряд ли она наземь опадёт.
О, ещё больше пусть цветёт она,
Цветами свежими сверкая вечно!
4. Сердце осеннего ветра
на стихотворение Гэму-но мёбу ("Ямато-моногатари")
Поле под ветром катилось волнами — белыми, серебряными, седыми. День выдался прохладный, небо затянуло редкой облачной пеленой, и солнце плыло в таких же белых дымчатых волнах, почти не слепя глаза.
Они стояли на вершине холма втроём — Сэймэй, Гурэн и Бьякко. Здесь травы почти не было, а та, что осталась, спуталась и полегла. Сквозь колючую стерню проглядывала голая, пронизанная корнями земля.
— Спасибо, Бьякко, — Сэймэй кивнул повелителю ветра, тот молча поклонился в ответ. Отступил в строну, вскинул руки и исчез в поднятом вихре — лишь по полю разбежались кругами новые волны, как от брошенного в воду камня.
— Зачем мы пришли сюда? — хмуро спросил Гурэн. Сэймэй пожал плечами.
— Ты предпочёл бы сидеть в душной комнате и слушать невнятную речь умирающего старика?
— Я предпочёл бы, чтобы ты берёг силы, а не расходовал их по пустякам, — Гурэн метнул на волшебника сердитый взгляд и отвернулся, но не смог скрыть беспокойство в голосе. — Сэймэй, ведь ты... ведь тебе уже недолго осталось.
— Тем больше причин провести это время здесь, — Сэймэй улыбнулся, подставляя ветру лицо. Кругом шелестел и переливался необозримый серебряный простор. — Это намного лучше, чем задыхаться в клетке одряхлевшего тела. Поверь, мне есть с чем сравнивать.
Гурэн молчал, закусив губу. Ему, как и остальным синсё, трудно было примириться с тем, что люди смертны — даже те люди, которых они любили и берегли со всей силой двенадцати верных сердец.
— Сядь, — попросил его Сэймэй и сам опустился на землю. В таком облике ему было легко двигаться, и он наслаждался этой лёгкостью, но возраст и упадок сил давали о себе знать — в духовной форме он тоже быстро уставал.
Гурэн послушно сел напротив. Тревога в его глазах мешалась с затаённым страхом: после стольких лет, проведённых рядом, он всё ещё не был готов к разлуке.
— Мне нужно ещё кое-что закончить, Гурэн. Это дело, которое я не могу завещать Масахиро. Которое никто не сделает, кроме меня. — Сэймэй вздохнул. — Это дело — ты, Гурэн.
Он поднял руки, соединив пальцы в священный знак. Свет, вырвавшийся из его ладоней, коснулся обруча на голове синсё, и тонкая лента из кованого серебра разлетелась в пыль. Гурэн непроизвольно вскинул руки ко лбу, ощупывая себя.
Потом глаза его расширились, и он закричал.
Сэймэй был готов к этому — он схватил Гурэна за запястья и крепко сжал. Простая сила не могла удержать огненного духа — если бы он всерьёз попытался вырваться, от Сэймэя и от всего этого холма остались бы одни головешки; но сейчас важна была не сила, а связь. Прикосновение человеческих рук, ощущение близкого существа рядом – то, что не даёт сорваться в испепеляющее безумие.
И Сэймэй держал его, читая по искажённому лицу всё, что проносилось сейчас перед глазами Гурэна, все воспоминания, что были отняты у него и заперты до срока по милостивому соизволению богов.
...Ребёнок. Маленький мальчик в белой рубашке, ясноглазый, смеющийся, тянущий руки к высокому рыжему воину.
...Он же — подросший, серьёзный и задумчивый паренёк; но вся серьёзность слетает с него в один миг, когда он, хохоча, ловит вьющегося у его ног белого зверька — то ли кота, то ли зайца с длинным пушистым хвостом.
...Луна над заброшенным полем, крылатый тигр-демон с разорванной шеей — и двое, стоящие против полчищ нечисти: рыжий синсё и мальчик в наряде оммёдзи.
…Тусклый, чуть брезжащий свет нижнего мира. Новые демоны, ещё отвратительнее прежних. Огонь, сметающий нечисть с пути, встревоженное лицо мальчика и — кровь. Кровь на руках, вкус крови во рту, и беззвучный, обрывающийся шёпот: "Гурэн..."
Тяжело дыша, синсё согнулся, почти упираясь лбом в колени. Сэймэй осторожно разжал пальцы.
— Это... — голос не повиновался Гурэну, хрипел, как надорванная струна, — это сделал я?
— Это сделали с тобой. Ты нужен был им как оружие – и как жертва, чья кровь открывает печать на вратах преисподней.
— А Масахиро...
— Предложил свою жизнь в дар богам, чтобы вернуть тебя. И попросил их забрать у тебя воспоминания о нём, чтобы ты не казнил себя за то, что произошло.
— Тогда почему... — Гурэн выпрямился, вперив отчаянный взгляд в спокойное лицо оммёдзи, — почему ты возвращаешь их мне?
— Масахиро — добрый мальчик. Но он был ребёнком тогда и рассудил, как ребёнок, что лучше ничего не помнить, чем помнить и мучиться. А я знаю твою силу, Гурэн. Я знаю, что ты можешь перенести такую боль — и это лучше, чем платить частицей памяти и души за избавление от страданий.
Гурэн сдавленно выдохнул.
— Я скоро уйду, — добавил Сэймэй. — И я хочу знать, что оставляю Масахиро надёжную опору. Тода, не помнящий прошлого, может служить моему преемнику, но Масахиро нужен не слуга, а друг. Ему нужен тот, кто пестовал его с малых лет, охранял и утешал. Ему нужен ты, Гурэн.
— Я… — Синсё бесцельно смотрел на свои руки. – Я не могу вот так...
— Всё хорошо, — мягко сказал Сэймэй. – Он давно простил тебя… и он будет очень рад твоему возвращению.
Гурэн вскинул на него глаза и ничего не сказал, только отрывисто кивнул. Сэймэй улыбнулся ему.
Через минуту он остался один на вершине холма. Облака постепенно расходились, небо наливалось синевой, и солнце медленно, неумолимо скользило к горизонту. Поле волновалось и шумело – так, наверное, шумит море в бухте Нанива. Как странно на исходе жизни сожалеть о том, что ни разу не видел моря…
— Сэймэй, — окликнул его знакомый голос. Бьякко вернулся— а он и не заметил, надо же...
Синсё поднялся на холм. Ветер летел за ним по пятам, как плащ, трепал тигровую шкуру на плечах, по-дружески ерошил волосы.
— Нам пора, Сэймэй.
Бьякко понимал, что Сэймэю нелегко возвращаться в темницу немощной плоти, и печалился за него. Он не знал другого, добрый Бьякко, — что время возвращения станет и временем прощания.
Боги ничего не дают даром, а плата за некоторые услуги не может быть меньше, чем жизнь. Таковы правила; но при должном усердии даже в этих правилах можно отыскать лазейку. Цена одна — но жизнь старика, угасающего от болезни, и жизнь юноши, едва вступившего в пору рассвета, не равны между собой.
Сэймэй не считал, что продешевил, обменяв последнюю пригоршню своих дней на возвращение памяти Гурэна. Но Бьякко — а тем более Гурэну и Масахиро — об этом не обязательно было знать.
— Пора, — повторил он вслух, напоследок обводя взглядом серебряное море травы под алым предзакатным солнцем. – Я готов, Бьякко. Отведи меня домой.
Осеннего ветра
Сердце жестоко, видно,
Трава сусуки
Туда, куда ветер дует,
Не спешит склониться.
Размер: цикл драбблов
Пейринг/Персонажи: Абэ-но Сэймэй, Тода (Гурэн), Гэмбу, Сэйрю, Котин, Судзаку, Бьякко
Категория: джен
Жанр: hurt/comfort, флафф, драма
Рейтинг: G
От автора: Четыре виньетки по Shounen Onmyouji, от предканона до постканона, на "сезонную" тему.
на стихотворение неизвестного поэта ("Манъёсю")
В надвигающихся сумерках сад казался чёрным. Выпавший на прошлой неделе снег продержался недолго и уже весь сошёл, обнажив сырую холодную землю. Трава, убитая дождями и морозами, давно полегла, лишь жёсткие бурые стебли тысячелистника ещё тянулись вверх, поднимая сухие зонтики соцветий. Печальным призраком сгорбилась ива у пруда, свесила к воде посеребрённые инеем ветки — точно волосы, поредевшие к старости и тронутые сединой.
...А в Идзумо горные склоны, что новые холсты, слепят взор нетронутой белизной; и каждый перевал — будто лестница в небо, и каждая пещера — будто хрустальный дворец, навеки застывший в ледяном великолепии. Безмолвная красота, опасная красота чужой земли, лежащей между миром живых и миром усопших. Гиблое место, где смерть ходит за тобой след в след, вьётся позёмкой по мёрзлым камням, синей тенью скользит по глубоким сугробам, дожидаясь одного неверного шага. Место, откуда не возвращаются.
Но он вернулся, и теперь надо как-то жить дальше. Не пересчитывать свои и чужие ошибки, не пытаться вернуть навеки потерянное — просто жить. И исправлять то, что ещё можно исправить.
Сэймэй встал. Придерживаясь за деревянный столб навеса, переждал привычную минуту обморочной слабости, подышал, успокаивая тянущую боль под рёбрами. Возвращение с порога смерти стоило ему недёшево, но исцелить тело много проще, чем душу.
Осторожно передвигая ноги, он сошёл со ступеней крыльца на садовую дорожку. Окинул взглядом пустой и тёмный сад.
— Я знаю, что ты здесь, — сказал он вслух. — Хватит прятаться, покажись.
Несколько мгновений казалось, что призыв останется без ответа. Потом возле повесившей голову ивы словно нехотя проявился знакомый силуэт — широкие плечи, обвитые массивным ожерельем, опущенные руки, лохматая рыжеволосая голова.
Сэймэй подавил вздох.
— Подойди ближе, Гурэн. Чего ты боишься?
— Не я. — Огненный дух повёл взглядом куда-то в сторону, за плечо Сэймэя.
Оммёдзи обернулся. Рядом с ним и на полшага позади стоял Гэмбу — маленький, взъерошенный, бледный. Стоял и сверлил Гурэна настороженным взглядом. Руки он выставил ладонями перед собой, готовый в любое мгновение поднять волшебный щит между Сэймэем и тем, кого прежде считал своим братом, а ныне — врагом.
— Видишь? — усмехнулся Гурэн. — Мне лучше держаться подальше.
Усмешка вышла кривой. Оба — и он сам, и Гэмбу — знали, что маленькому духу воды не под силу сдержать удар, если Тода снова нападёт на господина. И всё же Гэмбу стоял, подняв тонкие руки, словно бросая вызов сильнейшему из собратьев — а ну, попробуй, тронь!
Сэймэй положил ладонь ему на плечо, успокаивая.
— Всё хорошо, Гэмбу. Оставь нас, пожалуйста, нам надо поговорить.
Водяной насупился, но опустил руки. Постоял немного, словно ожидая, что Сэймэй передумает, потом неохотно растворился в воздухе.
Гурэн медленно, нога за ногу, подошёл к крыльцу. Остановился, исподлобья глядя на Сэймэя.
— Отпусти меня, — глухо сказал он.
Сэймэй молчал.
— Отпусти, — повторил Гурэн. — Я не могу больше быть твоим сикигами.
— Разве я тебя держу? — тихо спросил Сэймэй. — По своей воле ты пришёл служить мне, по своей воле можешь уйти. Эта служба так тяготит тебя?
— Не в этом дело, — Гурэн упорно смотрел вниз, пальцы босых ног ворошили мёрзлую траву. — Ты же видишь, они боятся меня. Много ли тебе проку от помощника, которому никто не доверяет?
Оммёдзи покачал головой и взял Гурэна за запястье. Тот напрягся, но вырываться не стал, и тогда Сэймэй быстро, не давая ему опомниться, притянул его руку к своей груди — к тому месту, где под одеждой всё ещё отзывалась болью заживающая рана. И придавил сверху своей ладонью так, что когти — те самые когти, что едва не вырвали ему сердце, — прокололи шёлк и ватную подкладку, коснувшись кожи
— Я доверяю тебе, — раздельно и чётко проговорил Сэймэй. — Как раньше. Как всегда.
Рука, прижатая к его груди, мелко дрожала. Пальцы каменели от напряжения — казалось, Гурэн изо всех сил пытался втянуть когти, но, увы, кошкой он не был. Силясь вырваться и не смея сделать резкого движения, он застыл на месте. В золотых глазах синсё плескался ужас, змеиные зрачки были расширены.
— Беда в том, — закончил Сэймэй, не отводя взгляда от этих отчаянных глаз, — что ты сам себе не доверяешь.
Он разжал пальцы. Вопреки ожиданиям, Гурэн не отпрянул — только рука опустилась, скользнув по шёлку зимнего платья, да облегчённо поникли плечи.
— Как я могу верить себе? — Его голос сорвался на хриплый шёпот. — Я никогда не причинил бы тебе вреда, но моя воля — не надёжнее соломинки. Если какой-то колдун… одним заклинанием… — Он задохнулся и сжал кулаки, терзая когтями собственные ладони. — Не надо полагаться на меня, Сэймэй. Из сломанного лука не стреляют.
— А как я могу верить себе? — эхом отозвался Сэймэй. — Как я могу полагаться на своё чутьё, не сумев предугадать несчастья? Как я могу полагаться на свой дар, если не смог уберечь Рюсая от безумия, а тебя — от его заклятия?
Гурэн молчал, пряча лицо в тени.
— Так что будем делать, Гурэн? Если ты не можешь быть сикигами — то и мне не место среди оммёдзи. Если твоя воля и моё искусство подвели нас однажды — что же, откажемся от них совсем?
Синсё поднял голову. В чуть светящихся глазах было удивление.
— Я не знаю, — медленно выговорил он. — Но после того, что было… мне страшно даже находиться рядом с тобой. Люди так хрупки, а я… я могу забыться…
— Понимаю, — кивнул Сэймэй. — Ты боишься не совладать с собственной мощью, но это поправимо. Есть способы временно ограничить силу, если её избыток беспокоит тебя. И для этого вовсе не нужно убегать.
Он снова протянул руку, но на этот раз задержал её в воздухе, терпеливо дожидаясь ответного движения. Всё злее покусывал кожу усилившийся к ночи мороз, но от Гурэна шёл сухой жар, как от растопленного очага. Пока огонь горит — он дарит тепло и свет, иначе и быть не может...
— Я доверяю тебе, Гурэн. Доверишься ли ты мне? Позволишь помочь тебе справиться с твоим страхом и твоей силой?
Гурэн сглотнул, перебарывая себя, и осторожно обхватил когтистыми пальцами его запястье — словно хищная птица присела на руку.
— Хорошо, — спокойно сказал оммёдзи. — Завтра я сделаю тебе обруч из золота, выплавленного в горне Тэнку, — это самое надёжное средство, чтобы сдержать силу Небесного Воина. Но тебе придётся носить его постоянно.
Гурэн кивнул.
— Ладно, — через силу сказал он. — Я согласен. Только, Сэймэй…
— Что?
— Не стой на холоде, а? Тэницу мне голову оторвёт, если ты ещё и простудишься.
Увядшая от инея зимою,
Пустила ива
Свежие ростки.
И те, что будут любоваться ею,
Из веток могут свить себе венки.
2. Что короче цветения вишни
на стихотворение Ки-но Мотиюки ("Кокинвакасю")
В слепящей синеве неба качались усыпанные цветами ветки, и вишни стояли нарядные, торжественные, как дамы в бело-розовых платьях. От восточного флигеля доносился смех и визг — это Тайин изобрела новую игру: порывом ветра она сбивала с веток лепестки и прямо в воздухе складывала из них белых птичек. Ёсихира звонко хохотал и гонялся за летающими фигурками.
В последнее время у сикигами прибавилось забот. Тайин и Гэмбу возились с подросшим Ёсихирой, умело отвлекая его всякий раз, как он спрашивал: "Где мама?" Бьякко присматривал за всей троицей, следя, чтобы расшалившиеся духи не разнесли сад и не напугали мальчика. Тэницу и Судзаку опекали Ёсимасу. Малыш уже начал улыбаться им и по утрам тянул сонные ручки к Тэницу; когда же она уходила хлопотать по хозяйству, её подменял Рикуго. Он не умел петь колыбельные, но ребёнок охотно сидел у него на коленях и спокойно засыпал, укрывшись полой его плаща.
Все были заняты, каждый нашёл себе дело, в которое можно погрузиться с головой, отвлекаясь от мрачных мыслей. И сияло весеннее небо, и сад утопал в цветочных волнах, и со стороны дом Абэ казался прежним — мирным и полным радости.
Только в западном флигеле уже неделю стояла тишина.
Трижды в день Тэницу, с почтительными извинениями отодвинув створку, ставила в комнату Сэймэя накрытый столик, но прорицатель едва прикасался к еде. Забирая почти нетронутое угощение, Тэницу кротко выговаривала господину — ну нельзя же, в самом деле, обходиться ложкой риса в день, так ведь и уморить себя недолго — но Сэймэй не отвечал. Он вообще перестал разговаривать — со дня похорон никто не слышал его голоса.
Гурэн слонялся у западной стены дома, подходил к самой энгаве, но не решался подняться и снова отступал. Сэймэй ясно дал понять, что не желает никого видеть, отослав даже Рикуго. Однако Рикуго и остальные могли хотя бы заботиться о сыновьях господина — от Гурэна же в этом деле не было никакого проку.
Он снова направился к дому — и остановился, почувствовав чей-то злой взгляд. Обернулся, уже зная, кого увидит перед собой.
Из-под шапки белоснежных волос на него смотрели синие глаза, полные холодного презрения. Сэйрю ничего не забыл, и Гурэн принимал его ненависть как должное — как часть расплаты за проступок, которому не могло быть прощения. Но он не ожидал встретить Сэйрю здесь, у покоев Сэймэя.
Похоже, не только Гурэн чувствовал себя ненужным оттого, что не умел обращаться с детьми...
Сэйрю скривился. Гордость не позволила бы ему признать, что между ним и Тодой есть сходство — хотя бы сходство побуждений, которые привели их сюда. Но за бумажной стенкой молчал Сэймэй, закрывшийся от друзей, детей и всего мира. А два сикигами маялись снаружи, не смея нарушить уединение господина, который, кажется, решил похоронить себя вместе с усопшей женой.
А потом из-за сомкнутых сёдзи раздался женский голос — резкий и раздражённый:
— Ты с ума сошёл, Сэймэй? Посмотри, что ты с собой сделал!
Не сговариваясь, Гурэн и Сэйрю придвинулись ближе. Голос Сэймэя они не расслышали, зато ответ Котин — а это была, конечно, она — был слышен очень хорошо:
— Мне плевать, что за важную работу ты себе придумал! У тебя есть дети, Сэймэй! Хочешь, чтобы они остались не только без матери, но и без отца?
Слова Сэймэя опять прозвучали тихо — не разобрать.
— Да не я одна! — почти выкрикнула Котин. — Мы все о тебе беспокоимся, как ты не понимаешь? Тэницу, Рикуго, малыши... даже эти два дурня, что битый час торчат у тебя под дверью!
Оба сикигами шарахнулись прочь, но недостаточно быстро. Створки распахнулись, и Котин встала на пороге.
— Ты! — Она ткнула пальцем в Сэйрю. — Дуй к Тэницу, пусть она приготовит комнату рядом с детской. А ты, — палец упёрся почти в лоб Гурэна, — иди к нему и сиди рядом. Глаз с него не спускай.
Она соскочила с энгавы в траву и исчезла. Сэйрю поколебался немного — и помчался выполнять распоряжение.
Гурэн заглянул в комнату. Сэймэй сидел у стола, водя кистью по листу бумаги. Он скверно выглядел — изнурённый, с растрёпанными волосами, с лиловыми тенями вокруг запавших глаз; но хуже всего был его взгляд, пустой и сведённый в одну точку, как у помешанного. Казалось, он не видит ничего, кроме этого листка. Пол вокруг стола был усеян разбросанными бумажками.
Гурэн поднял одну из них — и похолодел. Он узнал эти знаки: Сэймэй составлял заклинание, разбивающее печать на вратах Опрокинутой земли. Он пытался сделать то же, что несчастный Рюсай — открыть проход между царствами живых и мёртвых.
Пытался… вернуть Вакану?
Без лишних раздумий Гурэн обеими руками сгрёб исписанные листки. Сэймэй протестующе вскрикнул, но было поздно — в ладонях синсё бумага мгновенно вспыхнула.
— Стой!
Впервые ослушавшись прямого приказа, Гурэн бросил горящие листки на пол. Послушный ему огонь не опалял циновки, но быстро сжигал рассыпанные бумаги, оставляя лишь пепел. Когда Сэймэй схватил его за руку, он не стал вырываться, только обнял господина за плечи — тот едва держался на затёкших ногах…
— Не смей, ты! — гневный окрик ударил в спину. Сэйрю стоял на пороге, дикими глазами глядя на объятую огнём комнату и на Тоду, сжавшего когти на плечах Сэймэя.
Прямо как тогда… в Идзумо…
Не было времени объяснять и оправдываться: в руках Сэйрю уже сверкнуло изогнутое лезвие боевой косы. Гурэн одним движением оттолкнул Сэймэя себе за спину и вскинул ладонь, собирая огонь в тугой, брызжущий искрами шар.
— Прекратить!
Они отпрянули друг от друга, словно коты, на которых вылили ведро воды. Сэйрю чудом успел остановить занесённую косу, Гурэн едва удержал на кончиках пальцев готовое сорваться пламя.
В воздухе между ними мерцала пятиконечная звезда защитного барьера.
— Два дурня, — устало повторил Сэймэй. — Вот только попробуйте подраться.
Его голос звучал хрипло после долгого молчания, но глаза на осунувшемся лице снова были живыми. Он опустил руку, сбрасывая заклинание, и как-то растерянно, словно очнувшись от долгого кошмара, оглядел засыпанную пеплом комнату и догорающие листки с чёрными знаками.
Из сада доносился смех Ёсихиры, нежный голос Тэницу напевал колыбельную. Сэймэй поднял голову и медленно, как слепой, побрёл на звук. А потом покачнулся и сел на пороге, сражённый на месте сном, в котором он так долго себе отказывал, — и Сэйрю с Гурэном чуть не столкнулись лбами, спеша поддержать его.
Небо над садом было безоблачным, и вишни в полном цвету ещё не начали осыпаться.
Человеческий век
короче цветения вишни –
разве думать я мог,
что вначале скорбеть придётся
не о вешних цветах опавших?
3. Алый цветок радости
на стихотворение Отомо-но Якамоти ("Манъёсю")
С первыми жаркими днями после дождей сад расцвёл всеми оттенками красного и розового. Каплями яркой киновари запестрели в траве луговые гвоздички — "вечное лето". Пышно распустились пионы, и лотосы в пруду вспыхнули пунцовым огнём, точно плавучие свечки на тихой воде.
К полудню жара стала почти невыносимой. Усадьба затихла под отвесными лучами солнца, люди попрятались во внутренние покои, спасаясь от вездесущего зноя; только на энгаве со стороны внутреннего двора был слышен смех и топоток босых ножек по дощатому настилу.
Малыш в белой рубашонке носился по галерее из конца в конец, то ныряя под навес, то выбегая на солнце, то нарезая круги вокруг Сэймэя, сидящего в тени с веером в руках. Удобно сидя на раздвоенной ветке старой айвы, Гурэн вполглаза наблюдал за ними. В ту сторону, где на крыше дома расположился такой же нечувствительный к жаре Судзаку, он старался не смотреть. Хоть огненный собрат и не выказывал Гурэну такого явного презрения, как Сэйрю, но дружбы между ними не было с того самого злосчастного дня.
— Масахиро!
Грозный окрик Сэймэя пропал впустую. Полуторагодовалый карапуз уже слез с крыльца и затопал вперевалочку по густой траве, не обращая на деда никакого внимания.
— Масахиро, вернись немедленно! — Сэймэй перегнулся через край энгавы, пытаясь поймать не в меру шустрого внучка за шиворот, но вдруг охнул, скривился и сел, потирая поясницу.
Гурэн отвернулся. Он ненавидел такие минуты. Каждый раз, когда телесная немощь брала верх над Сэймэем, напоминая о том, что он смертен, сикигами чувствовал себя до отвращения беспомощным. В последние годы такое случалось всё чаще — его друг старел, и с этим ничего нельзя было поделать.
Ребёнок тем временем пересёк садовую дорожку и полез в цветник, привлеченный розовыми, алыми и пурпурными шапками махровых пионов. Гурэн на всякий случай передвинулся, прячась за кривым стволом. Внук Сэймэя с рождения обладал кэн-ки, духовным зрением, и мог увидеть его, а Гурэн не любил детей и не горел желанием общаться с ними.
Масахиро не заметил его. Вместо этого он сунулся прямо в куст, пытаясь дотянуться до огромного тёмно-красного цветка, — и вдруг обиженно заныл, отдёрнув поцарапанную сухой веточкой руку.
Сэймэй страдальчески поморщился, попытался встать и сел обратно. Увидев спрятавшегося в листве Гурэна, он махнул рукой.
— Ну, что ты там расселся? Успокой его!
— Это твой внук, — проворчал дух, опасливо поглядывая на ребёнка. — Сам с ним разбирайся.
— Гурэн, не вредничай. У меня спина болит, я не могу гоняться за ним по всему саду. Бери его и неси сюда.
Но Гурэн замялся, не решаясь покинуть укрытие.
— Он же видящий. Ещё испугается меня, расплачется...
— Он всё равно плачет! А сейчас придет Цуюки и выбранит нас за то, что не уследили за малышом.
Масахиро уже ревел вовсю — слёзы так и брызгали на пухлые щёчки.
— Чего он ждёт? — буркнул про себя Судзаку. В отличие от Гурэна, он умел и любил возиться с детьми и совершенно не понимал, как можно сидеть спокойно, когда перед тобой плачет ребёнок. Пробормотав под нос что-то нелестное в адрес непутёвого Тоды, он шагнул к краю крыши, собираясь взять дело в свои руки, но тут ему на локоть опустилась тонкая сильная рука.
— Оставь, — сказала Котин. — Сэймэй хочет, чтобы это сделал Тода — вот пусть он и справляется.
Судзаку поморщился.
— Он же перепугает малыша до смерти!
— Значит, так надо, — пожала плечами Котин. — Сэймэю виднее. Смотри!
Собравшись с духом, Гурэн соскользнул с дерева. Быстро, чтобы поскорее покончить с тягостным поручением, он подошёл к зарёванному малышу и опустился на одно колено, готовясь услышать новый взрыв рыданий.
Детей не обманешь. Можно изменить имя, можно притворяться ласковым и дружелюбным, терпеливым и осторожным Гурэном, но дети видят суть. И плачут от ужаса, увидев Тоду Кровавого, Тоду Осквернённого, и долго не могут успокоиться…
Масахиро всхлипнул и замолчал. Распахнул глаза, вытаращился на рыжеволосого духа, как на невиданное чудо. Гурэн угрюмо и настороженно глянул на него в ответ – чего, мол, уставился?
Малыш шмыгнул носом-пуговкой, но в его заплаканных глазёнках не было страха. Он моргнул и вдруг просиял улыбкой во все восемь или девять молочных зубов, протягивая ручки к Гурэну.
Судзаку на крыше молча разинул рот, видя, как внук Сэймэя улыбается страшному Тоде, от которого шарахались все люди, наделённые даром кэн-ки.
Гурэн нехотя вытянул руку в ответ, и ребёнок с готовностью ухватил его за палец, увенчанный кривым когтем. Синсё замер от неожиданности – и от страха напугать или поранить странного человечьего детёныша, а Масахиро залился ликующим смехом. И теперь уже Котин, дивясь, покачала головой, потому что на губах Тоды расплывалась слабая, но явственная улыбка — пожалуй, первая его улыбка за последние сорок лет.
— Это Гурэн, — негромко сказал Сэймэй, подходя к ним. – Гу-рэн. Запомни его имя, Масахиро: это имя твоего будущего друга.
Двигался он совершенно свободно и даже для виду не держался за поясницу.
— У тебя же... спина болела? — только и смог выговорить Гурэн, понимая, что его провели, как глупого ёкая.
— Поболела и перестала, — Сэймэй невинно пожал плечами, хотя лукавый блеск глаз выдавал его с головой. Гурэн не знал, смеяться или сердиться — но Масахиро всё ещё держал его за палец, и он не мог даже возмутиться во весь голос.
Ладошка у ребёнка была мягкая, как лепесток цветка.
— Гу! – радостно сказал он и потянулся свободной рукой к лицу Гурэна. Тот покладисто наклонил голову, думая, что малыша привлёк блеск золотого обруча, но Масахиро ухватился за свисающую прядь огненных волос и дёрнул. Тихо зашипев, Гурэн отцепил от себя маленькую руку и тут же был схвачен за ухо.
Оказывается, когда ребёнок тебя ни капельки не боится – это тоже не всегда приятно. Но Масахиро смеялся, сжимая в кулачке его палец, и выглядел совершенно счастливым, и в эту минуту Гурэн готов был примириться с чем угодно.
Даже с хитрой усмешкой несносного притворщика Сэймэя.
Гвоздика, что у дома здесь цветёт,
У друга дорогого моего,
Навряд ли она наземь опадёт.
О, ещё больше пусть цветёт она,
Цветами свежими сверкая вечно!
4. Сердце осеннего ветра
на стихотворение Гэму-но мёбу ("Ямато-моногатари")
Поле под ветром катилось волнами — белыми, серебряными, седыми. День выдался прохладный, небо затянуло редкой облачной пеленой, и солнце плыло в таких же белых дымчатых волнах, почти не слепя глаза.
Они стояли на вершине холма втроём — Сэймэй, Гурэн и Бьякко. Здесь травы почти не было, а та, что осталась, спуталась и полегла. Сквозь колючую стерню проглядывала голая, пронизанная корнями земля.
— Спасибо, Бьякко, — Сэймэй кивнул повелителю ветра, тот молча поклонился в ответ. Отступил в строну, вскинул руки и исчез в поднятом вихре — лишь по полю разбежались кругами новые волны, как от брошенного в воду камня.
— Зачем мы пришли сюда? — хмуро спросил Гурэн. Сэймэй пожал плечами.
— Ты предпочёл бы сидеть в душной комнате и слушать невнятную речь умирающего старика?
— Я предпочёл бы, чтобы ты берёг силы, а не расходовал их по пустякам, — Гурэн метнул на волшебника сердитый взгляд и отвернулся, но не смог скрыть беспокойство в голосе. — Сэймэй, ведь ты... ведь тебе уже недолго осталось.
— Тем больше причин провести это время здесь, — Сэймэй улыбнулся, подставляя ветру лицо. Кругом шелестел и переливался необозримый серебряный простор. — Это намного лучше, чем задыхаться в клетке одряхлевшего тела. Поверь, мне есть с чем сравнивать.
Гурэн молчал, закусив губу. Ему, как и остальным синсё, трудно было примириться с тем, что люди смертны — даже те люди, которых они любили и берегли со всей силой двенадцати верных сердец.
— Сядь, — попросил его Сэймэй и сам опустился на землю. В таком облике ему было легко двигаться, и он наслаждался этой лёгкостью, но возраст и упадок сил давали о себе знать — в духовной форме он тоже быстро уставал.
Гурэн послушно сел напротив. Тревога в его глазах мешалась с затаённым страхом: после стольких лет, проведённых рядом, он всё ещё не был готов к разлуке.
— Мне нужно ещё кое-что закончить, Гурэн. Это дело, которое я не могу завещать Масахиро. Которое никто не сделает, кроме меня. — Сэймэй вздохнул. — Это дело — ты, Гурэн.
Он поднял руки, соединив пальцы в священный знак. Свет, вырвавшийся из его ладоней, коснулся обруча на голове синсё, и тонкая лента из кованого серебра разлетелась в пыль. Гурэн непроизвольно вскинул руки ко лбу, ощупывая себя.
Потом глаза его расширились, и он закричал.
Сэймэй был готов к этому — он схватил Гурэна за запястья и крепко сжал. Простая сила не могла удержать огненного духа — если бы он всерьёз попытался вырваться, от Сэймэя и от всего этого холма остались бы одни головешки; но сейчас важна была не сила, а связь. Прикосновение человеческих рук, ощущение близкого существа рядом – то, что не даёт сорваться в испепеляющее безумие.
И Сэймэй держал его, читая по искажённому лицу всё, что проносилось сейчас перед глазами Гурэна, все воспоминания, что были отняты у него и заперты до срока по милостивому соизволению богов.
...Ребёнок. Маленький мальчик в белой рубашке, ясноглазый, смеющийся, тянущий руки к высокому рыжему воину.
...Он же — подросший, серьёзный и задумчивый паренёк; но вся серьёзность слетает с него в один миг, когда он, хохоча, ловит вьющегося у его ног белого зверька — то ли кота, то ли зайца с длинным пушистым хвостом.
...Луна над заброшенным полем, крылатый тигр-демон с разорванной шеей — и двое, стоящие против полчищ нечисти: рыжий синсё и мальчик в наряде оммёдзи.
…Тусклый, чуть брезжащий свет нижнего мира. Новые демоны, ещё отвратительнее прежних. Огонь, сметающий нечисть с пути, встревоженное лицо мальчика и — кровь. Кровь на руках, вкус крови во рту, и беззвучный, обрывающийся шёпот: "Гурэн..."
Тяжело дыша, синсё согнулся, почти упираясь лбом в колени. Сэймэй осторожно разжал пальцы.
— Это... — голос не повиновался Гурэну, хрипел, как надорванная струна, — это сделал я?
— Это сделали с тобой. Ты нужен был им как оружие – и как жертва, чья кровь открывает печать на вратах преисподней.
— А Масахиро...
— Предложил свою жизнь в дар богам, чтобы вернуть тебя. И попросил их забрать у тебя воспоминания о нём, чтобы ты не казнил себя за то, что произошло.
— Тогда почему... — Гурэн выпрямился, вперив отчаянный взгляд в спокойное лицо оммёдзи, — почему ты возвращаешь их мне?
— Масахиро — добрый мальчик. Но он был ребёнком тогда и рассудил, как ребёнок, что лучше ничего не помнить, чем помнить и мучиться. А я знаю твою силу, Гурэн. Я знаю, что ты можешь перенести такую боль — и это лучше, чем платить частицей памяти и души за избавление от страданий.
Гурэн сдавленно выдохнул.
— Я скоро уйду, — добавил Сэймэй. — И я хочу знать, что оставляю Масахиро надёжную опору. Тода, не помнящий прошлого, может служить моему преемнику, но Масахиро нужен не слуга, а друг. Ему нужен тот, кто пестовал его с малых лет, охранял и утешал. Ему нужен ты, Гурэн.
— Я… — Синсё бесцельно смотрел на свои руки. – Я не могу вот так...
— Всё хорошо, — мягко сказал Сэймэй. – Он давно простил тебя… и он будет очень рад твоему возвращению.
Гурэн вскинул на него глаза и ничего не сказал, только отрывисто кивнул. Сэймэй улыбнулся ему.
Через минуту он остался один на вершине холма. Облака постепенно расходились, небо наливалось синевой, и солнце медленно, неумолимо скользило к горизонту. Поле волновалось и шумело – так, наверное, шумит море в бухте Нанива. Как странно на исходе жизни сожалеть о том, что ни разу не видел моря…
— Сэймэй, — окликнул его знакомый голос. Бьякко вернулся— а он и не заметил, надо же...
Синсё поднялся на холм. Ветер летел за ним по пятам, как плащ, трепал тигровую шкуру на плечах, по-дружески ерошил волосы.
— Нам пора, Сэймэй.
Бьякко понимал, что Сэймэю нелегко возвращаться в темницу немощной плоти, и печалился за него. Он не знал другого, добрый Бьякко, — что время возвращения станет и временем прощания.
Боги ничего не дают даром, а плата за некоторые услуги не может быть меньше, чем жизнь. Таковы правила; но при должном усердии даже в этих правилах можно отыскать лазейку. Цена одна — но жизнь старика, угасающего от болезни, и жизнь юноши, едва вступившего в пору рассвета, не равны между собой.
Сэймэй не считал, что продешевил, обменяв последнюю пригоршню своих дней на возвращение памяти Гурэна. Но Бьякко — а тем более Гурэну и Масахиро — об этом не обязательно было знать.
— Пора, — повторил он вслух, напоследок обводя взглядом серебряное море травы под алым предзакатным солнцем. – Я готов, Бьякко. Отведи меня домой.
Осеннего ветра
Сердце жестоко, видно,
Трава сусуки
Туда, куда ветер дует,
Не спешит склониться.
- внезапно обнаруживает и чуткость, и сопереживание, и чуть ли не в психотерапевты к Сэймэю записывается.
Вы серьёзно?
но этот актёр мне и в роли Хидзикаты не нравился. Маленький бюджет светит всеми дырами, английские сабы, судя по всему, переведены гуглом с китайского... короче, только желание приобщиться к матчасти и хоть краешком глаза оценить ещё не переведённые новеллы заставляет меня сидеть у монитора.
И наконец-то - чуть ли не впервые за сериал - Сэймэй показывает свою истинную натуру, совершенно по-кицунячьи улыбаясь, когда девочка всё-таки идёт за ним.
